х иногда погибают махолеты и острова, но поскольку эти течения почти не смещаются, если помнить ориентиры и маячки, то…
– …а если забыть или проспать, – мягко перебивает Ванда, не переставая следить за грешником, – тебя затянет в самую середину потока, откуда мало кто способен выбраться без посторонней помощи. И ты, скорее всего, умрешь от голода и жажды.
Грешник на секунду замирает и второй – живой – рукой касается горла. Начинает кашлять, как будто подавился чаем. Растерянный Северо переводит взгляд с него на Ванду, которая так и стоит с чашкой в руках, не притронувшись к напитку. Лицо у нее белое от напряжения, скулы под кожей кажутся острее обычного.
– Зачем ты мне это рассказываешь? – спрашивает Северо, не сводя с нее глаз.
– Затем, – говорит она, – что если ты заблудился во тьме и вдруг впереди замаячил огонек, то надо лететь к нему, чего бы это ни стоило.
Миг спустя раздается грохот падающего тела.
28-й день месяца вихрей
***19 год
[часть листа сгорела]
…попытка успехом не увенчалась, и лишь чудом меня не разорвало напополам вместе с платформой. Когда я рассказал Старцу о случившемся, он, кажется, искренне рассердился и долго сыпал ругательствами, общий смысл которых сводится к тому, что я полный идиот, – с чем, видимо, следует согласиться.
Но как можно было устоять? Это первый проблеск надежды за несколько лет, первый ключ к разгадке Облачной грани, который кажется достаточно прочным, чтобы не сломаться в замке. Пусть все и завершилось неудачей, я не сдамся и попробую еще раз. Если ты заблудился во тьме и вдруг впереди замаячил огонек, то надо лететь к нему, чего бы это ни стоило.
Впрочем, есть и хорошие новости: твой рисунок – тот самый, что исчез во время вторжения шустриков, – нашелся! Л. принесла его мне, сама не своя от радости. Мы оба были уверены, что мелкие поганцы разорвали в клочья все бумаги, которые им удалось разыскать в комнате, но…
Иной раз приятно ошибаться.
Это ли не знамение, любовь моя?
– Что ты сделала? – тихо говорит Типперен Тай.
Ванда выкарабкивается из тишины внутри себя, как муха из янтарного безвременья, и видит растерянные лица мальчиков, которые пока что совсем ничего не понимают, кроме той истины, с которой никто не поспорит: их гость мертв.
Грешник лежит на полу в позе зародыша, его золотые глаза остыли и побелели, а искусственная рука размякла – плоть стекла с нее на пол блестящей лужей, будто парафин, обнажив кости, тоже золотые, а также ключ-кольцо на среднем пальце.
– Что ты сделала? – повторяет Типперен Тай, глядя воспитаннице прямо в глаза.
Лицо у него каменное и белое как известь.
– Я взяла мшистую зелень из кладовки в оранжерее и насыпала ему в чай, – ровным голосом отвечает она. Увиливать от ответа бесполезно, да таких планов у нее и не было. – На моем прежнем острове однажды вышло так, что…
– Она ядовита не только для насекомых, я знаю, – перебивает опекун. В его глазах мелькает тень, которую Ванда не может истолковать: она слишком мало прожила на свете, чтобы знать толк в таких тенях, и каждая новая встреча с ними сбивает ее с толку. – Все знают. Что ты… зачем ты это сделала?
Почему он спрашивает?
Разве не понимает зачем?
Ведь тот, кто взял на себя ответственность за чужие жизни, должен сразу понять.
Ванда делает шаг навстречу Типперену, потом еще и еще один. Вот они стоят напротив друг друга: он высокий, хоть и сутулится, с изможденным лицом и темным, мрачным взглядом. Она расправляет плечи, как будто это поможет не смотреть на него снизу вверх, прикусывает губу и усилием воли запрещает себе теребить кончик косы.
Типперен опять что-то спрашивает, но она не слышит: его голос теряется за шумом крови в ушах. Ей действительно трудно подобрать слова, чтобы объяснить очевидную истину. Для ремонта требовались запчасти, и сам Типперен упоминал, что был бы весьма кстати неповрежденный движитель, с помощью которого можно сделать… что-то. И вот он, движитель. Вместе с запчастями; хотя тут ей приходит в голову запоздалая мысль, что ярое сердце махолета может иметь совсем другое устройство, чем движитель острова, – оно же, во-первых, намного меньше…
Какая разница.
Теперь у них есть то, чего не было раньше: надежда, пусть и окрашенная в серовато-зеленый цвет.
Постепенно все стряхивают оцепенение и начинают говорить, а потом и кричать. Проходят считаные минуты, и вот они уже орут друг на друга, никто не пытается выслушать аргументы противоположной стороны. Кажется, все чувства, которые пленники сломанного движителя скрывали на протяжении… она почему-то не может точно сказать, скольких дней… выливаются наружу мощным потоком, перед которым не устояла бы ни одна плотина.
Нет, вдруг понимает Ванда, потоков в комнате два, и направлены они в разные стороны. Котенок бросается к ней, обнимает за талию, прижимается лицом к животу и что-то быстро шепчет сквозь слезы; она не может разобрать ни единого слова, но интонации кажутся очень знакомыми – однажды маленькая девочка вот так же плакала, когда ей сообщили страшное известие, и повторяла два коротких слова, которые надо было сказать намного раньше.
Принц наконец-то спрыгивает с подоконника и подходит ближе, кладет руку ей на плечо и – что для него большая редкость – не говорит ни слова. Свистун остается на своем излюбленном месте – восседает на высокой спинке старого, продавленного и потертого кресла, словно огромный попугай, – но одобрительно кивает ей оттуда и вновь вовлекается в спор с Толстяком.
Сам Толстяк в другом лагере. Как Типперен, Молчун… и Северо. Почему-то ужас в глазах Северо и его скупые фразы, полные упреков, ранят больнее всего.
Еще некоторое время мальчики пререкаются; Типперен умолкает первым, понимая очевидное. Все очень просто; сама Ванда это осознала еще до того, как махолет Теймара Парцелла коснулся их посадочной площадки. Жажда жизни в них слишком сильна, чтобы отказаться от шанса на спасение.
Все взгляды снова устремляются на нее. Типперен набирает воздуха в грудь, собираясь что-то сказать – быть может, отчитать ее, унизить, проклясть? – но Ванда лишает его такой возможности.
– Ну что вы стоите? – Поразительно, до чего сухо и жестко звучит собственный голос. – Берите его ключ-кольцо – и скорее к махолету, пока нас не унесло еще дальше в океан.
«Надо же, какая жестокая девочка…»
«Кто это сказал?»
Неважно. Иногда в ее голове звучат голоса из прошлого – такие четкие и звонкие, что их не мудрено перепутать с реальными голосами. Сейчас путаница непозволительна. Типперен замирает на месте с видом сломанной куклы, мальчики не спешат повиноваться – и хотели бы, но мешает страх перед грешником, даже мертвым, – и потому Ванда опять берет на себя самое трудное. Она подходит к трупу их гостя, приседает рядом…
А вдруг жидкое золото обожжет пальцы?
Вдруг она отравится от прикосновения к его телу?
Не важно.
«Нет, я неправ. Ты просто очень самоотверженная».
– Да что это за голос?! – в отчаянии вскрикивает Ванда и хватает мертвую руку за лучевую кость из золота, тянет на себя. Кольцо от собственной тяжести соскальзывает с обнаженных фаланг, со звоном падает на пол. Потянувшись за ним, она замечает паутинный проблеск – как будто эта штуковина и кости соединены друг с другом тончайшей нитью, тоже из золота, – но рука действует быстрее, чем разум успевает осмыслить увиденное.
Дальше все происходит почти мгновенно.
Кольцо и впрямь горячее – не раскаленное, но все-таки пальцы обжигает, как ручка сковороды; и оно опутано нитями, которые мгновенно прилипают к коже, словно намазанные клеем. Неведомая сила рывком тянет Ванду вперед, она падает на колени и оказывается почти лицом к лицу с трупом грешника, а ее рука ложится в его костяную ладонь, словно в самом начале танца.
Мир погружается во тьму, в центре которой вспыхивают золотые глаза.
– Знаете, что бы с вами произошло, умри я на самом деле?
О Пророк, думает Северо и внутренне содрогается оттого, с какой легкостью к нему вернулся идол из прошлого; о Пророк, неужели этот безумный день мне не снится? Может, я до сих пор сижу на подоконнике в своей комнате и ничего вообще не случилось, не было никакой молнии, никакого бесцельного полета над одним океаном и сквозь другой?..
– Знаете? – повторяет грешник, поправляя воротник куртки, а потом с демонстративной медлительностью обводит взглядом островитян. До того как Ванда принесла чай, они тянулись к странному гостю, словно цветы к солнцу, а теперь каждый стремится от него убежать, насколько это позволяет комната. Сам Северо, гонимый стыдом за то, чего не делал, но допустил, вернулся на свою скамеечку у часов и забрался бы внутрь их корпуса, если бы смог.
Потерявшую сознание Ванду они усадили в кресло, рядом с которым теперь стоит Типперен.
Северо почему-то не в состоянии понять, перед кем их опекун опустился на колени.
– Вирна разорвала бы на части любого, – с мстительной радостью сообщает золотоглазый… Или эта мстительная радость лишь мерещится Северо и остальным? Он понимает, что никогда раньше не задумывался, сколь важную роль играют глаза в отражении истинных чувств на лице. – Наша связь куда сложнее ключ-кольца, вам не по силам ее воспроизвести – это никому не по силам. Хотел бы я поглядеть на ваши лица в тот миг, когда на плиты посадочной площадки пролилась бы кровь того, кого вам по-настоящему жаль.
– Мы совершили большую ошибку… – хрипло говорит Типперен Тай, глядя на Теймара исподлобья. – Я умоляю о прощении.
Все замирает; мир – остров – как будто тонет в янтарной смоле.
Грешник смотрит на них, чуть склонив голову набок, и…
И его губы изгибаются в кривой невеселой улыбке.
– Так! – Он хлопает в ладоши и решительным шагом направляется к незанятому стулу, разворачивает его спинкой вперед и садится, скрестив поверху руки, уткнувшись в них подбородком. – Я весь внимание. На этот раз, пожалуйста, без вранья.