Семеро переглядываются – семеро, потому что Ванда без сознания, а Иголки нет. Без вранья? Но ведь они и не лгали, растерянно думает Северо, они рассказали обо всем, что случилось во время грозы, а… то, что Ванда сделала… было лишь ее тайной.
Теймар Парцелл ждет, и древние часы выбирают именно этот момент, чтобы издать гулкий звон, от которого у Северо начинает гудеть в голове, потому что он сидит совсем рядом. От гула он на несколько секунд выпадает из реальности, а когда возвращается, слышит тихий рассказ Свистуна про Архив Ки-Алиры, где тот работал помощником писца с тех самых пор, как научился держать перо в пухлых детских пальцах. Северо об этом уже слышал, и не один раз: архивная пыль и запах чернил так приелись Свистуну, что, когда его взял с собой прислужником один курьер, посланный с неким важным документом в Пристанище Лебедей, и в пути им попался этот самый остров, он спрятался на чердаке, поэтому курьеру пришлось улетать одному.
Котенок рассказывает, как сбежал от злых людей, которые убили его отца, и повстречал Типперена в закоулках какого-то безымянного городишки далеко на севере.
Толстяк с большой неохотой бормочет что-то про государственный переворот в королевстве Юнлелла, про погромы и реки крови, в которые перешло противостояние между бунтовщиками и теми военными отрядами, что сохранили верность властителю-тирану. Он очень не любит вспоминать, как спасся из города вместе с компанией весьма темных личностей, но именно у них его в конце концов и забрал Типперен Тай.
Принц, высокомерно изогнув бровь, коротко сообщает: его отец – король одного из государств Прибрежного края, и нет, он не скажет, какого именно; это секрет. Его выкрали из дворца враги государя, и пока что он не может вернуться домой, потому что из-за сложных интриг это способно повлечь за собой великое кровопролитие. Но однажды… о да, однажды… Тут Принц хмурится, умолкает и взмахом руки велит выступать следующему.
Молчун качает головой и сжимает губы так плотно, что рот как будто исчезает. На узком худом лице под шевелюрой мышиного цвета отражается смесь эмоций, в которой преобладает страх, но невозможно понять, чего именно он боится. Грешника? Типперена? Воспоминаний? Того, что сейчас ему наконец-то придется заговорить?
– Он молчит, – сообщает Северо неожиданно для самого себя. Наверное, это должен был объяснить сам Типперен, однако опекун по-прежнему стоит на коленях возле кресла, прижимая к груди изувеченную руку, и не собирается начинать. – Мы потому и зовем его Молчуном. Даже имени настоящего не знаем, и… в общем, ничего другого тоже не знаем.
– А ты? – спрашивает грешник, переведя на него взгляд золотых глаз. Северо это чувствует – кожу начинает покалывать, как будто зимний ветер бросает в лицо ворох острейших льдинок.
– Я…
Ну да, разумеется – Ванда без сознания, Иголка безумна и неведомо где, а единственный взрослый не станет говорить о себе, пока не исповедались все дети. Значит, и впрямь остался только сам Северо, беглый илинит, предавший древние обеты и навлекший несчастье на себя и своих новых друзей.
– Я родом из земли под названием Хинн. Городок, где я появился на свет, находится у самых Версийских гор, но я там прожил мало и почти ничего не помню, даже название забыл. Родители… они… переселились в обитель посреди леса и забрали меня с собой.
– Что это была за обитель? – спокойно спрашивает грешник.
– Илинитская, – признается Северо. И, хотя для всех остальных это никакой не секрет, ему почему-то становится очень стыдно. Он опускает глаза и начинает с мучительной сосредоточенностью разглядывать потертые мыски ботинок, которые достались ему, босому и облаченному в наряд без швов, от… какого-то воспитанника Типперена, давно уже не живущего на острове.
Как же его звали?
– Илинитская? Удивительно. Но ты же умеешь читать и писать, – говорит Теймар Парцелл, и теперь, когда Северо на него не смотрит, голос грешника звучит совсем не так холодно и жестоко; в нем отчетливо слышится любопытство и даже некий намек на… сочувствие?
– Я сам научился, – мямлит Северо, опускает голову и беззвучно молит Пророка Илина – потому что не знает, к кому еще обращаться, – чтобы грешник не спросил, как это случилось и чем все закончилось.
Наступает тишина – гнетущая, тяжелая. Северо почти чувствует ее вес на плечах, на затылке; он не сможет выпрямить шею, даже если захочет, и его такой расклад даже радует. Но все-таки молчать тяжело, потому что он ждет рассказа Типперена, а тот все не начинается, и… как быть с Вандой? С Иголкой? Неужели ему надо рассказать и про них тоже, раз он последний из воспитанников, кому выпало говорить с золотоглазым гостем?
«О Пророк…»
– Ладно, – внезапно говорит грешник. Раздается скрежет ножек стула по каменному полу – гость встает. – Все с вами ясно. Мне бы весьма хотелось просто улететь и предоставить вам пройти свой путь до конца, как уготовано судьбой или какими-то неведомыми богами. Но тогда меня замучает… Хм… можете считать это голосом совести.
«Спасибо, я теперь и сам буду себя им считать».
– У меня есть план, – продолжает грешник. – Чтобы воплотить его в жизнь, понадобится ваша помощь. На самом деле всем участвовать не обязательно, однако чем быстрее мы справимся с подготовительным этапом, тем быстрее перейдем к главному.
Северо осторожно поднимает голову и видит, как мальчики переглядываются. В их глазах опять робко вспыхивает надежда. Лица Типперена он не видит – тот повернулся спиной к старым часам, – но немыслимо, чтобы их опекун испытывал какое-то другое чувство.
– Слушайте меня внимательно…
И Северо слушает, одновременно пытаясь запихнуть в дальний чулан разума вопрос, который внезапно заметался в голове, как ненароком залетевшая в окно птица.
Нет, он не спрашивает себя, почему грешник не стал выяснять прошлое Ванды или самого Типперена. Причина действительно непонятна, и все-таки нечто вроде интуиции подсказывает, что с этим можно разобраться чуть позже.
Северо тревожит другое.
Каким образом Теймар Парцелл понял, что он умеет читать?..
– Эй, очнись!
Отвратительный резкий запах – от слабой примеси лаванды и тимьяна его невыносимая суть лишь ощущается острее – бьет в нос, и тотчас же на глаза наворачиваются слезы. Ванда моргает, пытается отпрянуть, но что-то мешает. Пальцы рефлекторно сжимаются на мягком; потертый бархат обивки, прожженная дыра на правом подлокотнике. Кресло Типперена. Гостиная и гость.
Чай.
Ванда вздрагивает всем телом, и Принц, едва успевший закрыть флакончик с нюхательными солями и сунуть его в карман, торопливо хватает ее за плечи. В этом движении причудливым образом сочетаются неуклюжесть и искреннее беспокойство. Внутри нее, вопреки всем обещаниям, лопается жесткое семя и выпускает нежный, бледно-сиреневый, пока еще бесформенный росток.
– Что…
Голос подводит: начинается приступ жестокого кашля, на который почему-то никто, кроме Принца, не реагирует. Ванда смаргивает слезы с глаз, озирается: они одни, если не считать Иголку, которая копошится в углу возле окна, наполовину замотавшись в пыльную штору. Кажется, она играет с одной из своих старых кукол.
– Он жив, ты не причинила ему вреда, – тихо говорит Принц без тени обычной заносчивости и бросает на Ванду быстрый взгляд из-под опущенных ресниц, очень густых и таких черных, словно глаза подведены сурьмой. Она… никогда этого не замечала. – Просил передать, что не держит на тебя зла. У него есть идея, как помочь нам, которая… которая, если честно, меня очень тревожит. Как и он сам, чего уж скрывать.
Она снова начинает кашлять, и он приносит воды в черпаке с обгорелой ручкой; у нее когда-то такой был, не здесь. Потом помогает встать – тело непослушное, руки и ноги словно набитые тряпками мешки – и немного походить туда-сюда среди брошенных стульев, табуретов и банкеток, которые чем-то напоминают руины древнего города, давным-давно покинутого людьми. Когда к Ванде возвращаются силы, Принц с растущим беспокойством тащит ее в угол, подальше от Иголки – как будто той есть дело до чужих разговоров, как будто она могла бы понять услышанное, – и на ухо пересказывает тот самый план Теймара Парцелла. По пунктам, с собственными комментариями. Один из этих пунктов вызывает у Ванды тревогу, потому что она не понимает связи между постигшей их бедой и… порядком в доме?
А другой и вовсе кажется нелепым.
– Зеркала? – переспрашивает она. – Мы должны найти в доме как можно больше зеркал?
Принц кивает. В общей картине, которую он для себя почти нарисовал, эта просьба грешника выглядит мелким штрихом, но Принц просто кое-чего не знает, как и все остальные жители летающего острова.
– Что ж… – медленно говорит Ванда, и на миг перед ее внутренним взором возникает красивая, хоть и немного зловещая картина: блестящие осколки летят, в лучах заходящего солнца переливаясь всеми оттенками алого, прямиком в пучину Срединного океана. Пожалуй, в тот момент она была по-настоящему рада, что на острове нет других девочек, девушек, женщин – если, разумеется, забыть про Иголку, которая из-за своей болезни и немоты ощущалась в некотором роде бесполой. Остальные даже не заметили исчезновения зеркал. – Что ж, раз все так складывается… не будем выделяться, да? Возьмем на себя часть приготовлений, а там…
– Посмотрим, – подхватывает Принц и понимающе улыбается. – Там посмотрим.
Домашний дьюс, сказал грешник, некоторым образом напоминает ребенка. Он способен учиться – и учится, подражая тому, что видит, а потом в меру сил перекраивает реальность под себя. Если в доме живут люди, которые во всем способны узреть только темную сторону, дьюс со временем научится делать ее еще темнее; если же они будут любить друг друга больше жизни, ценить каждый миг, проведенный вместе, он сотворит для них маленький рай на земле – ну, или в воздухе.
Но такое, тут же прибавил грешник, случается очень редко.