Неограниченная подводная война? Почему бы нет? Пускай эти англичане испробуют собственную пилюлю: “Надеюсь, они испытают такой же нестерпимый голод, как наш народ в Саксонии или Вестфалии”.
Пятница, 9 февраля 1917 года
Олива Кинг чинит автомобиль в Салониках
Резкий “кусачий” февральский ветер. В воздухе пахнет снегом. Еще одна зима в Салониках. Еще одна зима в этом перенаселенном, сверхукрепленном военном лагере города, с его бездельничающей армией. На улицах можно увидеть бал-маскарад военной формы: серо-голубая французская, хаки английская, коричневая сербская, коричнево-зеленая русская, серо-зеленая итальянская. Картину “многоязычия” довершали колониальные войска из Индии, Индокитая и Северной Африки. Осенью предпринимались попытки оттеснить на севере болгар, но линия фронта осталась неизменной. Теперь снова затишье. Погода, как обычно, переменчива: то теплая и солнечная, то холодная и ветреная. Два дня валил снег, но мороз не смягчился. И Олива Кинг мерзнет, лежа под своей санитарной машиной.
Кинг, собственно говоря, надеялась провести утро в портовых банях, но машина потребовала к себе внимания. Пришлось заняться ее ремонтом. И вот Олива лежит в промерзшем гараже и развинчивает коробку передач. Посиневшие от холода пальцы не слушаются. Снаружи задувает ветер.
Олива Кинг служит теперь в сербской армии, — она и две ее машины. (В придачу к старушке Элле она купила еще одну санитарную машину, более легкую и быструю, марки “Форд”. Ее-то она сейчас и ремонтирует.) Сербы лишились почти всего своего транспорта во время отступления, так что дел у нее по горло. Больше никаких обходов, от фонаря к фонарю, никаких мешков с тряпьем. Вместо этого ее посылают в длительные тяжелые поездки по узким, опасным горным дорогам, которые в Западной Европе вряд ли бы назвали дорогами — скорее тропой, глинистой колеей. Именно дороги были хуже всего. При плюсовой температуре они тотчас превращались в непролазное месиво. Если же столбик термометра опускался ниже нуля, ее ожидал каток.
Кинг приблизилась к войне, и война приблизилась к ней. Миссис Харли, та самая, с которой она работала вместе — они когда-то охотились за коллекционной мебелью во Франции — и которая “в возрасте, когда многие пожилые дамы предпочли бы сидеть дома и вязать носки”, переносила трудности, непосильные для женщин вдвое моложе ее, умерла месяц назад. Ее убило гранатной картечью, выпущенной вражеской артиллерией, — болгарской? австрийской? — когда она работала с беженцами в Монастире. Из своих поездок на северный фронт Кинг привезла не только два болгарских рюкзака трофеев — гильзы от патронов, осколки снарядов, — но и воспоминания о поле сражения, усеянном трупами. И впервые в жизни она увидела ненавистного врага в образе болгарских военнопленных.
А кроме того, она влюбилась. Ничего удивительного. Было что-то такое в настроении, в ситуации, в вынужденной неопределенности жизни, что позволяло отринуть обычные правила и условности. Судя по всему, эта влюбленность значила для нее больше всего остального. Больше войны. Та превратилась в фон, во второстепенный фактор, в монотонные будни, временами абсурдные или дикие, временами опасные и отталкивающие, чаще всего раздражающие. Вот, например, только размечтаешься о горячей бане, но незадача — забарахлит ножной тормоз, и ты никуда не попадаешь.
Объектом ее чувств стал обаятельный сербский офицер связи, капитан Милан Иовичич, которого все звали Иови; веселый, дружелюбный и непредсказуемый. Они с ней оказались сверстниками. Они полюбили друг друга, встречаясь за обедом и на вечеринках, где вновь и вновь с надтреснутой пластинки звучала мелодия “La Paloma”; все беды тоже были общими. Когда она в сентябре прошлого года слегла с приступом малярии, он навещал ее не реже двух раз в день и часто просиживал у нее часами. Любовь оказалась взаимной. Они встречались тайком, но все равно о них сплетничали. Ее это раздражало.
Это вовсе не интрижка. Таких у нее было предостаточно в прошлом. Здесь все гораздо серьезнее.
Кинг понимала, что за эти годы в ней произошли перемены. Ее это пугало. А может, ее больше пугала реакция со стороны других. В письме к отцу, после вступления в сербскую армию, она, в частности, писала следующее:
Благослови тебя Бог, дорогой папа, я так тебя люблю, ты даже себе не представляешь. Я все спрашиваю себя, что ты подумаешь о том, как я изменилась. Знаю, что война сделала меня довольно эгоистичной, что я теперь стала гораздо самостоятельнее, чем прежде.
О своей влюбленности она не пишет ни слова. Иови она называет просто “приятелем”, что было весьма смело, особенно в сравнении с предвоенными устоями. Но мало кто теперь заботился о приличествующих формах общения между неженатыми мужчинами и незамужними женщинами. Не здесь, не сейчас.
К обеду Олива Кинг прерывает работу в промерзшем гараже и бредет по снегу к маленькой квартирке, которую она делит с двумя другими женщинами-шоферами. Едва войдя в дом, она тут же зажигает керосинку, единственный источник тепла в комнате, который в это время года постоянно горит, пока они дома. Ее беспокоят цены на керосин, они непрерывно растут. Кувшин стоит 19 франков, и его хватает на несколько дней. “Если Америка вступит [в войну], нам разрешат покупать керосин по сниженной цене”.
Кинг решает остаться дома. Она сделала все, что полагается на сегодня. Пусть другой механик закончит работу. Она мечтает о вкусных тасманских яблоках. Думает, кончился их сезон в Австралии или еще нет? И не пришлет ли ей отец посылку с яблочками?
Февральский день 1917 года
Флоренс Фармборо размышляет о зиме в Тростянице
Зима выдалась скверная во всех отношениях. В декабре она получила известие о том, что ее отец скончался в возрасте 84 лет, а в прошлом месяце умер глава русской семьи, в которой она жила, знаменитый хирург-кардиолог. На фронте снова затишье. На этом участке Восточного фронта все более или менее крупные военные операции увязли в снегу и минусовых температурах, так что в госпиталь к Флоренс пациенты поступали редко. В один день принимали пару раненых, на другой — пару заболевших. В основном делать было нечего.
Как обычно, перебои с продовольствием участились в зимние месяцы, однако в этом году положение стало еще хуже. В Москве и Петрограде вспыхивали хлебные бунты. Все больше ощущалась усталость от войны, недовольство накапливалось и теперь выражалось вполне откровенно. Ходило множество слухов о волнениях, саботаже и забастовках. До 1914 года многие асы экономики утверждали, что вероятная война будет короткой, а если она затянется, то это приведет к экономической катастрофе. В итоге они оказались правы. Во всех воюющих странах практически закончились деньги, живые деньги, и вот уже некоторое время война финансировалась либо при помощи кредитов, либо посредством печатного станка. Причиной продовольственного кризиса в России стали не только морозы и перебои в снабжении, но и галопирующая инфляция. А кроме того, радость от многочисленных летних побед на фронте сменилась разочарованием, когда стало ясно, что бесконечные жертвы так и не способствовали решающему повороту событий, так и не привели к чему-то окончательному.
Всеобщее неприятие войны обернулось резкой критикой Верховного командования и даже царя. Особенно активно циркулировали слухи о том, что произошло или, может, сейчас происходит при дворе. Убийство печально известного старца Распутина полтора месяца назад, казалось, только подтвердило тот факт, что российское общество разлагается — от низов и до самых верхов[229]. Многие события почти не затронули Флоренс, которая скорбела о двойной утрате — отца и главы семьи, которая приютила ее и которого она тоже считала родным. Впрочем, ей было искренне жаль царя, которого в лучшем случае описывали как благонамеренного, но неспособного на решительные действия.
Да, тяжелая зима. Когда ко всеобщему бездействию прибавляется всеобщее волнение, то в результате возникают нервозность, раздражительность, вечные стычки между персоналом госпиталя. Флоренс Фармборо сама испытывает раздражение:
Такое впечатление, мы все ждем, что же произойдет. Так больше не может продолжаться. Возникает много вопросов, на которые никто не может дать ответа. “Будет ли продолжаться война?”, “Заключат ли Германия и Россия сепаратный мир?”, “Что в таком случае будут делать союзники?”.
“Зима унылая и удручающая, — пишет она в своем дневнике. — Лед и стужа сделали все, чтобы притупить наши мысли и парализовать наши силы”.
Воскресенье, 25 февраля 1917 года
Бабушка Эльфриды Кур падает в обморок перед торговцем кониной в Шнайдемюле
На той же улице, где живет Эльфрида, торгуют кониной. Торговца зовут господин Йор, он еврей. Эльфрида знает, что есть люди, которые плохо относятся к евреям, но она к ним не принадлежит. Однажды она даже подралась с мальчиком за то, что он назвал одну ее подругу еврейской свиньей. В округе живет много евреев и поляков, но в глазах Эльфриды все они немцы, пусть и разные.
Сегодня бабушке Эльфриды стало плохо, и она потеряла сознание прямо на улице, на морозе, перед мясной лавкой господина Йора. Прохожие внесли ее внутрь, положили на диван в гостиной, и она понемногу пришла в себя. Но она продолжала чувствовать такую слабость, что господин Йор был вынужден отвезти ее домой в своей повозке. Эльфрида с братом испугались, видя, как их бабушку вносят в дом и укладывают на кровать, какое у нее бледное и застывшее лицо. К счастью, к ним в это время зашла одна из соседок и приготовила чашечку кофе для бабушки. Да, настоящего-то кофе почти не осталось, сплошные заменители, вроде обжаренного зерна, зато соседка положила в чашку сахар, а не тот искусственный подсластитель, к которому они уже привыкли. Бабушка Эльфриды выпила кофе и через некоторое время почувствовала себя бодрее: “Теперь я согрелась, дети”.