Итак, первый этап плана заключался в том, чтобы напомнить дьюсу острова… о порядке.
«О порядке мироздания?» – спросил Типперен Тай.
Теймар Парцелл улыбнулся краем рта.
«Сперва наведем некое подобие порядка в вашем доме, – сказал он тоном ласкового, но строгого родителя. – А потом посмотрим, стоит ли замахиваться на мироздание. В конце концов, то, что вверху, подобно тому, что внизу».
Эти слова показались Северо знакомыми, и теперь, переступая порог библиотеки на втором этаже, где ему поручено было по мере сил создать видимость порядка, он вспомнил почему.
Что вверху, то внизу.
Когда он прочитал эту фразу на стене сарая, была зима. Его бесшовная роба промокла от снега, ноги заледенели, и пальцы внутри грубой плетеной обуви, защищенные от холода лишь древними обмотками, стали бесчувственными и чужими. Пальцы ему мешали, и от мысли, что, быть может, скоро они почернеют и отвалятся, стало легче.
Его послали забрать из сарая печать послушания – плоский и очень тяжелый камень с грубой резьбой, не имеющий с настоящими печатями ничего общего, хотя Северо и не понимал, почему он так в этом уверен. Этот камень служил инструментом наказания нерадивых учеников: его следовало носить повсюду на протяжении срока, назначенного наставником. День, неделю, месяц. Что же он в тот раз натворил?..
Неважно.
Он подошел к двери сарая и увидел слова. Они казались вырезанными ножом, причем достаточно давно, чтобы борозды потемнели, покрылись грязью и даже местами заросли уже мертвым мхом. Никто не заметил – впрочем, ничего удивительного, ведь наставники здесь бывали редко, а остальные ученики в обители не умели ни писать, ни читать.
Что вверху, то…
Поначалу от слов – не этих, любых – Северо всегда становилось больно, словно он-то и был доской, на которой незримая рука вырезала знаки, преследуя неведомую цель. Каждый новый смысл был клеймом, родимым пятном, опухолью, и все-таки он тянулся к этим смыслам, как пьяница к бутылке.
Буквы перекроили его мир, слова – расширили.
Что вверху…
А ведь и в самом деле, какая фраза была первой? Северо замирает посреди библиотеки летающего острова, темной комнаты с полупустыми книжными полками, чье содержимое свалено грудами у дальней стены, где сквозь разбитое двустворчатое окно беспрепятственно проникают внутрь ветер, дождь и снег; там на гниющей бумаге подрастает далеко не первое поколение переливчатой высокой плесени. Что за ерунда! Он помнит, как это случилось: в трапезной, прямо во время ужина, когда братья и сестры смиренно поглощали пищу, а старец Арт тихим голосом пересказывал очередную притчу о подвигах мудрого Илина, который боролся с дьюсами, отказываясь от всякой сложности. Надпись возникла на столе перед Северо, справа от его деревянной миски; она горела золотом, и сидящий рядом брат Лиру не мог ее не увидеть, однако продолжал есть как ни в чем не бывало.
Три слова. Что это были за три слова?
Что…
Северо растерянно потирает лоб, озирается по сторонам – библиотека пуста, но все равно кажется, что на него смотрят из каждого темного закутка, из глубин каждой древней полки, где сырость, грязь и время испортили защитные печати, которые должны были беречь читателей от мощных дьюсов. Он медленно подходит к ближайшей куче мусора, садится на корточки и трогает кончиком пальца растерзанный труп какой-то книги. Соглашаясь на это задание, он не подумал, как будет его выполнять: если в оранжерее или какой-нибудь другой комнате достаточно подмести пол и выкинуть что-нибудь ненужное – вынести во внутренний двор, где они собирались устроить большой костер, – то поступать схожим образом с книгами, пусть даже испорченными, кажется святотатством, которое не искупить и за сотню лет непрерывных молитв. Северо собирает листы в неровную стопку. Даже в сумерках видно, что рукописный текст на верхней странице погублен: часть строчек расплылась, часть сплелась в тугой узел, слегка выступающий над плоскостью бумаги.
Дьюсы отдельных строк слишком слабы, думает он. Им не сбежать.
Пускаться в дальний путь одному – глупая затея.
Из-под наполовину скукожившейся обложки на самом верху кучи мусора торчит уголок листа, который на общем фоне выглядит ослепительно белым. Поддавшись внезапному любопытству и на миг позабыв про грешника, сломанный движитель и прочее, Северо откладывает стопку испорченных страниц так бережно, словно замыслил их восстановить, и тянется к странному листку. Тот мгновенно ныряет под обложку, как испуганный птенчик в гнездо, и бывший илинит, потеряв равновесие, падает лицом на заплесневелые руины.
Которые под ним раскалываются надвое.
Он уже испытал нечто смутно похожее, когда стоял перед отцом и слушал, как тот ровным, безжизненным голосом что-то объясняет про грехи, про присущее человеку стремление отнимать свободу у других, людей и нелюдей, и про наказание. Неотвратимое, неумолимое последствие любого преступления, особенно такого мерзкого, как совершенное Северо.
Не место среди достойных… Душу греховную надлежит отправить туда, где она никому не навредит… Как можно выше и дальше от хрупкого покоя, коий создали в лесной обители, – в мир голого камня и холодных ветров…
В тот раз, конечно, на самом деле пол под ним не треснул, хотя ощущения были именно такие: Северо утратил опору, застыл в невесомости на краткий миг, растянувшийся в бесконечность. Он упал – не в пропасть, а на колени, – и его утащили прочь два дюжих брата, швырнули в узкую комнату без окон, с одной лишь дырой для нечистот в полу, чтобы через неопределенный промежуток времени выволочь наружу и столь же бесцеремонно бросить на телегу, отправляющуюся в горы. Он мало что помнил о том путешествии.
А вот теперь бездна под ногами вполне настоящая, причем она не пуста и никак не связана с небом, которое на самом деле простирается под летающим островом. Словно он только что был на поверхности яйца, и вот скорлупа треснула, открыв взгляду золотой с алыми прожилками желток, пылающую лаву.
Северо в последний момент успевает схватиться за какой-то выступ и повисает на одной руке. В плечо как будто вкручивают раскаленное сверло, но столь близкая смерть творит чудеса с мышцами бывшего илинита. А может, это месяцы тяжелой работы и нескончаемых драк в горной обители дали о себе знать…
Он что-то кричит – зовет на помощь? молится? сквернословит? – но сам не в силах разобрать ни единого слова. Происходящее не может быть правдой, потому что… ну… потому, что на самом деле он на острове, а острова…
С небес не падают.
Мгновения, растянувшиеся в бесконечность, следуют одно за другим – Северо, кажется, ощущает несколько временных потоков сразу и в каждом из них страдает, – раскаленное сверло с хрустом терзает плечо, и пальцы постепенно сдаются. Он чувствует, как сползает навстречу гибели: на волосок, еще на волосок – процесс продвигается медленно, однако жадная лава и то, что в ней притаилось, готовы потерпеть.
Оно, неведомое, видится ему алой тенью под слоем мерцающего расплавленного золота – тенью длинной, гибкой, многолапой и сегментированной, как сколопендра. Существо бегает кругами, рисует спирали и восьмерки, не то в предвкушении, не то просто радуясь возможности двигаться, свободе. Его перемещения притягивают взгляд, но все же Северо в какой-то момент смотрит наверх и видит нечто еще более… странное.
На краю провала, на тонкой скорлупе реального мира, стоит Иголка и задумчиво смотрит вниз. Не на существо под лавой, а на Северо. Если бы не одежда и всклокоченные волосы, он бы ее не узнал, потому что у известной ему Иголки никогда не было такого лица – спокойного и сосредоточенного, мудрого; не отмеченного морщинами, но при этом болезненно взрослого.
«Помоги мне», – хочет сказать Северо, но понимает, что боль из плеча распространилась на гортань и грудную клетку; горло свело судорогой, и легкие при каждом вдохе пронзают миллионы и… и… иголок. Тем временем одна-единственная Иголка продолжает смотреть на него снизу вверх, и в глазах ее Северо мерещатся те же самые слова, что некогда проступили на столе в трапезной.
Он начинает сползать быстрее и понимает, что…
– …Он хочет забрать у нас остров, – говорит Принц.
Ванда сперва кивает, потом хмурится и кусает губу. Они входят в оранжерею, где предстоит «навести порядок». Что вверху, то внизу.
– Зачем ему остров?
Принц явно успел это обдумать: он прячет улыбку и с готовностью начинает объяснять. По его словам, грешники повсюду чужие – особенно такие, чей изъян не спрячешь. Если грешник попытается где-нибудь осесть, местные жители обязательно этому воспротивятся и выгонят его; еще ладно, если просто выгонят, могут и… Тут Принц ненадолго умолкает, и у Ванды возникает подозрение, что он не фантазирует, а вспоминает о каких-то неприятных событиях.
– Каждому нужен дом, – наконец говорит ее спутник, и в его глазах мелькает странная тоска. – Грешникам сложнее его отыскать. Вот потому он и нацелился на наш остров, наш милый и уютный остров…
Ванда качает головой. Вроде правильно – и все-таки ей с трудом верится. Может быть, все дело в том, что она прожила в небесах гораздо дольше, чем любой из мальчиков, – и, наверное, дольше, чем сам Типперен. Она родилась в небесах и, строго говоря, за всю свою жизнь ступала на нижнюю землю – Дно, как называли ее Птахи между собой, – только когда отправлялась на рынок; столько раз, что для подсчета хватило бы пальцев одной руки. Она повидала множество островов, и нынешний, запущенный и мрачный, выглядел на их фоне не слишком привлекательно.
Потревоженная память – все равно что крупинки заварки на дне чашки с травяным чаем. Кружатся и кружатся, никак не хотят оседать. Принц все еще что-то говорит про Теймара Парцелла и его коварный план, но Ванда его не слышит: она машинально открывает чулан, достает метлу и идет между рядами растений в ящиках и кадках туда, где – вроде бы? – на полу виднеется скрюченный сухой лист. Толстяк следит за чистотой своего маленького царства; наверное, было не слишком справедливо опередить его с выбором места уборки. Но Принц, увидев цель, забывает обо всем, а уединенная оранжерея как нельзя лучше подходит для того, чтобы поговорить вдали от чужих ушей…