[110] немцы использовали так называемый “T-Stoff”, бромид ксилила, что-то вроде слезоточивого газа, сильнодействующего, но не смертельного. Но теперь все иначе: теперь это хлор[111]. Бочарская и другие в панике. Что делать? Они совершенно растерянны. Кто-то предлагает попробовать ввести пострадавшим соляной раствор. Но люди сразу же умирают от такой инъекции. Бочарской и остальным не остается ничего другого, кроме как беспомощно наблюдать, как солдаты с посиневшими лицами умирают “этой ужасной смертью”, до последней минуты сохраняя ясное сознание, тщетно пытаясь дышать, натужно, со свистом. На почерневших лицах особенно ярко вырисовываются белки глаз.
К ним подходит женщина, она говорит, что ищет своего сына. Они разрешают ей искать. Бочарская видит, как женщина ходит по полю, где лежат солдаты, от одного к другому. Она ищет среди живых и мертвых. Безрезультатно. Женщина просит отвезти ее к окопам, и ее отвозят туда, вопреки всем правилам, — такое чувство хаоса и отчаяния охватило всех, так почему бы не разрешить женщине поискать своего сына? Она исчезает вдали, сидя в машине вместе с санитаром. Потом машина возвращается. Рядом с женщиной лежит тело ее мальчика.
“Всю ночь, — рассказывает София Бочарская, — ходили мы от одного к другому с фонарями в руках, не в состоянии что-либо предпринять, глядя на пострадавших и на тех, кто задыхался и умирал”. На рассвете поступил приказ вколоть солдатам камфарное масло, которое обычно использовалось при отравлениях и коллапсе. Выжившим на поле вкололи каждому по десять граммов. Казалось, это облегчило их страдания.
Воскресенье, 6 июня 1915 года
Крестен Андресен эвакуирован из госпиталя в Нуайоне
Может, этот случай, капризный случай спасет его? Темной ночью в начале мая Андресен упал в узкой траншее и сломал ногу. После этого он большую часть времени проводил в госпитале, лежа в большом зале, который прежде был театром. За ним ухаживали приветливые французские монахини, а он скучал без книг, и ему страшно досаждала плохая еда, — больных, как считалось, не надо было кормить так же, как и солдат на фронте[112], — но в целом он был очень доволен. Как минимум шесть недель, сказал ему доктор. Если повезет, он, может, протянет в госпитале и до июля; и, может быть, может, может, война к тому времени уже окончится?
Лежа в постели, Андресен, по своему обыкновению, много думал о войне, о том, что будет, о мире и о том, как все устроится. В мае Италия объявила о своем вступлении в войну, англичане наступали во Фландрии, а французы настойчиво атаковали Аррас; ожесточенные бои шли на горе Лоретто; ходили слухи о том, что США и многие балканские страны вскоре присоединятся к противникам Германии. Андресен не переставал изумляться той самоуверенности, с которой многие немцы реагировали на угрозу: они повторяли, что война, может, и затянется, но победу все равно одержит Германия. Сам же он лелеял надежду, что политические осложнения, действительные или мнимые, приведут к миру. И он знал, что будет делать в этом случае. До августа 1914 года он примерно полгода работал учителем в Финдинге, так что после войны он хотел бы вернуться к работе с молодежью. Еще он мечтал построить себе небольшой домик, не больше, чем “курятник тети Доротеи, но очень романтичный и снаружи, и внутри”.
Между тем за последние дни обострилось положение у Руа, всего в десяти километрах от того участка фронта, где стоял его полк. День и ночь они слышали звуки артобстрела; поговаривали о том, что французская пехота совершила прорыв линии фронта. Слава богу, он избежал этого кошмара. Более того. Вскоре понадобятся свободные больничные койки для новых раненых, и говорят, что всех выздоравливающих эвакуируют в Германию.
Он пока ничего не знал об этом. Большую часть воскресенья он пролежал на зеленой травке под грушевым деревом, и в теплом воздухе слышался мягкий рокот далеких пушек. Вечером он пошел на концерт послушать церковную музыку. И только когда, прихрамывая, вернулся в госпиталь, он узнал о том, что им предстоит. Андресен тут же собрал свои вещички. В Германию! Оружие и прочее военное снаряжение сложены в одну кучу, личные вещи — в другую. Выкрикнули их имена, и они получили проездные документы и по маленькой бумажной бирке, которую следовало приколоть на грудь, с именем, воинской частью, диагнозом и прочим. В одиннадцать часов был отдан приказ об отбытии.
Их посадили в автомобили, по пять человек в каждый, и этой летней ночью они отправились в путь. Навстречу им попалось несколько офицеров: они стояли у обочины и всматривались в горизонт, озаряемый артиллерийским огнем и вспышками взрывов, светом прожекторов и медленно гаснущими сигнальными ракетами. Но все это его уже не касалось.
Мы едем в Германию, и даже не знаю, как мне выразить свою радость! Только бы подальше от боев и снарядов! Скоро мы уже не услышим пушек; путь наш пролегает через плодородные пашни и милые деревушки. Я просто сияю от радости, я счастлив — воскресный покой и звон колоколов. Домой! Домой!
В Шони они должны были пересесть на другой транспорт. Остаток пути надо будет ехать конечно же по железной дороге. Их собрали в большом парке, а потом врач осмотрел их. Когда подошла очередь Андресена, доктор изучил его документы и резко сорвал с его груди бумажную бирку. Дальше он не поедет. Андресен полностью здоров и может через пару дней отправляться назад на фронт.
Андресена постигло неимоверное разочарование; все вдруг стало “черным-черно”.
Вернувшись затем в парк, он увидел, что все построились и зовут его. Снова выкрикивают его имя. Конечно же он едет в Германию! Но едва он встал в строй, как заметили, что у него нет бумажной бирки на груди. И ему приказано выйти из строя. “Прощай, свобода! Прощай, дом! Я снова иду на войну!”
Пятница, и июня 1915 года
Флоренс Фармборо слышит разговоры о прорыве у Сана
Уже третья неделя в Молодиче. Почти забыто первое паническое отступление у Горлице. После тех дней в начале мая 3-я армия понесла немыслимые потери — 200 тысяч человек, из них 140 тысяч попали в плен, — но сегодня заняты прочные позиции на берегу широкой реки Сан. Наконец прибыло подкрепление. Из Ставки получен приказ: здесь и именно здесь должны быть окончательно остановлены немцы и австрийцы. Больше никаких отступлений![113] Вдоль реки идут бои, каждая из сторон где-то локально переходит в наступление[114]. Поздно вечером Флоренс впервые увидела множество пленных немцев, одетых в серое. Они брели по дороге, освещаемые лунным светом, в своих остроконечных касках, их сопровождали верховые казаки. Ширились разговоры о больших потерях врага. Это вселяло надежду.
Там, где находилась Флоренс, боев практически не велось, и это лишь подтверждало то, что кризис преодолен. Теперь оставалось время и для других занятий — постирать в реке, отпраздновать вступление Италии в войну или собственные именины. Девушка много времени бродила по тихому, зеленеющему лесу, собирала весенние цветы. За исключением случаев тифа и холеры, в госпитале стало так спокойно, что некоторые медсестры в нетерпении начали поговаривать о переходе в другое место, где можно принести больше пользы. Их начальник постарался успокоить их, намекнув на то, что госпиталь скоро переведут — может, в 8-ю армию под Лемберг, а может, и на Кавказ. (С кавказского фронта приходили обнадеживающие новости, которых так долго ждали: русские соединения начали продвигаться на юг, через османскую границу, их подстегивали известия о восстании и беспорядках на турецкой стороне.)
Сейчас три часа дня. Флоренс Фармборо сидит у входа в свою палатку, отдыхая после рабочего дня. Вокруг все спокойно. Она смотрит, как четверо несут на носилках мертвецов, чтобы похоронить их на импровизированном кладбище, на ближайшем поле. Она слышит щелкающие звуки пары аистов, которые вьют себе гнездо на соломенной крыше крестьянского дома. Человек из второй передвижной санчасти подходит к ней и вручает письмо, адресованное их врачу. Она мимоходом спрашивает, как у них дела. Человек, “сдерживая эмоции”, рассказывает, что утром на них опять сыпалась гранатная картечь и что они готовят наступление. Немцы прорвались через Сан!
Новость ошеломляет ее, она сомневается в том, что это правда. Конечно же можно расслышать грохот тяжелой артиллерии вдали, но когда она ближе к ужину недоверчиво принялась расспрашивать других, они тоже ничего не знали. Поужинав, она вернулась к своей благоухающей цветами палатке и встретила там Анну, другую сестру милосердия. И та устало подтвердила ужасную новость. Да, это правда, немцы прорвались через Сан:
Говорят, они переплывают реку, их целые толпы, и никто не может остановить их. У нас есть люди, но нет никаких средств. Во всем полку нет боеприпасов, и только отдельные артиллерийские батареи еще в состоянии стрелять.
Анна добавляет: “Наши армии будут перебиты, и мы находимся всего в одном дне пути от русской границы”. Она представляет себе оккупированную, опустошенную Россию, и этот образ сражает ее. Анна падает на постель, закрывает лицо руками и рыдает навзрыд. Флоренс пытается успокоить ее: “Аннушка, не плачь; это недостойно твоей натуры”. Анна отнимает руки от лица и мрачно смотрит на Флоренс: “Натуры! При чем здесь натура?” Слова полились неудержимым потоком: “А разве в природе Божией допустить это уничтожение? Мы теряем в этой кровавой бойне не только свою натуру, наша душа погибает!” Она продолжает плакать. Флоренс умолкает: “Я не пыталась больше ее утешить; мне нечего было ей сказать”.
Но вот получено окончательное подтверждение, в форме приказа готовиться к маршу. Они начали собираться, но внезапно прибыла большая группа раненых: