«На суп сгодятся», – коротко сказала она и все же посветлела лицом, как будто надменный выскочка помог ей сбросить с плеч тяжкое бремя. За это Северо готов ему простить все дурацкие анекдоты, какие сочинили за последние сто лет. Или даже двести.
Котенок приносит из кладовой плетеную корзину с черствыми булочками.
– Готово! – провозглашает Ванда с улыбкой. – Прошу к столу.
Все словно по команде поворачиваются к креслу у окна.
Типперен Тай сутулится, и потому его силуэт частенько напоминает Северо одну из тех горных птиц, что прилетали в обитель кормиться объедками или, если повезет, воровать куриц. Внушительный нос с горбинкой лишь усиливает впечатление. Лицо у Типперена узкое, изборожденное каньонами морщин, глубоко посаженные глаза блестят под кустистыми бровями. Губы он сжимает так плотно, что рот выглядит щелью; кто-то однажды сказал Северо, что такая особенность выдает злого человека.
Северо хотел бы вспомнить, от кого он это услышал, и обвинить его во вранье.
Ведь не мог злой человек поступить так, как Типперен: собрать на своем острове подростков, которым больше некуда идти. Дать им крышу над головой и показать дальние страны. Внушить, что мир хоть и суров, но вместе с тем очень красив и на свой лад справедлив. Да, он подверг их риску… И, возможно, все это плохо закончится… И все-таки…
Типперен Тай тихонько вздыхает и встает – с трудом, кое-как опираясь обеими руками о подлокотники. Левое плечо у него выше правого, кисть левой руки усохла и почти не шевелится; старые раны, говорит он с горьким смешком в ответ на все расспросы, всего лишь старые раны, дети, займитесь лучше чем-нибудь полезным – «…и не лезьте не в свое дело», пробормотал как-то раз Толстяк язвительно и все-таки с нежностью.
– Спасибо, дорогая, – говорит Типперен Ванде, а потом прибавляет, окидывая взглядом остальных: – Руки мыли?
Это дежурная – и весьма дурацкая – шутка, которая не перестает их веселить. Никто не проверяет, чисты ли их руки, но Северо свои на всякий случай моет, причем очень тщательно.
Они занимают привычные места: Типперен Тай, скособочившись, садится во главе стола, Ванда – с противоположного конца; Северо – справа от нее. Еще с его стороны сидят Толстяк и Свистун, а напротив – Принц, Котенок и Молчун. Место рядом с Молчуном, по правую руку от Типперена, предназначено для Иголки, которая наверняка притулилась сейчас в своем излюбленном закутке по другую сторону посадочной площадки и таращится в облака. Как и чем она питается, не знает никто, и Северо мог бы счесть ее фаэ, а не человеком, если бы не увидел однажды, как…
Перед мысленным взором мелькает что-то алое; он вздрагивает и заставляет себя сосредоточиться на еде.
По столу мимо его тарелки ползет строчка, написанная золотистыми чернилами.
Четверть часа, если верить коварным стрелкам, уходит на старательное пережевывание отмеренных порций, которое лишь изредка прерывают ради восхищения кулинарным искусством Ванды и замечаний, что забываются, едва отзвучав. Северо, не в силах выкинуть из головы алое, постепенно начинает ощущать царящую в комнате напряженность: как будто над каждым из девятерых повис на тоненькой ниточке тяжелый меч, готовый вот-вот упасть. И, кажется, он не один это чувствует.
На шестнадцатой минуте Принц не выдерживает:
– Нам крышка, да?
Все замолкают. Типперен медленно опускает вилку с отломанным зубцом.
– С чего ты взял?
В этот самый миг открывается дверь, и в столовую входит Иголка – растрепанная и лохматая, с диким взглядом блестящих зеленых глаз. Озирается, словно не понимая, куда попала; мычит. Бредет к окну.
Всё как обычно.
– С чего ты взял, что нам крышка? – опять спрашивает Типперен, глядя на Принца.
Тот выпрямляет спину, дергает головой, словно разминая шею перед дракой. Он совсем не боится, понимает Северо, и от зависти у него делается горько во рту.
– Молния попала в нас неделю назад – это раз, – начинает перечислять Принц. – С той поры мы летим все время прямо – над самым большим в мире океаном, который еще ни один картограф точно не измерил. Может, до Мойяны и Беренгеля лететь еще неделю – а может, три месяца. Это два. И… где ключ-кольцо, Типперен?
Иголка мычит стоя у окна, показывает пальцем на что-то снаружи. Никто не обращает на нее внимание.
Типперен кладет руку на грудь – под рубашкой виден шнурок, на котором, по-видимому, и болтается ключ-кольцо, управляющее островом. Северо не слышал, чтобы эти штуковины так носили; они же, в конце концов, не зря имеют форму колец.
Ответить опекун не успевает.
– В оранжерее завелась маширская бабочка, – тихо говорит Толстяк, не поднимая глаз от тарелки. – Сегодня утром вылупилась, пока крошечная, но это врей… врем’уно. Наверное, в последнем порту подцепили… Я попытаюсь ее вывести мшистой з’ленью, но штоб вы все знали: это очень трудно, особенно если… нету… ну, это самое… рестусов.
Волнуясь, он всегда коверкал слова.
– Мы тебе поможем! – спешит заверить Ванда. – Будем все вместе этих тварей отлавливать вручную, если понадобится.
Иголка смеется и хлопает в ладоши, словно ловит моль. Потом опять тыкает пальцем в окно и мычит громче.
Толстяк сокрушенно вздыхает.
– А вот кстати, что у нас с запасами еды? – интересуется Принц с королевской красноречивой небрежностью. – Ванда?.. Кроме той дичи, которую я принес, в кладовой хоть что-то осталось?
Она вновь не медлит с ответом:
– Я не обязана перед вами отчитываться, ваше нахальство!
Он с коротким – и совершенно невыносимым – смешком поворачивается к Типперену и поднимает бровь. Северо захлестывает волной смятения; ему хочется помочь опекуну и другу, но как? И часа не прошло, как в его голове роились мысли о том же, пусть и в иных выражениях.
Иголка мычит.
– Прекрати нагонять панику, – говорит Типперен с пугающим ледяным спокойствием в голосе. – Еды нам хватит. С движителем острова есть кое-какие проблемы, да, но я разберусь. Мне, конечно, не помешал бы еще… еще один движитель как эталон для ремонта. – Северо краем глаза замечает, как вздрагивает Ванда. Типперен продолжает: – Но раз его нет, нестрашно. Просто нужно немного потерпеть.
– Да? Трех недель, значит, не хватило?
Три недели?..
Северо растерянно озирается, но, похоже, его товарищей не изумляет озвученный Принцем срок. Как же так… Ведь он всего лишь пару минут назад говорил про неделю, да Северо и сам помнит, что… что…
Иголка переходит от мычания к пронзительному визгу, и Ванда бросает раздраженный взгляд на Свистуна, которому лучше всех удается успокаивать девочку. Он с тяжелым вздохом встает, идет к ней – протянув руки, ступая медленно и плавно, словно опасаясь испугать зверя с дурным нравом, – а потом, оказавшись напротив окна, внезапно застывает с открытым ртом.
– Ой, ребята… – говорит он через пару секунд. – Вам надо это увидеть.
Ванда выбегает наружу последней, потому что Иголка неведомо как оказывается рядом и хватает ее за руку. Пальцы у этой хилой девочки – никто не знает точно, сколько ей лет, но явно не больше двенадцати, – жесткие и неумолимые как сталь; кажется, они способны проткнуть плоть до самой кости. Она ничего не делает, просто смотрит, а потом что-то шепчет совсем беззвучно. Странно… Иголка не может говорить членораздельно, за все время, проведенное на острове, Ванда не слышала от нее ни единого внятного слова. Но птахи умеют читать по губам – а как иначе, если живешь там, где шумят ветра?
«Не делай этого».
– Что… чего не делать? – тихо переспрашивает Ванда.
Увы, запас чудес исчерпан: Иголка, тряхнув головой, отпускает ее руку и отстраняется; отходит в глубь столовой, где есть дверца, ведущая в небольшой закуток под балконом второго этажа, где когда-то заботливые руки обустроили сад камней, ныне заросший неубиваемым облачным плющом. Она не хочет посмотреть, чем закончится история, начатая благодаря ее внимательности. Или все-таки благодаря слепому случаю? Ждать объяснений бесполезно.
«Не делай этого…»
Сжимая кулаки и стиснув зубы, Ванда решительным шагом, но без лишней спешки выходит во двор, где расположена посадочная площадка, выложенная черно-белыми плитами. К этому моменту Свистун и Котенок уже запустили маяк: верхушка башни трепещет красным, взывая о помощи. Остальные держатся у входа, напряженно вглядываясь в небо.
Ванда наконец-то следует их примеру и видит рану.
У нее перехватывает дух.
В грязно-сиреневых тучах – дыра с рваными краями, будто след огромной стрелы. Отверстие сочится паром или дымом, и, хотя этой небесной крови довольно много, Ванде все-таки удается рассмотреть в глубине раны нечто странное: тьму. Непроглядную тьму беззвездной полуночи, от которой у нее пробегает холодок по спине.
Осмыслить увиденное она не успевает, потому что все ее внимание приковывает к себе «стрела», что нанесла небу столь необычный урон. Нечто темное, удлиненное, окруженное размытым ореолом несется к острову, закладывая виражи, от которых Ванда хватается за створку парадных дверей, чтобы не упасть. Закружилась голова – у нее, потомственной птахи! Этим невесть откуда взявшимся махолетом, похоже, управляет настоящий безумец.
Впрочем, стоит признать: голова у нее закружилась еще и от внезапного понимания того, на каком крошечном клочке летающей суши они вдевятером нашли пристанище. До сих пор в однообразной круговерти туч почти не встречалось ориентиров, по которым можно было бы оценить расстояние. Ванда знает, конечно, что Срединный океан безграничен, но не думает об этом каждую секунду: она ощущает тягу, что рождается в каменном сердце острова, и свое родство с ним; это дает ей силы без страха смотреть в небо. Давало. До сих пор. В желудке рождается противная пустота, и каблучки ее старых туфель отрываются от крыльца – девочка не может сказать, привстала ли на цыпочки по собственной воле или вдруг загадочным образом сделалась невесомой.