Две изогнутые пластины корпуса приподнимаются и распахиваются, обнажая содержимое.
Внутри махолета Северо видит… соты. Совершенно обычные, сочащиеся золотистым медом соты. Почему-то это зрелище оказывается страшнее, чем все, что он успел себе нафантазировать; кровь, живое мясо, лязгающие челюсти машин не вызвали бы ощущение тошнотворной пустоты в желудке. Грешник подходит к открытой части корпуса – она как раз на уровне его лица, – скидывает куртку и закатывает рукав, запускает искусственную руку внутрь по локоть и несколько секунд сосредоточенно шарит там. Потом его мышцы плеча под тонкой тканью рубашки еле заметно напрягаются: похоже, золотые пальцы сжались вокруг чего-то.
Грешник замирает. Северо не видит его лица, но почему-то с уверенностью осознает, что гость острова в последний раз взвешивает все «за» и «против» – по большому счету, если он сейчас решит улететь, никто его не остановит, ведь Типперен Тай и прочие его воспитанники послушно остались в движительной, внизу. А от Северо в одиночку толку не больше, чем от шустрика.
– Почему ты попал сюда?
Вопрос настолько неуместный, что Северо не сразу понимает: от него ждут ответа.
– Я… – тихо говорит он. – Я… жил в обители…
– Это я уже понял, – перебивает грешник. Он начинает осторожно двигать рукой, как будто в поисках чего-то. Крупные капли меда с громким плеском тяжело шлепаются на плиты посадочной площадки. По корпусу махолета пробегает волна, как по шкуре встревоженного зверя. – И мне неважно, каким образом все случилось. Я спросил о другом: почему?
Северо растерянно моргает:
– Разве… для такого… должна быть какая-то причина?
Мышцы на плече напрягаются сильнее.
Странно, думает Северо. Неужели противоестественный металл его протеза нуждается в помощи заурядной человеческой плоти?
– У всего есть причина. – Голос, в отличие от тела, не выказывает признаков напряжения. – Порыв ветра, коснувшись чего-то необычного, познает его – и возвышается. Стоит возвыситься в достаточной степени, в потоке воздуха, который на самом деле представляет собой лишь смещение невидимых глазу частиц, зарождается нечто большее. Часовой механизм, над которым мастер просидел лишний час, познает мастера – и да, тоже возвышается. Ты высоко взлетел, Северо, и поэтому я тебя спрашиваю: что именно ты познал?
– Я…
Воспоминания налетают словно зимний ветер в лицо: колючих снежинок слишком много, чтобы отделить их друг от друга и рассмотреть, что же прячется под покровом бурана, на расстоянии всего-то пары шагов. Чьи-то едкие слова, боль в избитом теле, слезы, зловоние темницы, ругань, плывущие во тьме письмена, снова боль и удушливая волна ярости, поднимающаяся из того самого места, где Северо прямо сейчас по-прежнему ощущает сосущую пустоту.
Слова тают на губах.
– Жаль, что ты не понял, – говорит грешник не дожидаясь ответа. – Подойди ближе. Возьми меня за руку и ничего не бойся.
Его тон подсказывает, о какой руке идет речь, и не допускает возражений. Северо, к которому дар речи так и не вернулся, покоряется. Он осторожно берет Парцелла за правое предплечье, чуть ниже локтя. От границы плоти и металла отделяются пять или шесть тонких усиков, похожих на молодые виноградные лозы, подползают к кисти бывшего илинита, оплетают ее сетью, увлекают вперед, мягко и неумолимо. Он хочет закрыть глаза, но не может.
Соты на ощупь именно такие, какими должны быть. Где-то внутри тягучей и ломкой материи пальцы Северо ложатся поверх тыльной стороны ладони грешника и словно прилипают к ней – дальше две руки движутся как одна. Теймар-и-Северо берется за что-то округлое, по размеру и форме похожее на большое яблоко, и осторожными, почти нежными движениями срывает его, чтобы тотчас же вытащить.
Челюсть Северо пронзает боль, у слюны во рту появляется металлический, соленый привкус. Прижимая к груди руку, измазанную в меду по плечо, он отпрыгивает в сторону и…
Сплевывает на плиты посадочной площадки что-то белое и твердое, поразительно длинное.
Парцелл даже не думает извиняться или хотя бы объяснить, что произошло. Он смотрит на… яблоко?.. на золотистый комок полупрозрачного воска с алой размытой сердцевиной, которая едва заметно пульсирует. Тяжело вздыхает, наклоняется и свободной рукой подбирает брошенную куртку, дергает подбородком в сторону Северо: дескать, ну чего ты топчешься на месте? Идем.
И Северо подчиняется.
Когда они входят в дом, одинокий белый зуб на каменной плите рассыпается в пыль.
В движительной Парцелл приказывает всем отойти как можно дальше от лабиринта из плоскостей, а сам шагает туда, где больше всего зеркал, и помещает восковое сердце в пространство между ними, подвесив в пустоте. Угрюмый, сбитый с толку Северо прислонился к стене у самого входа и, не переставая языком ощупывать зияющую пустоту на верхней челюсти, наблюдает за грешником. Он замечает краем глаза, что по каменным стенам и потолку комнаты бегают давным-давно знакомые обрывки золотистого текста на непонятном языке, волоча за собой разломанные куски такого же золотистого рисунка. Но сейчас они его не тревожат, потому что куда важнее то, что делает Парцелл.
Грешник водит указательным пальцем правой руки в воздухе, опять рисуя невидимые узоры, и чем дольше Северо за ним следит, тем явственнее проступают светящиеся тонкие линии. Непонятные символы – то угловатые и грозные, то округлые и спокойные – разлетаются во все стороны, и каждый отыскивает свое место на каком-нибудь предмете в движительной. И не только на предмете… Северо с изумлением видит, как один такой символ, похожий на трезубец, который нарисовали не отрывая пера от бумаги, опускается прямиком на лоб Толстяку и остается там, мягко светясь. Сам Толстяк ничего не замечает и продолжает зачарованно глядеть на их гостя – спаситель он или губитель, Северо еще не решил. Островитяне один за другим получают каждый по особенному знаку, и изменившееся зрение бывшего илинита демонстрирует, что сами их тела теперь светятся. Иголка – он не заметил, как она пристроилась по другую сторону от двери, – так и вовсе сияет, и кажется странным, что никто не обращает на это внимания.
У нее такое же серьезное лицо, такой же разумный взгляд, как и в тот раз, в библиотеке…
Что-то вынуждает Северо отвлечься от Иголки, да и от Парцелла заодно. У противоположной стены стоит Принц; плохо видно из-за множества движительных плоскостей между ними, но все-таки можно разглядеть, как сразу два символа разной формы кружатся над его головой, словно встревоженные птицы, которые обнаружили, что за время их отсутствия кто-то чужой побывал в гнезде. Чужой… Северо напряженно прищуривается, сам толком не понимая, что именно он пытается обнаружить, и через несколько секунд на рубахе Принца вырисовывается алый узор, совершенно непохожий на все сотворенное грешником.
И Принц это осознает.
Он с деревянной улыбкой поднимает руку, дергает рубашку за ворот – отлетевшие пуговицы с громким стуком падают на пол, демонстрируя, что все это время в движительной царила абсолютная тишина, – и обнажает грудь. Узор, от которого на глаза наворачиваются слезы и начинает сильнее ныть дыра на месте зуба, начертан – нет, выцарапан – у него на коже, испускает тонкие красные лучи, которые, едва коснувшись движительных плоскостей, с головокружительной скоростью распространяются по ним, порождая то ли сетку кровеносных сосудов, то ли густое переплетение ветвей в роще, что невозбранно росла тысячу лет.
Грешник замирает с поднятой рукой, потом медленно поворачивается к Принцу.
Тот улыбается шире – кажется, углы его рта кто-то тянет в разные стороны, подцепив рыболовными крючками. Внимание Парцелла приковано к этой улыбке, как и внимание Северо, но тот занимает лучшую позицию, чтобы увидеть еще кое-что важное.
Ползающие по потолку и стенам обрывки и обломки – по крайней мере, некоторые из них – внезапно соединяются в один рисунок, слишком замысловатый, чтобы осознать его форму. Он с поразительной скоростью падает с потолка, проходит сквозь тело стоящего внизу человека и, оказавшись на полу, мчится к сердечнику движителя.
А у того, кто на мгновение сделался вместилищем загадочного символа, поразительным образом меняется лицо: привычное спокойное выражение исчезает без следа, из тех же черт складывается совсем другая мозаика. Кажется, что художник, недовольный вылепленной из глины и еще не застывшей маской, несколькими резкими движениями ее преображает – придает бровям патетический театральный излом, закладывает морщины у крыльев длинного носа, отчего тот превращается в хищный клюв, и выдвигает нижнюю челюсть вперед.
Человек, которого Северо как будто знал несколько лет, окидывает комнату взглядом пылающих от ярости глаз, видит рядом Ванду – она успевает понять, что происходит нечто странное, но не успевает ничего сделать – и хватает ее за плечо, тащит к себе.
– Теперь, гребаные птенчики, – неузнаваемым голосом, хриплым и низким, произносит Типперен Тай, – вы запоете наперебой и расскажете мне, что это за место и как я тут оказался – иначе кое-кто замолчит навсегда.
В руке у него длинный нож, чье лезвие…
Посреди бледно-лиловых туч, в гнезде нерожденных молний, в сгущении изначальной пустоты, не ведающей о существовании мира, – в самом сердце пространства безграничных возможностей раскрывает он крылья свои, что переливаются многоцветьем, посрамляющим витражи, и разевает пасть, в которой на голой кости рядами выступают клыки и моляры древнее могильных плит забытых королей, полустертые, но все еще способные рвать и крушить.
А над пастью – провалы и дыры; щели носа и ямы глаз.
Он голоден и сердит: не может забыть вчерашний обед, оказавшийся слишком проворным.
Когда прямо перед ним вспыхивает золотисто-алая искра, он ничего не замечает, ибо слишком огромен для столь малых явлений, они для него все равно что пыль. Он не разговаривает на языке пылинок. Искра какое-то время колышется прямо перед его мордой-черепом с глазницами, заполненными клубящейся тьмой, и кажется, что она размышляет: просить? умолять? Очевидно, что просьбы на такое существо подействуют не лучше угроз или попыток применить силу. Да и какая сила у искры…