После разговора с Катей настроение у меня подпортилось. Опять полезли мысли, что мама с папой только о своём младенце и будут сейчас думать. А о моём поступлении забыли.
Я встала и принялась слоняться по обшарпанному холлу. Время тянулось бесконечно долго. Ужасно хотелось есть. В углу холла стоял небольшой столик, а за ним сидел фотограф. Он пил чай из термоса и ел пончик, облитый шоколадом. Я старалась не смотреть на него. Даже затеяла с Гусей игру в «слова на последнюю букву», чтобы никто не слышал, как у меня в животе бурчит. Папа и бабушка не сводили глаз с двери, откуда выносили всех на свете малышей, кроме нашего. Иногда папа проверял телефон.
– Даже сейчас не можешь о работе не думать? – упрекнула бабушка.
– Я от Ани жду сообщения! – радостно доложил папа. – Она напишет, как их позовут.
Бабушка отвернулась. Конечно, она тоже радовалась. Только у неё никак не получалось простить папе тот факт, что он не лично забрал маму из больницы, где она лежала на сохранении, а попросил какого-то коллегу. Она сама мне об этом сказала, когда мы с Катей дурачились, делая селфи со страшным пупсом.
«На ерунду у него есть время, а как жену довезти, так не нашлось», – в сердцах прошептала она и отошла от нас. А Катя посмотрела ей вслед и сказала:
– На самом деле она на меня сердится. Что я к Финли еду. А я всё равно поеду, Машка. Наверное, я из тех людей, которым надо лоб расшибить, чтобы понять, что они неправильно действуют.
– Почему неправильно? Может, и нормально? – пожала я плечами. – Он же обещал, что расстанется с женой.
Катя посмотрела на меня долгим взглядом, а потом обняла со словами:
– Похоже, из всей большой семьи только ты меня и поддерживаешь.
– И я, и я! – воскликнул, хитро улыбаясь, Гуся. – Езжай в Шотландию! Привези мне ещё наушники к планшету.
– Ну ты, Гуська, и гусь! – покачала я головой.
Наконец папа подскочил:
– Сейчас придут! Уже одеваются! Так, Машка! Где буквы? Раздай всем!
Я полезла в рюкзак.
Фотограф резко отставил кружку с чаем, расплескав его, бросил недоеденный пончик и скомандовал:
– Родственники! Становитесь полукругом!
В этот момент дверь распахнулась и вышла медсестра с огромным белым кульком, а за ней, осторожно и смущённо улыбаясь, – мама. Она показалась мне такой красивой в этот момент… Нежной, как букет из белых розочек, который ей вручил папа.
– Мамочка, мамочка! В кадр! – закричал фотограф, дожёвывая.
«Какая она ему мамочка?» – удивилась я, пытаясь одновременно протолкнуться к маме и раздать всем буквы.
– Дайте же на внука посмотреть! – со слезами воскликнула бабушка.
Папа осторожно забрал у медсестры кулёк и поднёс к бабушке. Она заглянула туда, а потом отвернулась и заплакала, засмеялась и снова заплакала. Катя даже обняла её, уронив букву «Ш», на которую Гуся тут же наступил.
– А где мой ребёнок? – спросила мама.
Папа, любуясь, протянул ей кулёк. Мама покачала головой с улыбкой. Подошла ко мне и так крепко обняла, как не обнимала никогда в жизни. А потом подвела к кульку и прошептала:
– Ну, смотри…
Он был совсем маленький, смуглый, похожий на спящего гномика. От него веяло той древней радостью, которую испытывали, наверное, первые люди при взгляде на красоты нашего мира. Я не нашлась что сказать. Стояла и глазела на него затаив дыхание. Он был удивительным, почти ненастоящим…
– Родственники! Родственники! Полукругом! – надрывался беспокойный фотограф, поглядывая на свой недоеденный пончик.
Мы выстроились, он щёлкнул нас несколько раз, а потом папа хлопнул себя по лбу и воскликнул:
– Машка должна была рядом с Катей встать, а не с Гусей! У вас же буквы перепутались! Что же вышло?
А вышло не «МИША», а «ИШАМ», и мы долго хохотали все вместе, даже мама, а папа просил потом фотографа выслать обязательно и эти фотографии, с «Ишамом» – для истории.
Славный был день. Много смеха и слёз от радости. Второй день тоже был сумбурный и забавный. А на третий у мамы возникли какие-то проблемы с Мишиной кормёжкой, и смеяться мы перестали. Только вылечили маму, у Миши начались проблемы с животом. Папа бегал ночью и покупал разные лекарства: то укропную воду, то какие-то сиропы. Так одни проблемы переходили в другие, и, хотя мама часто повторяла: «Это нормально, это всё бывает у младенцев», – они забивали собой нашу жизнь, как овощные очистки – кухонную раковину, а прочистить всё было некому…
…Из комнаты послышался новый крик. Я вздрогнула, а потом полезла за конвертом с деньгами. Нужно было пересчитать: я накопила только на билет или уже немного на обучение?
Беатрис спрашивала, еду ли я в Испанию в этом году. Если не получится с группой, поеду сама. Я уже нашла испанский сайт колледжа, они объявили набор на летние курсы.
Крик затих. Мама постучала ко мне. Я дёрнулась и, запихнув деньги в конверт, сунула его в ящик стола. Не знаю, почему я постеснялась. Есть всё-таки в деньгах, даже честно заработанных, что-то неловкое…
– Закрой форточку, – попросила мама, заглянув ко мне. – Тебя продует.
– Всё нормально, – нахмурилась я.
– Маш, сквозняк. Тебе дует прямо в спину. Простудишься. А ты сейчас не имеешь права болеть.
– Чего?!
– Как чего? Заболеешь – заразишь Мишеньку. Неужели непонятно?
Мама прошла в комнату, сама захлопнула форточку. Протянула ко мне руку, чтобы потрепать по затылку. Я уклонилась. Она вздохнула и вышла, оставив меня в полном недоумении. Не имею права болеть?! Вот это новости… Как можно вообще такое говорить?!
Правда была в том, что мама завела себе нового ребёнка, любит его и целует.
Только почему эта правда горчила, как редька, которую мама не добавляла разве что в компот?
Кому: Хорхе Рибаль
Тема: Кофе и кое-что ещё
Привет, Хорхе!
Кофе с молоком? Кофе со сливками? Американо? Капучино? У тебя что, все слова закончились после того поэтичного письма?
И я с тобой не соглашусь. Город пахнет не только кофе. Он пахнет песком и печеньем. А может, это у песка такой сладкий запах! Не веришь – проверь сам. Поднимись на крышу Ла Педреры. Прижми нос к одной из фигур, которые сотворил великий Гауди! К одной из тех, которые будто сделаны из песка. И почувствуй, чем ещё пахнет город.
Строгая Мария
P. S. Ты стал менять тему письма. Молодец. А концовку поменять не хочешь? Ты пишешь: «с любовью». А это не слишком сильное слово для наших отношений? Может, не тратить его, а приберечь для кого-то действительно важного?
Глава 30Пелена
У моего тайного школьного диванчика была удивительная способность оставаться незаметным. Когда он попадался на глаза завхозу, тот застывал на пару секунд, бормотал: «Надо бы в подсобку переставить», а потом уходил и не вспоминал о нём.
Когда я показала своё убежище Ромке, тот удивился: «Десять лет мимо хожу и ни разу не обращал внимания!» Теперь это был наш общий секрет. Я приходила в школу, уверенная, что Ромка уже сидит на диванчике с книгой, учебником или конспектом. Он ждал меня, даже если я опаздывала.
Честно говоря, я не знала, радоваться этому или нет. Да, наша дружба крепла после того, как Ромка вернулся. Мне было приятно, что кто-то улыбается, едва завидев меня. Будь это в любом другом месте, я была бы счастлива…
Но школа – место особое. В ней часто даже самые хорошие дела воспринимаются шиворот-навыворот. Как будто при входе в школу все надевают очки с испорченными стёклами. Причём это касалось не только детей, но и взрослых.
Как-то раз Ромку на диване заметила особенно ворчливая техничка, в неизменной фиолетовой ангоровой кофте и фиолетовых шлёпанцах.
– Вот, сидит, – указала она на него гардеробщице. – Звонок прозвенел уже, а он всё сидит.
– К экзамену готовится, с книжкой же, – откликнулась та.
– Как же, – проворчала техничка, поплотнее закутываясь в кофту. – Свою ждёт. У них только про одно мысли-то. Что я, не знаю, что ли…
Я так сильно дёрнула куртку, которую вешала в гардеробе, что петелька оторвалась. Пришлось вешать за капюшон. С горящими щеками я проскочила мимо технички и гардеробщицы, чувствуя на спине их взгляды.
А Ромка вскочил, довольный:
– Наконец-то! Идём!
Он не слышал разговора, а если бы и слышал, то наверняка не обратил бы внимания. Ромка и раньше был равнодушен к условностям, а сейчас, после того как он вернулся, победив своё пятно, ему прямо-таки плевать стало, что о нём говорят. Такое ощущение, будто все условности мира прибежали ко мне, как игрушки к девочке Жене в детской книжке «Цветик-семицветик», и грозились меня задушить. Я поднималась по лестнице, опустив глаза. Мне казалось, все перешёптываются, насмехаясь: «Парочка! Парочка!»
Вторым после технички был Арсен. Он не мог простить мне того, что класс плясал под мою дудку, сначала поверив страшилке про Ромку, а потом приняв его. Похоже, Арсена раздражало, что я, невидимка и неслышимка, смогла это всё провернуть. Такое подвластно лишь ему, классному клоуну, который легко управляет мнением двадцати человек, лишь отпуская колкие насмешки об учителях и одноклассниках. Так что Арсен с радостью принялся намекать и учителям, и классу: между мной и Ромкой что-то большее, чем дружба.
– Крылов, найди, пожалуйста, время просмотреть хотя бы один том Карамзина, – говорила историчка.
– Слышишь, Молочникова, – подмигивал мне Арсен, – ему нужно время на Карамзина! Ты уж позаботься об этом!
– Ром, дай свою тетрадку по алгебре домашку сверить, – просила Уля.
– А ты у Молочниковой спросила? – кричал Арсен ей в спину. – Может, это их совместно нажитое имущество!
Я сердилась, что ничего не могла придумать в ответ, кроме как закатить глаза или покрутить пальцем у виска. Арсен хохотал.
Ромка реагировал своеобразно. Он долгим взглядом смотрел на Арсена, словно бы не видя его, потом рассеянно улыбался и продолжать заниматься своим делом. Арсен злился, выстреливал новыми насмешками. Ромка был непроницаем. Я сначала решила, он такому на своих тренингах научился. Потом поняла, что ему действительно было о чём подумать, поэтому насмешки Арсена казались совершенно неважными.