тавших занялось разместившееся в Версале правительство во главе со знаменитым историком Адольфом Тьером. Так слова «Коммуна» и «Версаль» стали синонимами революции и контрреволюции, «красных» и «белых».
Франкфуртский «мир» многое объясняет в истории Европы вплоть до Первой мировой войны и завершившего её Версальского «мира». Франция не примирилась с ним, поэтому слово «реванш» стало общенациональным лозунгом. Можно было стерпеть контрибуцию: режим Наполеона III, не отличавшийся миролюбием, начал войну и проиграл её — но не потерю двух провинций. Эльзас со столицей в Страсбурге восемь столетий входил в состав Священной Римской империи германской нации, в которой царствовали Габсбурги, и перешёл под власть французской короны по Вестфальскому миру 1648 г., а потому во многом оставался немецким по языку и культуре. Герцогство Лотарингия с центром в Меце было частью той же империи до 1766 г., но здесь намного сильнее оказалось французское влияние — с далёких времён, когда эта земля находилась в центре франкской державы Карла Великого. Но Бисмарка интересовала не история, а стратегия: без включения Эльзаса и Лотарингии в состав создающейся империи он считал невозможным прочно объединить южногерманские земли и создать заслон против Франции.
Франкфуртский «мир» исключил возможность союзнических отношений между Берлином и Парижем. Ни один французский политик не рискнул бы признать его окончательным и отказаться от претензий на Эльзас и Лотарингию. В то же время ни один германский император не мог бы отдать эти провинции Франции. Максимум, на что могли пойти французы, — не настаивать на их возвращении «здесь и сейчас», одновременно требуя уступок в другой сфере. Максимум, на что могли пойти немцы, — предоставить французскому населению провинций широкую автономию. Примирить эти две позиции было невозможно.
Новые хозяева старались «германизировать» земли, население и язык которых оставались смешанными. Однако далеко не все местные жители чувствовали себя «порабощенными», получив лучшие экономические условия и более высокий уровень жизни. Провинции развивались вместе с Германской империей, которая переживала мощный подъём во всех сферах. Упоминавшийся выше профессор Бёрджес, знавший ситуацию не понаслышке, писал:
«Германия построила университет в Страсбурге, ввела обязательное образование, чтобы покончить с поголовной неграмотностью на аннексированных территориях, повсеместно осуществила санитарные реформы, улучшила жилищные условия в городах и деревнях, покончила с трущобами и населявшим их пролетариатом[11], научила крестьян более совершенным методам сельского хозяйства и развила производство в городах ради выгоды и благосостояния их обитателей. Любой, кто видел своими глазами, как я, Alsace-Lorraine в 1871 г. и Elsass-Lothringen[12] сорок лет спустя, не может не испытать удивление и восхищение перед тем, как за этот период изменились к лучшему образование, здоровье, энергия, предприимчивость и процветание местного населения».
Около пятидесяти тысяч французов (3% населения обеих провинций в 1871 г.), в основном из Лотарингии, не захотели жить «под немцами» и предпочли покинуть родные места, но не оставили надежду, что их малая родина снова станет частью великого Отечества. Их мечту о возвращении отторгнутых земель легко понять и трудно осудить. Уроженцами Лотарингии были главные идеологи реванша — в описываемое время для большинства французов это слово имело только одно значение — волевой политик Раймон Пуанкаре и пламенный публицист и оратор Морис Баррес.
Выступая в принадлежавшем Германии Меце 15 августа 1911 г., Баррес заявил: «Да здравствует Лотарингия! Это она всегда делает французов едиными. На протяжении сорока лет самая постоянная мысль Франции обращена к Мецу и Страсбургу. Мы не сводим с вас глаз». «Мы не сводим с вас глаз, потому что любим», — поспешил добавить оратор, понимая, что германские власти сделают из его речи правильные по сути, но дипломатически нежелательные выводы.
Пуанкаре и Баррес стали символами политики непримиримости, имевшей много сторонников. Одним из них был Теофиль Делькассе, министр иностранных дел в 1898—1905 гг., который укрепил союз с Рсссией, добился согласия с Англией по колониальным, а затем по общеполитическим вопросам и заключил два тайных соглашения с Италией, фактически оторвав её от Тройственного союза. Делькассе лишился поста из-за того, что его призывы к захвату Марокк» обострили отношения с Германией, тоже имевшей виды на эту ещё независимую страну. Германофобская политика министра стала одной из причин серьёзного внешнеполитического кризиса, когда в Берлине прямо потребовали его отставки. Требование было беспрецедентным, но премьер-министр Морис Рувье с лёгким сердцем согласился, желая избавиться от слишком «беспокойного» коллеги.
Делькассе вернулся в Большую Политику в 1911 г., став морским министром. В этом качестве он через год подписал русско-французскую конвенцию, а в феврале 1913 г. отправился послом на берега Невы, что никого не удивило, Морис Баррес но многих насторожило. Ещё в
1890 г. российский посол в Париже Артур Моренгейм обратил внимание на выступление Делькассе в палате депутатов, изложив его в таких выражениях: «Единственно практичным и реальным союзом является союз между Россией и Францией, основывающийся не на письменных соглашениях, а на общности интересов. Германия заключила союз с Австрией против России и с Италией против Франции, но эта лига бессильна перед моральным единением Франции и России, сохраняющих в сознании своей силы незыблемое спокойствие. Глубокое впечатление, произведённое красноречием молодого депутата, — заключил посол депешу в МИД, — предвещает ему, по-видимому, блестящую будущность». Один из первых визитов в качестве главы внешнеполитического ведомства Делькассе нанёс в Петербург. Итогом стало секретное соглашение двух министров иностранных дел, которое подтвердило политический союз 1891 г. и военную конвенцию 1892 г., сделав её бессрочной. Понимая важность документа, Делькассе увёз подлинник на груди под рубашкой и вручил его лично президенту Эмилю Лубэ. Ни кабинет министров, ни премьер, ни парламент не были поставлены в известность о договоре.[13]
Знание этих подробностей необходимо для понимания пути Франции к войне. В качестве посла Делькассе провёл в Петербурге всего год, передав должность директору политического департамента МИД Морису Палеологу, другу и протеже Пуанкаре. Но какой год! Назначение в Россию бывшего министра свидетельствовало о важности данного направления для французской политики. Назначение давнего сторонника франко-русского союза, не скрывавшего своей германофобии, показывало, против кого дружат Париж и Петербург. В Берлине сигнал оценили и отреагировали с нескрываемым раздражением. Добавим, что Делькассе получил должность из рук премьера Пуанкаре, который отозвал с неё опытного дипломата Жоржа Луи.
Об отзыве попросил Сазонов, не скрывавший своё участие в деле. «Этот дипломат, — многозначительно писал он в мемуарах, — совершенно не отвечал требованиям занимаемого им поста, с условиями и особенностями которого ему никак не удавалось освоиться. Благодаря этому, пребывание его в России служило помехой той дружной дипломатической работе, которую, в собственных интересах, необходимо вести правительствам союзных государств, особенно в том случае, когда они имеют дело с противниками, которые достигли полной согласованности в области внешней политики.[14] К счастью Жорж Луи был в скором времени заменён самым выдающимся из государственных людей Франции того времени Теофилем Делькассе. Тому удалось без труда, в весьма короткий срок, занять в Петрограде (так в тексте. — В. М.) подобающее ему место и приобрести горячую симпатию и полное доверие русских правительственных кругов».
Одним из главных достижений Делькассе стало согласие России ускорить строительство у своих западных границ стратегических железных дорог, предназначение которых сомнений не вызывало. Для этого Франция была готова предоставить очередной заём и неодобрительно отнеслась к желанию главы Совета министров Коковцова использовать его на улучшение железнодорожной сети страны в целом. По завершении миссии Делькассе был удостоен высшей награды Российской империи — ордена святого Андрея Первозванного, хотя провёл там меньше года. Пуанкаре получил этот орден сразу после избрания на президентский пост 18 февраля 1913 г. «Видеть Пуанкаре в должности президента французской республики, — писал Сазонов, — было, несомненно, успокоительно. У нас оценили по достоинству его миролюбие, союзническую верность и редкую твёрдость воли». Говорить о «миролюбии» Пуанкаре после войны было неудобно, но Сазонова это не смутило. Кстати, и Пуанкаре, и Сазонов попытались поставить под сомнение подлинность записок Жоржа Луи, когда их фрагменты появились в печати в 1924 г., но тщетно: шило вылезло из мешка и укололо многих.
Отзыв Луи из Петербурга был одним из внешне незаметных, но важных этапов движения Франции и России к войне. За инициативой Сазонова стояли постоянные и настойчивые жалобы Извольского, назначенного в 1910 г. послом в Париж. Когда “Луи в 1911 г. был временно переведён в центральный аппарат министерства, посол находил общение с ним полезным и приятным — тот много знал и охотно делился информацией с представителем союзной державы. Однако уже в феврале 1912 г. Извольский просил Сазонова поручить ведение переговоров по важнейшим вопросам двусторонних отношений именно ему, поскольку французский посол якобы неверно информирует Париж о позиции Петербурга и наоборот, а российскому послу приходится бороться с его вредным влиянием.