Несмотря на затишье (или, может, как раз поэтому), он занервничал. Схватил трубку полевого телефона и позвонил на командный пункт. Спросил, который час. Ему ответили: 23.55.
Ровно через пять минут началось. С немецкой пунктуальностью.
Собственно говоря, затишье вовсе не было иллюзией. Он с остатками гвардейской дивизии находился на реке Стоход, где линия фронта оставалась неизменной после успешного летнего наступления русской армии, названного по имени человека, который спланировал прорыв и руководил им, а именно умного и неортодоксального Алексея Брусилова. Наступление началось в первых числах июня и продолжалось — в несколько этапов — на протяжении всего лета. Результаты стали ошеломляющими. Русские войска не только отвоевали территории невиданного с 1914 года размера (некоторые соединения вновь стояли в Карпатах и угрожали Венгрии), но и нанесли австро-венгерской армии сокрушительный удар, от которого она все еще не могла оправиться.
Брусилов и его южная группа войск совершили, по правде говоря, невозможное: не имея численного превосходства ни в солдатах, ни в пушках, они осуществили стремительное и успешное наступление на отлично окопавшегося врага[209].
То, что наступления в большинстве своем оборачивались неудачами и на фронтах воцарялось затишье, имело причиной два парадокса. Первый: для победы требовались основательная подготовка и фактор неожиданности. Но одно исключает другое. Если наступающий начинает приготовления, они немедленно становятся известными противнику. И тогда фактор неожиданности сводится к нулю. Если же делать ставку на неожиданность штурма, приходится забыть о подготовке. Второй: для победы необходимы “тяжесть” и “подвижность”. “Тяжесть” — в виде тысяч орудий, тяжелых, даже сверхтяжелых, — нужна для того, чтобы прорвать оборону противника. “Подвижность” требуется для умелого маневрирования, для использования образовавшихся брешей, прежде чем враг успеет среагировать, заткнув их резервами и новыми, в спешке возведенными укреплениями.
Но и в этом случае первое достается ценой второго. Ибо если армия имеет много пушек, гаубиц, минометов и прочего, что требуется для прорыва, она так медлительна, что успевает продвинуться лишь на несколько километров вперед, оставляя на своем пути трупы и воронки от снарядов. Затем подтягиваются резервы противника, и все начинается сначала. Если же армия вместо этого попытается стать более мобильной, сумеет быстро использовать образовавшиеся бреши, у нее не будет доставать той самой тяжелой техники, которая сможет пробить саму брешь. Именно это, а не какая-то тупоголовость генералов, является главной причиной затяжной позиционной войны[210].
Модель Брусилова была гениально проста. Она основывалась, во-первых, на факторе неожиданности, достигавшейся прежде всего тем, что он сумел избежать массового скопления войск и военной техники. Этого, кстати, и не требовалось, потому что он, во-вторых, не рассчитывал на численное превосходство на отдельном участке фронта — как при наступлении Эверта в марте, — а вместо этого атаковал целый ряд пунктов по всей южной линии фронта. А это уже означало, в-третьих, что немецкие и австро-венгерские генералы не знали, куда направлять свои резервы, и, таким образом, нападающая черепаха победила, в виде исключения, обороняющегося зайца[211].
Именно здесь, на реке Стоход, где находится сейчас Лобанов-Ростовский, паровой каток Брусиловского прорыва выпустил весь свой пар и, захлебнувшись, остановился. Причиной тому стало прибытие мощного немецкого подкрепления и, соответственно, русские потери. А также, разумеется, проблемы со снабжением, впрочем, как обычно: нападающий автоматически удаляется от своих железных дорог, тогда как обороняющийся так же автоматически приближается к своим собственным. В районе был предпринят целый ряд наступлений и контрнаступлений. Линия фронта передвигалась то туда, то сюда, но сейчас на реке Стоход спокойно. У обеих сторон истощились силы. На востоке, как и на западе, лето 1916 года ознаменовалось гораздо более серьезным кровопролитием, чем можно было представить.
Для Лобанова-Ростовского последние месяцы выдались спокойными. Вновь обнаружилось, что он не склонен к военной службе: из саперов его перевели в более мирное подразделение, и он возглавил колонну строителей мостов. В его распоряжении оказались восемьдесят человек, шестьдесят лошадей и некоторое число громоздких понтонов. Они всегда шли в арьергарде, вместе с артиллерией. Но даже в этом положении он сумел заметить две вещи. Первое: русская армия стала значительно боеспособнее, особенно здесь, в группировке Брусилова. К примеру, русские окопы стали теперь более укрепленными, по сравнению с тем, что он видел всего год назад в Польше; искуснее стала и маскировка. Второе: войска находились в добром здравии. Он видел, как солдаты маршируют мимо него “дружным строем, с песнями”. Вместе с тем он отмечает, что хотя личный состав и укомплектован, появилось новое пополнение, совсем зеленые офицеры, вчерашние курсанты. Ветеранов 1914 года крайне мало: погибли, пропали без вести, лежат в госпиталях, отправлены домой инвалидами.
Сейчас в порядке исключения Лобанов-Ростовский откомандирован на фронт. Он временно принял командование над парой прожекторов: бывший командир заработал себе нервное расстройство после шести недель на передовой. А прожекторы остались стоять далеко впереди, врытые в землю вместе со своими генераторами. Предполагалось, что они будут включены, если ночью немцы предпримут неожиданное наступление; пехотинцы, которых Лобанов-Ростовский должен был поддерживать, считали эту затею глупой. Они прямо так и говорили: им не нужны ни он, ни его аппараты. Прожекторы вызовут на себя огонь. Но приказ есть приказ.
До сих пор прожекторы не использовались. Так что Лобанов-Ростовский, верный своей привычке, проводил время в основном за чтением книг. Как и все образованные люди, он с некой наивностью пытался через книги составить себе представление о том, что своим величием и непостижимостью однажды поразило его; часами штудировал немецких военных теоретиков и военных историков, таких как Теодор фон Бернгарди и Кольмар фон дер Гольц и, разумеется, Карл фон Клаузевиц, которого считал мрачным гением.
Так вот. Ребяческий плакат с торжествующей новостью о вступлении Румынии в войну на стороне союзников, как прямой результат неожиданного большого успеха Брусиловского прорыва, вызвал ответную реакцию немцев, столь же ребяческую по духу[212]. Ровно в полночь по окопу, где был воздвигнут плакат, открыли шквальный огонь. Немецкая артиллерия сыграла на всех своих инструментах, причем с той убийственной точностью и согласованностью, на какую она только была способна: фальцет легкой полевой артиллерии, бас гаубиц и баритон минометов.
Технический термин многоголосия — “ураганный огонь”. Андрей Лобанов-Ростовский находился прямо в эпицентре этого шквала из стали, клубов дыма и газов. Он со своими солдатами забился в импровизированное убежище. Судорожно прижимает к уху трубку полевого телефона. Между взрывами возникает пауза. И он слышит обрывок телефонного разговора: “Докладывает девятая рота. Пятнадцать убитых. В остальном все в порядке”. Затем прогремел новый залп, на этот раз совсем близко. Дрожит земля. Клубы пыли. Гром. Телефон умолкает. Сквозь образовавшуюся наверху дыру просачивается свет. Лежать под огнем — это что-то новое для него:
Невозможно описать эти чувства словами, но те, кто пережил то же, что и я, меня поймут. Пожалуй, самое подходящее название происходящему — мощное землетрясение, к которому примешиваются грохот грома и гроза, словно резвится какой-то шутник-великан, зажигая сотни молний. А я лежал в своей яме, посреди шума и грохота, пытаясь сообразить, что я должен делать, чего от меня ждут.
Он приобрел тот же опыт, что и миллионы солдат, впервые оказавшиеся в окопах, а именно: зримый мир сужается — ведь видишь очень мало, — тогда как стремительно расширяется мир, воспринимаемый через обоняние и слух. Особенно звуки кажутся ревущими, оглушающими. Две мысли вспыхивают в его потрясенном сознании. Первая: “Если со мной что-то случится, будет жаль, что я так и не дочитал книгу фон Клаузевица”. Вторая: “На меня смотрят мои солдаты, я должен скрывать свой страх”.
Немного погодя Лобанов-Ростовский вообще утрачивает чувство времени в этом кипящем хаосе. В какой-то момент он чувствует, — не слышит, не видит, именно чувствует: сейчас что-то произойдет, — и не успевает он опомниться, как рядом по кругу рвутся снаряды калибра 15 см. Очнувшись, он видит, что его засыпало землей, но он цел и невредим. Один из лежащих рядом с ним унтер-офицеров говорит, что снарядом разнесло на куски прожектор. С закатного неба сплошным градом продолжают падать снаряды.
Внезапно становится темно и наступает тишина.
Тишина возникает “так резко, что причиняет почти физическую боль”.
Ровно три часа ночи. Немецкая пунктуальность.
Теперь, когда все позади, Лобанова-Ростовского начинает трясти. Он дрожит так, что весь покрывается потом.
Этой ночью больше ничего не происходит.
Суббота, 16 сентября 1916 года
Мишель Корде работает допоздна в министерстве в Париже
Ранняя осень. Высокое чистое небо. Газеты, как обычно, раздражают его. Первые полосы пестрят жирными заголовками о новых победах союзников. И только на третьей полосе он замечает печальную новость. Три строчки о том, что румынская армия продолжает отступать.
Больше ничего. Корде только что прочитал письмо, написанное одним полковником, в котором рассказывалось о кошмарном событии, недавно произошедшем в Вердене, где все еще продолжалось сражение, пусть даже менее ожесточенное. (Неделю назад французские войска атаковали Дуамон и захватили несколько окопов. Два дня назад немцы предприняли контрнаступление. Одновременно с этим пробудились от спячки участники сражения на Сомме. Вчера там на фронте была впервые использована новая военная техника: речь шла о танке, оснащенном орудиями и пулеметами, покрытом стальной броней, на гусеничном ходу.) Неиспользовавшийся железнодорожный туннель под Таваннами давно уже служил войскам убежищем, квартирами и складом боеприпасов. Здесь всегда было полно народу: солдаты, отставшие от своих частей, или те, кто прятались от постоянного артобстрела. В ночь на 5 сентября склад боеприпасов взорвался, и в огне пожара погибло от пятисот до семисот солдат. Пресса ни словом не обмолвилась об этом происшествии. (О нем даже не доложили политическому руководству.)