Пациента называют “Б.”, ему 24 года, он светловолос, аккуратно подстрижен, среднего роста, хорошего телосложения; играл раньше в американский футбол. Он не пьет и не курит. У него отличный послужной список. Член Национальной гвардии с 1911 года, служил на южной границе во время войны с Мексикой в 1916 году, был завербован в январе 1917 года, через восемь месяцев стал сержантом и прибыл во Францию (в составе 47-го пехотного полка) в мае 1918 года.
Б. был переведен в Прие из прифронтового госпиталя, чтобы пройти лечение — у него были серьезные психосоматические проблемы. Если не считать мелких ранений, вроде ожогов от иприта, он был в целом здоров, когда 1 августа покидал линию фронта; между тем он страдал нарушениями зрения и моторики. Сам пациент настаивал на том, что нуждается только в отдыхе, и пришлось силой переводить его в госпиталь. Прибыв сюда, Б. ослеп и едва мог передвигаться.
Будучи новичком во Франции, он побывал в различных воинских частях на фронте, чтобы осмотреться и набраться опыта, а это означало, что он довольно скоро оказался в бою. В мае он участвовал в британском отступлении на Сомме, в начале июня присутствовал при боевом крещении морского корпуса в лесу Белло, а в середине июля воевал во французском соединении, которое оборонялось от немецких атак.
В конце июля его полк отправили на грузовиках на фронт к западу от Реймса, где французы и американцы начали контрнаступление. Им предстояло исполнять роль пожарной команды и направляться туда, где возникали проблемы. В ночь на 26 июля они ехали через лес, заполненный газом. Ближе к утру их выгрузили, и они присоединились к уже начавшемуся наступлению. Поскольку Б. еще не получил звание лейтенанта, он не был посвящен в план операции. Это был первый настоящий бой его соединения. Едва ступив на землю, они тут же попали под обстрел. Подполковника и одного из майоров тяжело ранило, а вскоре убило второго майора и капитана, который был командиром Б. Так получилось, что Б. вдруг оказался старшим офицером батальона.
В этом хаосе перед ним внезапно появился незнакомый генерал, “ниоткуда”, и сказал, указывая вперед: “Вы должны форсировать вон ту реку и занять город, который называется Сержи”. Батальон уже изрядно устал от ночного марша и был оглушен тяжелым огнем, но Б. повел его в новый бой. И батальон отправился вперед, через пшеничное поле, где колосья стояли в пояс высотой, сквозь немецкий артобстрел, через реку (оказавшуюся не шире ручья), на город Сержи. К десяти часам утра они очистили его от врага. Но затем попали под ураганный огонь, и немецкая пехота перешла в контрнаступление.
Так это и продолжалось. Наступление сменялось очередным контрнаступлением. За пять дней в городишке девять раз сменилась власть. Постепенно его батальон был вытеснен из города, к узкой речке и небольшой мельнице, в которой Б. устроил штаб. Они снова перешли в контрнаступление и отвоевали город. В самом начале у них было 927 солдат и 23 офицера. На исходе пятого дня боев осталось всего 18 рядовых и один офицер, все остальные были ранены или погибли[293]. Кушинг отмечает:
Б. признается, что был уже по горло сыт тем, что творилось вокруг. Он отвечал за противохимическую защиту, все его солдаты были в той или иной степени отравлены газом, у многих появились тяжелые ожоги[294]. Кроме того, он исполнял обязанности офицера разведки, то есть пару раз днем и два-три раза ночью участвовал в вылазках к позициям противника. Это было необходимо, так как телефонные линии, связывающие их со 168-м[295], оказались поврежденными, а в штабе никто больше не умел читать сигнальные сообщения. Отсутствовала связь с тылом. Так что он был по совместительству и санитаром: следил за тем, чтобы раненых отправляли на сборный пункт у мельницы, и все это происходило под непрерывным огнем. Он лично провел две ампутации, с помощью своего армейского ножа и старой пилы, найденной на мельнице. Ночью они погрузили 83 раненых на импровизированные носилки и переправили их в тыл. Когда наступало затишье, они отправлялись в ночное время на поиски еды и боеприпасов, обходя убитых на поле боя, как своих, так и врагов. Один раз у них осталось всего по двадцать патронов на человека. По большей части они использовали немецкие винтовки и боеприпасы, и даже немецкие ручные гранаты[296], которые поначалу взрывались прямо у них в руках. У этих немецких гранат время замедлителя запаса занимало 3–4 секунды, против 4–5 секунд у наших гранат. Еда у немцев была хорошая, по крайней мере та, что они находили: колбаса, хлеб, аргентинские мясные консервы.
Те, кто еще не был так измотан, собирали раненых. Это было весьма нелегким занятием. Часто раненых можно было перенести всего на пару шагов в сторону, смотря по обстоятельствам. Многие солдаты, имея три-четыре ранения, были вынуждены сражаться. Здоровый и раненый солдат часто сражались бок о бок; если раненому было уже невмоготу стрелять, он заряжал оружие. Воронки от снарядов служили им единственным убежищем на поле боя.
В эти дни Б. впервые наблюдал случай шока от взрыва снаряда. Сперва он не понял, в чем дело, и решил, что солдат трусит. Всякий раз, когда рядом раздавался взрыв, солдат бросался в укрытие, его просто трясло. Но потом он всегда возвращался и продолжал исполнять свой долг. Он просто не мог выносить взрывов. К тому же их всех накрывал почти непрерывный артиллерийский огонь, а к нему примешивалась и газовая атака. Хуже всего, пожалуй, был слезоточивый газ: он пах гнилыми грушами и заставлял их чихать; их тошнило и рвало прямо в противогазы, и они были вынуждены срывать их с себя, уповая на лучшее. Все так или иначе страдали от газа, ручьи слез застилали им глаза, мешая видеть происходящее.
В понедельник Б. контузило осколком снаряда, который угодил ему в голову. Ему показалось, словно бейсбольный мяч попал ему в висок. Люди часто думают, что ранены. Они чувствуют, к примеру, удар в ногу, видят кровь, разорванную ткань, но, спустив штаны, обнаруживают, что у них простой синяк, а кровь хлещет из раны соседа.
Пациент рассказал Кушингу и его коллеге, что их сменили на закате в среду. И несмотря на то, что они глаз не сомкнули за эти шесть дней, им пришлось шагать всю ночь. Только к полудню следующего дня они сделали остановку. Их покормили горячей едой, и участливый подполковник заставил солдат лечь и поспать.
Но самому Б. отдохнуть не удалось. Он никак не мог найти свою книгу с шифрами и, взяв мотоцикл, помчался назад в Сержи. Там он нашел ее в своей же куртке, которую, свернув, подложил вместо подушки под голову раненого солдата. Солдат умер, а книга с шифрами лежала на месте. Когда Б. уже собирался вернуться обратно, он обнаружил еще одного раненого, спрятавшегося на речном берегу. Б. попытался перетащить его через речку, но попал под огонь. Раненый погиб, а сам он получил тяжелую контузию. Как в тумане, он нашел свой мотоцикл и, обстреливаемый со всех сторон, помчался прочь.
Когда он вернулся в свою часть, все заметили, что с ним что-то неладно. Он дрожал, заикался, ему даже не удавалось сесть. Ему дали виски, окатили его ледяной водой. Ничто не помогало. Ему становилось все хуже, его рвало, у него началась сильная головная боль, в ушах шумело, голова кружилась, перед глазами стоял желтый туман. Он боялся лечь спать, потому что думал, что, проснувшись, обнаружит, что ослеп. Затем его воспоминания сделались бессвязными.
К концу беседы у пациента спросили, как он себя сейчас чувствует:
Хуже всего сейчас мои сны, хотя порой, просто разговаривая с кем-нибудь, я вдруг явственно вижу перед собой лицо немца, которого я заколол штыком, вижу его искаженное лицо и слышу ужасные хрипы. Или вижу другого, которому наш солдат снес голову тесаком[297]. Прежде чем тот упал, из его шеи фонтаном хлынула кровь. А эти ужасные запахи! Вы знаете, я не переношу одного вида мяса на обеденном столе. Меня просто воротит от мясной лавки под нашим окном. Каждый день я пытаюсь привыкнуть к этому.
Пациент рвется обратно на фронт, чтобы участвовать в масштабном заключительном наступлении. Но он не в силах сделать этого. Кушинг записывает диагноз, поставленный 24-летнему капитану: “Психоневроз, возникший на фронте”.
Воскресенье, 3 ноября 1918 года
Пал Келемен слышит в Арлоне разговоры об упразднении цензуры в Венгрии
Хороший признак. Он сидит в офицерском клубе вместе с другими и обедает, как вдруг к ним в панике вбегает офицер интендантской службы. В Будапеште упразднена официальная цензура, газеты могут теперь писать что угодно! На почте они нашли экземпляры последних номеров: первые полосы пестрели жирными заголовками с требованием вернуть домой венгерские войска: “Надо положить конец этому кровопролитию за чужую власть на чужой земле”.
Командир дивизии немедленно отдает приказ, чтобы вся почта была проверена и все без исключения газеты конфискованы. Подобные новости могли оказать разрушительное воздействие на боевой дух, и без того пошатнувшийся. Сказано — сделано. Прочесали всю почту, но никаких газет больше не нашли.
Офицеры настороженно следили, не дошли ли последние известия до личного состава, но после обеда случилось всего лишь несколько “мелких инцидентов”. Но вечером опять появилось несколько номеров ежедневных газет, никто не знал откуда, и они стали ходить по рукам. “С трудом, при свете стеариновой свечки, солдаты читали друг другу вслух; и рядовые, и унтер-офицеры не могли говорить ни о чем другом, кроме как о том, что пишут газеты”.
Понедельник, 4 ноября 1918 года
Рихард Штумпф и пять критических моментов в Вильгельмсхафене
Осенний воздух. Пасмурно. В честь сегодняшнего дня он облачился в парадную форму. А потом пошел вместе с остальными на демонстрацию. Поведение офицеров говорит о том, что матросы вполне могут победить. В настроениях людей произошли значительные перемены. От прежней кайзеровской самоуверенности не осталось и следа; командование теперь в замешательстве, испугано и обескуражено. После вялых, чисто символических протестов личный состав отпущен на берег. “Я не могу удерживать вас”, — кротко говорит старший офицер Штумпфу.