Четверг, 18 мая 1916 года
Ангус Бьюкенен покидает Мбуюни и узнает кое-что о мулах
Проливные ливни позади. После почти двухмесячного ожидания, проведенного в сырости у Килиманджаро, настал час двигаться дальше, по пятам ускользающего врага. Завоевание Моши окончилось победой, но враг остался непобежденным. Бьюкенен, как и многие другие, невольно восхищался немцами, а также их туземными войсками — их дисциплиной, ловкостью и величайшим мужеством. С ними придется нелегко. Враг вел себя подобно партизанам, тогда как британский корпус перемещался со всей тяжестью регулярной армии и с ее же неуклюжей медлительностью.
Во второй половине дня главные силы выдвинулись из Мбуюни. Бьюкенен сегодня временно командует батальонным обозом. Он состоит из вьючных животных, мулов, ибо теперь снова придется шагать по каменистой земле. От сырой, нагретой солнцем зелени поднимается душистый пар.
Это был, по его собственным словам, “памятный марш”. Большинство животных были новенькими, многие из них никогда не чувствовали на своей спине вьючного седла, так что они оказались норовистыми и упрямыми. То один, то другой мул вырывался из упряжи или сбрасывал с себя непривычную поклажу. Весь вечер Бьюкенен и солдаты метались на лошадях то в начало, то в конец колонны и ловил непокорных мулов. То и дело им приходилось останавливаться, чтобы починить разорванную упряжь или заново оседлать “эту норовистую, пугливую, упрямую скотину”. Так продолжалось всю ночь.
Они остановились и разбили лагерь, и тут Бьюкенен выяснил, что четыре его мула пропали. Но все равно у них на два мула больше, чем они рассчитывали в начале пути. В темноте они поймали всех бегавших поблизости животных, которых смогли отыскать, причем выяснилось, что часть беглецов принадлежала другим батальонам. Но, как обычно, решили ничего не докладывать и оставить всех мулов себе.
Вторник, 23 мая 1916 года
Паоло Монелли участвует в отступлении с хребта Чима-Ундичи
Их привезли на передовую в грузовиках, все происходило в страшной спешке, шоферы поделились с ними тем, что знали, но знали они немного, до них только дошли слухи о том, что отступление продолжается. С 15 мая австро-венгерские войска наступают в горах вокруг плато Азиаго; враг одерживает внушительные победы, особенно в сравнении с бесполезным топтанием итальянской армии на реке Изонцо. И если врага не удастся остановить, он займет равнинную часть страны. А там ему рукой подать до побережья, до Венеции. Всего-то тридцать километров до Виченцы. Батальон альпийских стрелков, в котором служит и Паоло Монелли, вот уже несколько дней находится на Монте-Чима. Их то и дело обстреливает вражеская артиллерия. Что происходит? И почему?
Монелли и другие не получают никаких известий. И пытаются сами понять, что там на самом деле происходит, — они пытаются истолковать отдельные знаки, и знаки эти неутешительные. Своя артиллерия становится все слабее. Вчера вечером последние орудия исчезли из их сектора; это была батарея легких горных пушек. Хуже всего то, что грохот сражения, вспышки взрывов и огонь медленно перемещались, сперва ближе к ним, потом мимо них. Одну батальонную роту уже послали в долину. И этим утром они проснулись на вершине горы в полном одиночестве. Кто-то сказал, что Чима-Додичи пала. Чима-Додичи? Они в недоумении. Но эта гора находится за ними. “Мы попались, как крысы в мышеловку”.
Получен приказ: оставаться на месте до наступления темноты. Ведь они — это арьергард, а значит, должны будут сдерживать врага и дать другим возможность к отступлению. “Что же будет с нами? И что будет с Италией?” Они воочию наблюдают, как с ближайшей к ним горы спускаются австро-венгерские батальоны. А они могут только лицезреть это, совершенно беспомощные, потому что противник находится на расстоянии выстрела от них, а у альпийских стрелков нет тяжелого оружия. Монелли и других оставили в покое; словно все о них позабыли, даже враг. Наступило утро, потом день, и им не оставалось ничего иного, только ждать, — они отрезаны от остальных, изолированы, “и горечь ожидания ощущалась еще сильнее от того, что случилась катастрофа”.
К обеду Монелли забирается наверх, в пещеру, где разместился штаб батальона. У входа он встречает командира батальона, майора, с красными от недосыпания глазами. Майор крутит свою бородку. Он пьян. “Иди сюда, — говорит он Монелли и наливает ему вина. — Ты исповедовался? Сегодня вечером мы будем окружены”. Майор получил приказ оказать сопротивление. “Мы окажем сопротивление, а потом нас возьмут в плен. И мы будем виноваты и презираемы”.
Вино подействовало. (Майор называл его “другом, который не предаст”.) Захмелев, Монелли воспринимает все происходящее не так мрачно. Через пару часов наступает вечер. Может, им удастся ускользнуть. А если враг нападет до того, то рота сделает все возможное, чтобы выиграть хоть немного времени, — “и тогда документы дивизии будут перевезены в безопасное место”. Но случается чудо. Их не атакуют.
С наступлением темноты они маленькими группками начинают пробираться вниз с горы, по направлению к лесу.
Холодный дождь. Поблизости горит деревня, и в свете пожара искажаются контуры гор и деревьев. Им удается переправиться через реку за полчаса до того, как взрывают мост. На другом берегу они делают короткую остановку, попить воды (жестяные кружки позвякивают, стукаясь о прибрежные камни), пожевать сухарей. Прежде чем взбираться на следующий горный хребет, они хоронят последнего погибшего за этот день. Его звали Джованни Панато. В него угодил осколок случайно выпущенного снаряда. Такое часто происходит на войне: случайная причина, случайное событие. Панато вскрикнул, когда его ранило, но пытался идти вперед, пока наконец не упал замертво.
Упаковав вещи (жестяные кружки с позвякиванием уложены в вещмешки), солдаты начинают задавать вопросы. Почему мы отступаем? Почему мы не вступаем в бой? Монелли не знает, что ответить.
Что они знают, что я знаю о происходящем? Ничего. Человек сражается, марширует, делает остановку, он всего лишь номер в этой массе, которая рвется вперед, маневрирует на этом фронте, в горах, среди льдов высоких Доломитовых Альп, и в сердце его — глухая злоба, мучительное чувство неведения, непонимания.
А между тем в каком-то далеком дворце, устланном мягкими коврами, сидят те, кого Монелли называет “таинственными божествами, плетущими нити нашей судьбы”, или, иными словами, “офицер пишет, секретарь копирует, адъютант выходит, полковник изрыгает проклятия”.
Это война. И словно в преддверии смерти, сердце иногда замирает не от того, что боишься умереть, что тебя ослепляет кровавый фейерверк снарядов, со свистом падающих на землю (Quando si leva che intorno si mira — tutto smarrito della grande angoscia[167]), — а от того, что ты ощущаешь себя марионеткой в руках неизвестного кукловода. Торчать в окопах, пока не поступит приказ о смене караула, внезапный, как пушечный выстрел или снежная буря, вечно думать об опасности, о своей судьбе, отмеченной номером твоего взвода или названием твоего окопа, не иметь возможности даже поменять рубашку, когда хочешь, написать письмо домой, когда хочешь видеть, как элементарные жизненные потребности подчинены правилам, на которые ты не можешь повлиять, — все это война[168].
В темноте они продолжают восхождение на гору. Вязнут в глине, смешанной со снегом. Он видит еще одну горящую деревню. Позади себя слышит выстрелы из винтовок и взрывы. Это атакуют арьергард или, скорее, арьергард арьергарда — это бедняга Де Периджине и его люди.
Им все тяжелее шагать, они передвигаются покачиваясь, опустошенные, молча, механически переставляя ноги. Вскоре не остается даже сил роптать. Монелли и остальные не спали уже несколько ночей, их одолевает невыносимая усталость, оглушающая, почти сродни наркотическому воздействию. Охваченные тупой болью под названием “изнеможение”, они уже не воспринимают окружающего мира, он потерял для них значение; их больше не волнуют взрывы и горящие дома, их не заботит, что их преследуют по пятам, что их могут атаковать в любой момент. Даже привал уже не может им помочь, ибо, когда просыпаешься от короткого, внезапно прерванного сна (на голой земле, в снегу), чувствуешь себя еще более изнуренным, еще более измотанным.
Всю ночь они бредут через лес, навстречу жиденькому, холодному рассвету.
Когда они добираются до своих позиций, солнце уже взошло. Двое часовых пытаются остановить их, требуя сказать пароль. Но измученные люди осыпают их проклятиями. Через какое-то время они оказываются среди солдат из других рот, других батальонов: столпотворение людей, повозок, беспокойных мулов; “резкие удары копыт о камень”. Моросит дождик.
Наконец, наконец, наконец-то отдых. Монелли заползает в маленькую палатку. И засыпает, сжав кулаки. Ему снится, что он продолжает маршировать и этот марш бесконечен.
♦
В тот же день Рене Арно и его батальон по-прежнему находятся в деревне Бельваль-ан-Аргонн. Они даже слышат грохот пушек под Верденом. Все нервничают, ожидая, что их скоро пошлют сражаться. Одно дело — находиться на фронте, когда там затишье, — конечно, это опасно, но все же не настолько: иногда враг совершает вылазки, но с ним расправляются в основном британцы. Другое дело — оказаться на фронте в ожидании большого наступления. Теперь их ждут потери, большие потери:
Мы топтались на месте, обменивались слухами и спорили. Помню батальонного врача Трюше, он стоял согнувшись, расставив ноги, на лице его было написано беспокойство, он нервно теребил левой рукой свою черную бородку: “Какой позор! Следовало бы прекратить эту бойню! Позволить погибнуть тысячам, чтобы только оборонить все эти устаревшие форты. Как отвратительно! Ну и генералы у нас!”