Нет, это все не важно.
…сырой подвал, провонявший нечистотами, тусклый свет сочится неведомо откуда, озаряя часть стены, на которой процарапаны линии: четыре прямые черточки и еще одна косая. В пташьей неделе – пять дней.
Сколько недель отображено на стене?..
Окружающая действительность растворяется, уступая место образам из далекого прошлого. Комната со сводчатым потолком, расписанным цветами: пионы, розы, лилии и еще с десяток разновидностей, без малейшего намека на правильный сезон цветения. Печать на потолке была слабовата, но дьюс получился робким и не причинял никакого вреда – просто в те моменты, когда в комнате ссорились, плакали или кого-то отчитывали, две трети бутонов закрывались и как будто съеживались. Оставались только розы: сверкали шипами, как бы заявляя с причудливой дерзостью, что плевать они хотели на людей с их чувствами.
…в подвале разбитая скула ноет, зудит, никак не успокаивается.
Рана гноится, ее бы промыть – но на стук в дверь никто не отвечает.
Впрочем, его уже почти не слышно, этот стук…
А вот другая комната, чья-то спальня или детская: немыслимо синий комод, большой ковер с орнаментом из листьев плюща на полу и еще несколько полосатых кустарных ковриков на стенах; три кровати, окошки под самым потолком, короткие шторы с вышивкой. Птахи любят многоцветье, они со всех рынков тащат домой самые вычурные предметы обстановки, а когда мастерят что-нибудь собственными руками, всегда выбирают краску такого насыщенного цвета, что смотреть больно. Впрочем, жизнь в облаках непростая, ветра и тучи не щадят никого и ничего, поэтому все эти украшения быстро тускнеют – и их латают, обновляют или заменяют на что-нибудь поярче.
И оранжерея – другая оранжерея! Просторная, необъятная; с потолком на высоте пяти человеческих ростов – на второй уровень можно подняться по металлической лестнице, и пол там из плотной металлической сетки. Из отверстий в полу вздымаются стволы пшеничных деревьев с жесткими темно-зелеными листьями, плодоносящие раз в четыре месяца. Ванда собирает бархатистые колоски, источающие терпкий запах, в большую корзину за спиной. От этого запаха у многих кружится голова и после снятся странные сны, поэтому сбором урожая мало кто занимается по доброй воле. Обычно его поручают птенцам – наемным работникам, которые странствуют с каким-нибудь караваном в лучшем случае месяц, прежде чем их пути навсегда расходятся.
Птенец обнимает ее за плечи. Почему корзина не мешает?
А ее нет. И они не в оранжерее.
«Расскажи, – просит птенец. У него копна непокорных черных волос, челка прикрывает правый глаз, а от лукавой белозубой улыбки подкашиваются ноги. – Мне интересно, как у вас тут все устроено. Расскажи».
«Про что рассказать?»
«Про сердце».
И Ванда в ту же секунду его видит: алое сердце, застрявшее в куске льда или хрусталя, но все еще пульсирующее, все еще живое. От полупрозрачной глыбы во все стороны простирается что-то вроде паутины, только не из нитей, а из тонких пластин того же странного материала. Паутина… лабиринт… Ванда застывает в нерешительности, и птенец целует ее, чтобы подбодрить, припадая губами к впадине над ключицами.
Ему очень, очень надо, чтобы она рассказала.
– Ванда? – растерянно спрашивает п-п-п-п…
Принц.
Моргнув, она приходит в себя и понимает, что оранжерея с хлебными деревьями – и подвал – и многое другое – где-то в далеком прошлом, вместе с птенцом и его поцелуями. А здесь лишь растерянный мальчишка чуть старше – старше ли? – ее самой. На полу рядом со скрюченным листком валяется забытая метла, картофельная ботва укоризненно колышется от заплутавшего сквозняка, сквозь давно немытые оконные стекла сочится унылый сумеречный свет.
Руки Ванды, пока она предавалась воспоминаниям, нашли себе занятие поинтереснее: правая забралась Принцу под рубашку, а левая… о, левая…
Она сглатывает, чувствуя, как вся кровь в теле стремительно поднимается к голове и та становится вопреки всякой логике очень легкой и большой, словно пестрый воздушный шар, который Птахи запускали в термический поток, определяя его силу.
Шар взмывает выше, выше, оставляя далеко внизу и Дно, и острова, и мысли.
Навстречу тьме.
Северо медленным шагом входит в гостиную, осторожно массируя плечо. Он каким-то чудом не вывихнул сустав, но боль даже не думает ослабевать. Как будто его тело вскрыли и заменили кости, хрящи и связки на раскаленный металл, с которым теперь никак не примирится окружающая плоть.
Он не помнит, как выбрался из библиотеки – точнее, из пропасти в полу библиотеки. Кто ему помог? В памяти маячит неузнаваемая фигура на краю. Стоп. Что за ерунда? Какой край, какая пропасть? Он… просто ушибся… передвигая книжный шкаф?
Мысли, воспоминания, чувства завязываются в узел, тугой и плотный.
Не распутать.
Переступив через порог, Северо замирает. Он шел сюда, рассчитывая немного побыть в одиночестве – или поговорить о чем-нибудь неважном с Толстяком, если тот еще не закончил уборку, – но обстоятельства этому не благоприятствуют. Он видит Ванду: она мечется по комнате из угла в угол, судорожно обнимая себя за плечи; лицо у нее красное, косы растрепались. Принц сидит на подлокотнике большого кресла, совершенно сбитый с толку. Скамейку Северо возле часов занял Толстяк – он смотрит на двух товарищей исподлобья, как будто не одобряя тот факт, что они здесь, а не в оранжерее. И все же нельзя не заметить, что он и сам очень растерян.
– Что случилось? – спрашивает Северо.
Кажется, что воздух в комнате трещит от разрядов невидимых молний.
– Кое-кто так усердно наводил порядок в кухне, что перебил все тарелки, – беззлобно отвечает Принц, не глядя в его сторону. – Да и не только там…
Только теперь Северо замечает, что все до единой неубранные тарелки на обеденном столе аккуратно расколоты – или разрезаны? – на десять одинаковых частей. Но… кто принес их обратно из кухни? Северо совершенно точно помнит, как они с Толстяком убрали со стола и вымыли посуду. Это какой-то дурацкий розыгрыш! И кому только пришло в голову устроить такое?!
Он смотрит на Толстяка – тот пожимает плечами и ничего не говорит.
Но неужели Ванда из-за этого расстроилась? Нет, явно произошла какая-то другая неприятность – роковой листок ветром принесло на ветхий мост ее выдержки, и он рухнул. Пока Северо подыскивает нужные слова, чтобы успокоить подругу – и успокоиться самому, – в коридоре позади него раздаются шаги. Обернувшись, он видит Котенка, который должен помогать Типперену Таю в башне.
– Что-нибудь случилось? – спрашивает Северо вопреки собственной воле и хмурится: вновь подступают противоречивые воспоминания о библиотеке и пробуждается тревога. Ему кажется, что вот-вот произойдет нечто по-настоящему ужасное. Но отступать некуда. – Ты видел что-нибудь необычное?
Ванда останавливается и устремляет на Котенка пристальный взгляд, полный странной надежды. Ей хочется, понимает Северо, получить весточку от их опекуна и тем самым убедить себя, что все идет по плану.
– Вот еще… – ворчит Котенок, явно расстроенный, и входит в гостиную. – Что я мог увидеть на лестнице? Торчал там как заноза в заднице. Он меня не пустил внутрь – сказал, что сам справится. Ну, я ждал… вдруг передумает… замерз на сквозняке и вот, пришел. А вы почему здесь? Уже все сделали?
– Да, и в самом деле, – слышится новый голос. Северо крутится на месте словно волчок: Теймар Парцелл идет по коридору с противоположной стороны, за ним, как тень, виднеется Молчун. – Вы уже справились с моим поручением? Похвально, если так.
Они растерянно переглядываются; никто не хочет говорить первым. Покосившись на Теймара, Северо понимает, что это и не нужно – грешник криво улыбается, явно понимая не хуже собравшихся, что уборка, достаточно простая вещь, с какой стороны ни взглянешь, пошла наперекосяк.
Что же с ними случилось?
Вдруг этот золотоглазый все подстроил?
Почему так трудно избавиться от ощущения, что он заранее знал, как бесславно завершится их миссия по приведению того, что внизу, в соответствие с тем, что вверху? Знал, что дьюс острова окажется невосприимчив к порядку… и отомстит за попытки его перевоспитать?
Все потому, что Типперен Тай, владелец ключ-кольца, им не помог.
«А где же он?..»
Но вместо этого Северо задает совсем другой вопрос.
– А где Свистун? – спрашивает он, и миг спустя с чердака раздается вопль.
Они стоят вокруг него, растерянные и сбитые с толку, и внутри у них черным-черно от страха, потому что случилось нечто непредвиденное, не вписанное ни в какие книги и летописи, необъяснимое, поэтому вдвойне пугающее, и даже гость, который немало повидал, глядит опасливо на темно-зеленые гибкие побеги, проникшие сквозь дыру в крыше, на то, что они оплетают, как будто ждет, что из какой-нибудь дыры, из потаенного уголка выползет гибкое чешуйчатое тело, текучее и неудержимое, словно горная река, и зашипит ядовито на тех, кто явился сюда, потревожив могильный покой.
На чердаке пахнет вечностью.
Откуда он взялся, говорит кто-то. Когда мы в последний раз сюда поднимались?
Месяц назад… или два… нет, четыре…
Мы принесли сломанные кресла из библиотеки.
…стул, на котором любил качаться Котенок. Помните, как он его сломал? Только это было год… или два… или полгода…
Не помню.
И я тоже не помню…
Жалобный голос: я хотел убрать плющ. Я думал, это будет правильно. Потянул за одну плеть, приподнял, а внутри – это.
Не «это», тихо исправляет гость. Он когда-то был человеком. Он был как… мы.
Давайте уйдем.
Мне страшно.
А что с ним делать?
…уйдем… я боюсь… пожалуйста, давайте…
Где Типперен, почему его нет?
Выходит, все это время нас было десять.
В промежутке между двумя мгновениями они исчезают – все исчезает, кроме плюща и костей, которые покоятся внутри пышных зарослей, словно в колыбели, уютной колыбели, от одного взгляда на которую глаза начинают слипаться. Внутри оголенной грудной клетки что-то смутно белеет на месте сердца – это сложенный вчетверо лист с неровным краем, вырванный из книги или тетради; на нем что-то нарисовано, что-то написано, и он трепещет, шуршит, словно на неощутимом ветру. Шур-р-р… шур-р-р…