— Ей? Да у нее никогда не хватило бы духу просить о помиловании для этого мальчишки! — Она прямо-таки кипела от злости, на лице ее отчетливо была написана ненависть ко мне. — Она никогда и рта раскрыть не осмелится, чтобы вступиться за этого предателя! Да и с какой стати? Что, собственно, она может сказать в его защиту?
Я холодно на нее посмотрела, всем своим видом демонстрируя полнейшее неподчинение, покачала головой и ледяным тоном сказала:
— Вы снова ошиблись, миледи. Генрих дал слово не мне. Это не я просила помиловать самозванца. Я ни слова не сказала ни за, ни против него. У меня нет и никогда не было определенного мнения на сей счет. — Я сделала паузу, выжидая, когда ее гнев окончательно скиснет и превратится в растерянность. — Мне кажется, наш король имел в виду совсем другую даму.
Леди Маргарет повернулась к сыну с таким ужасом на лице, словно он подло ее предал.
— Кто же это такая? Какая еще «другая дама» осмелилась просить тебя оставить жизнь предателю и самозванцу? Кого ты слушаешь более внимательно, чем родную мать, которая всю жизнь тобой руководила, подсказывала тебе каждый шаг на долгом пути к королевскому трону?
— Меня просила об этом леди Кэтрин, — честно признался Генрих, и при одном лишь упоминании этого имени на лице его появилась глупая счастливая улыбка. — Да, леди Кэтрин. И я дал этой даме слово чести.
Она целыми днями сидела в моих покоях. Всегда в черном, точно достойная вдова, всегда занятая какой-то работой. Мы шили рубашки для бедных, и она либо подрубала рукава, либо перелицовывала воротники, но все делала очень прилежно, низко склонив голову над шитьем. Болтовня и смех остальных женщин словно обтекали ее стороной, впрочем, порой она все же поднимала голову и улыбалась какой-нибудь шутке, а иногда тихо отвечала на чей-то вопрос или даже вставляла в общий разговор свою собственную историю. Она рассказывала о своем детстве в Шотландии и о своем кузене, короле Якове, а также о его придворных. Живой ее назвать было трудно, но она, безусловно, была изящна, учтива и в целом производила чрезвычайно приятное впечатление. А еще она была невероятно обаятельна; я порой ловила себя на том, что улыбаюсь, глядя на нее. Она прекрасно умела вести себя в обществе, обладала великолепной осанкой и спокойным, уравновешенным нравом. По сути дела, она жила рядом со мной, и мой муж был заметно в нее влюблен, однако она никогда не показывала даже в таких мелочах, как брошенный на меня искоса взгляд, что ей о его влюбленности известно. А ведь она могла бы дразнить меня этим, изводить, выставляя напоказ свою красоту; она давно уже могла бы смутить мой покой, но она никогда ничего подобного себе не позволяла.
Она также никогда не говорила о своем муже и никогда не упоминала о том, как провела этот последний, в высшей степени необычный для нее год; она не рассказывала о том, как на маленьком корабле они приплыли в Ирландию, как им удалось спастись от испанцев, готовых взять их в плен, как они победоносно высадились на английский берег, совершили переход из Корнуолла в Девоншир, а затем потерпели поражение. Нет, она совсем ничего не рассказывала о своей жизни с молодым мужем и благодаря этому избегала необходимости называть его по имени. И на тот великий вопрос, что бесконечно мучил меня, — каково истинное имя этого молодого человека, ни разу не прошедшего мимо нее без улыбки, — она так ответа и не дала.
Сам же он по-прежнему существовал как бы без имени. Испанский посол как-то прилюдно обратился к нему, назвав его Перкином Уорбеком, на что молодой человек никак не отозвался; напротив, он неторопливо повернулся, изящный, как танцовщик, и стал кого-то высматривать в дальнем конце зала. Это был щелчок по носу, причем сделанный так уверенно и сознательно, что я могла бы поклясться: такой поступок по плечу только принцу. Посол, назвавший его Перкином Уорбеком, выглядел при этом полным дураком; «мальчишка» весьма ловко дал понять, что сожалеет о необходимости дать урок взрослому человеку, послу, и поставить его в неловкое положение, хотя тому, безусловно, следовало бы знать, как обращаться к принцу.
Положение тогда спас сам Генрих. Зрелище было и впрямь скандальное: выпущенный на свободу под честное слово предатель осмелился утереть нос послу могущественного государства, нашего важнейшего союзника. Мы ожидали, что король сделает «мальчишке» выговор и выгонит его вон, но вместо этого Генрих вдруг вскочил, выбежал в гостиную и, повернувшись к моим фрейлинам, схватил леди Кэтрин за руку со словами:
— А теперь давайте немного потанцуем!
Музыканты тут же заиграли веселый танец, и Генрих повернулся к своей даме лицом, пылая от смущения, — казалось, он сам только что нагрубил испанскому послу, а не «этот мальчишка». Леди Кэтрин выглядела так же, как и всегда: холодная и спокойная, точно вода в реке зимой. Генрих поклонился, начиная танец, и она тотчас же склонилась в изящном реверансе и слегка улыбнулась ему — это была чудесная улыбка, точно солнце выглянуло из-за тучи, — и мой муж от этой улыбки тут же воспрянул духом, чувствуя, что получил от обожаемой особы крошечный знак одобрения.
Дворец Шин, Ричмонд
Рождество, 1497 год
Рождественские праздники вернули мне моих детей — Генри, Маргарет и Мэри приехали в Шин из Илтема, а Артур — из Ладлоу вместе со своим хранителем сэром Ричардом Поулом и моей милой Мэгги. Я сбежала по лестнице на конюшенный двор, чтобы встретить прибывших из Ладлоу дорогих гостей, когда они еще только въезжали во двор; близился вечер, и после того, как целый день непрерывно лил противный холодный дождь, с неба повалили, кружась, крупные хлопья снега.
— Слава богу, что вы добрались, пока не успело сильно похолодать! — Я так обнимала Артура, словно хотела защитить его от этой надвигающейся тьмы. — Но ты такой теплый! — Я заставила себя умолкнуть и не прибавила восторженно: «и такой чудесный!» — мой старший сын всегда был для меня истинным откровением. За те несколько месяцев, что мы с ним были в разлуке, он уже успел немного вытянуться, и, когда он меня обнял, я почувствовала, какими сильными стали у него руки. Это был замечательный мальчик, истинный принц во всех смыслах этого слова. Я просто поверить не могла, что это тот самый младенец, которого я совсем недавно держала на руках, тот самый малыш, которого я буквально вчера учила ходить. Теперь этот стройный, пока еще немного похожий на жеребенка подросток уже доставал мне макушкой до подбородка. Вырвавшись из моих объятий, он низко мне поклонился с той элегантностью, какая была свойственна его деду, королю Эдуарду, и сказал:
— Конечно, я теплый. И я ничуть не замерз. И потом, сэр Ричард в последние полчаса гнал нас таким галопом, что можно было шею себе сломать.
— Мне просто хотелось добраться домой до наступления темноты, — оправдался сэр Ричард и, спешившись, тоже низко мне поклонился. — У мальчика все хорошо, — кратко сообщил он. — Здоров, силен и каждый день старается учиться чему-то новому. Кстати, он отлично ладит с жителями Уэльса. И очень справедлив! Думаю, мы вырастим настоящего короля. Доброго и достойного.
Мэгги сползла с седла, сделала мне реверанс, выпрямилась и кинулась меня обнимать.
— Ты выглядишь хорошо, — заметила она, отступив на шаг и внимательно меня изучая. — Ты счастлива? У тебя все в порядке? — В ее голосе явственно звучало сомнение. — Что у вас тут творится? И как поживает его милость король?
Что-то заставило меня обернуться и посмотреть в сторону темного дверного проема: там виднелся силуэт Кэтрин Хантли. Свет факела падал на нее сзади, но я сумела различить ее бархатное платье, черневшее на фоне мерцающей полутьмы коридора. Она смотрела, как я здороваюсь со своим сыном, и, видно, думала о том, что ее собственный маленький сын где-то далеко и она вряд ли когда-нибудь снова его увидит. Она слышала, как сэр Ричард хвалил Артура, как он назвал его настоящим принцем Уэльским, и ей, должно быть, приходили в голову мысли о том, что и ее сын был рожден для этого титула.
Я поманила ее к себе.
— Вы, конечно, помните леди Кэтрин Хантли? — сказала я, обращаясь к сэру Ричарду.
Тот поклонился, а Мэгги сделала ей реверанс. Затем несколько мгновений мы, три женщины, стояли совершенно неподвижно, и легкая метель завивалась вокруг, постепенно делая нас похожими на белые безымянные статуи в опустевшем зимнем саду. Какие имена могли бы быть написаны на постаментах этих статуй? Неужели мы, две кузины и невестка, судьбой обречены были жить вместе, храня молчание и никогда не говоря правды даже друг другу? А может, не так? Может, мы трое — это две несчастливые дочери побежденного Дома Йорков и самозванка, завоевавшая место среди нас с помощью недостойных средств и опутавшая короля своими чарами? Интересно, думала я, будем ли мы когда-нибудь знать это наверняка?
Его милость король назначил шесть фрейлин в услужение леди Кэтрин и платил им сам. Им было предписано делать для нее все то же самое, что мои фрейлины делали для меня: бегать по поручениям; писать записки; раздавать маленькие подарочки бедным; развлекать ее; помогать ей выбирать наряды и одеваться; молиться вместе с нею в часовне; вместе с нею петь и играть на музыкальных инструментах, когда ей будет весело; и читать ей вслух, когда она захочет спокойно отдохнуть. Леди Кэтрин отвели отдельные покои в том же крыле нашего огромного дворца, что и мои: у нее были теперь собственная спальня, гостиная и кабинет. Иногда она по-прежнему сидела со мной, реже — в покоях королевы-матери, где всегда встречала ледяной прием, а порой удалялась со своими фрейлинами к себе — в свой маленький двор внутри большого королевского двора.
Даже «этот мальчишка» получил в свое распоряжение двух слуг, повсюду его сопровождавших; они прислуживали ему, подводили коня, следовали за ним во время поездок, стелили ему постель и одевали к обеду. Оба спали в его комнате — один на койке с соломенным тюфяком, второй на полу — и на самом деле были при нем кем-то вроде тюремных надзирателей, но, если он просил кого-то из них подать ему перчатки или плащ, было заметно, что любую его просьбу они выполняют с радостью. Его поселили в том же крыле здания, где находились и покои короля; его комната находилась как бы внутри королевской гардеробной, у дверей которой всегда стояла двойная стража. К тому же двери гардеробной и королевской казны всегда запирались на ночь, и «этот мальчишка» — хотя он вроде бы и не был заключен в тюрьму, — все же каждую ночь оказывался запертым и тщательно охраняемым, словно и сам был неким бесценным самоцветом. Но в течение дня он совершенно свободно ходил по всему дворцу, легким кивком приветствуя гвардейцев-йоменов, и часто выезжал на прогулки верхом как вместе с компанией молодых придворных, так и один или с несколькими избранными приятелями, которые, похоже, очень гордились тем, что он берет их с собой. Иногда он брал лодку и в одиночестве уплывал на веслах по реке, и за ним никто не следил и никто не мешал ему уходить как угодно далеко. Он выглядел свободным, веселым и беспечным, как и все прочие молодые придворные. И все же он — не делая ни малейших намеков на свое превосходство! — был среди них прирожденным лидером, куда более знающим и утонченным, чем его ровесники; и они тоже безоговорочно признавали в нем вожака, словно он и в самом деле принц Йоркский.