Разумеется, в отношениях между нами оставалось немало неловкости. Когда мы с ним в последний раз виделись, я заклинала его позволить Тедди остаться с нами, но он этого так и не сделал. Он собственными глазами видел, как обращалась со мной его мать, как она силой удерживала меня, как потом силой загнала в родильные покои. А маленький Тедди так и остался в Тауэре, как в тюрьме! И вот теперь Генрих не зря опасался, что я на него сердита. И на протяжении всей долгой свадебной церемонии он искоса на меня поглядывал, явно пытаясь угадать мое теперешнее настроение.
— Ты поднимешься со мной в детскую, когда это кончится? — наконец спросил он. Жених и невеста уже произнесли клятву верности, епископ поднял их руки, обернутые епитрахилью, и возвестил, что тех, кого соединил Господь, никто вовек разлучить не сумеет.
Я повернулась к мужу и ласково на него посмотрела.
— Конечно, — сказала я. — Конечно, мы туда поднимемся. Я каждый день там бываю. Скажи, разве наш сын не прекрасен?
— О да! Он прекрасен! И такой сильный! — обрадовался моему вопросу Генрих и тут же перешел на шепот: — А ты-то как себя чувствуешь? Ты не… — Он смутился и умолк. — Я надеюсь, ты уже совсем оправилась после родов? Скажи, тебе было очень… больно?
Все это время я очень старалась вести себя и выглядеть по-королевски, то есть в высшей степени достойно, но его искреннее беспокойство и заботливый тон сбили меня с толку, и я честно призналась:
— Я понятия не имела, что этот кошмар будет продолжаться так долго! Если бы не моя мать… Она очень меня поддержала! И сделала все, чтобы я не слишком страдала.
— Я надеюсь, ты простишь его за то, что он причинил тебе такую боль?
— Я его люблю, — просто ответила я. — Мне никогда в жизни не доводилось видеть более красивого и милого ребенка. Я заставляю нянек то и дело приносить его ко мне, мне хочется все время быть с ним, а они уверяют меня, что так я его только испорчу.
— А я каждый вечер перед сном поднимаюсь к нему в детскую, — признался Генрих. — Просто сижу возле его колыбели и смотрю, как он спит. Иной раз мне просто не верится, что он у нас есть. Сперва мне все казалось, что он не дышит, и я пытался заставить няньку его разбудить и поднять повыше, а она отказывалась и клялась, что с ним все хорошо, и вскоре я действительно убеждался, что он тихонько дышит и сопит во сне, что он совершенно здоров — просто спит очень крепко. Она, должно быть, меня полным дураком считала.
Сесили и сэр Джон повернулись к собравшимся в храме и рука об руку двинулись к дверям. Сесили так и сияла в моем красно-черном платье; ее светлые волосы рассыпались по плечам, точно золотистая вуаль. Она была немного ниже меня ростом, так что подол пришлось подшить. Зато она выходила замуж девственницей — в отличие от меня — и смогла туго зашнуровать лиф платья; кроме того, ей сшили новые рукава, так что жених мог видеть в прорезях соблазнительный проблеск ее белого запястья и плеча. Рядом с сияющей красотой и молодостью Сесили сэр Джон выглядел немолодым и усталым; на лице морщины, под глазами мешки, как у старой гончей. Но он ласково поглаживал невесту по руке, то и дело наклонялся к ней и внимательно слушал, что она ему говорит.
Мы с Генрихом улыбнулись новоиспеченным супругам, и он сказал:
— По-моему, я устроил твоей сестре неплохой брак. — Видимо, он хотел напомнить, что мне следует быть ему за это благодарной.
Жених и невеста остановились возле нас, и Сесили склонилась в реверансе, но вид у нее был совершенно победоносный. Я вышла к ним, расцеловала ее в обе щеки, а сэру Джону подала руку и сказала, заставив себя произнести то имя, которое для меня всегда служило олицетворением предательства:
— Сэр Джон лед Уэллес, я очень надеюсь, что вы оба будете счастливы.
Мы, естественно, предоставили им возможность выйти из церкви первыми, а сами вышли следом за ними. И я, почувствовав, что Генрих ласково взял меня за руку, тут же спросила:
— А что насчет Тедди?
Он резко повернулся ко мне; лицо его сразу посуровело.
— Не спрашивай, — сказал он. — Я и так ради тебя делаю все, что могу. Например, позволяю твоей матери оставаться при дворе, хотя уж этого-то мне точно делать не следовало бы.
— А при чем здесь моя мать? Какое отношение она имеет к моему вопросу о Тедди?
— Один Господь тому свидетель, — сердито ответил он. — Причастность Тедди к тому восстанию — ничто по сравнению с тем, что я слышу о ней. И эти слухи, а также сведения, поставляемые мне моими шпионами, очень нехороши. Да они просто отвратительны! У меня слов нет, чтобы рассказать тебе, каково мне, когда я все это слышу. Меня уже тошнит от бесконечных донесений. Короче, Элизабет, я сделал все, что мог, для тебя и твоей родни, и больше ни о чем меня не проси. Во всяком случае, пока.
— И что же рассказывают тебе о моей матери твои шпионы? — все же спросила я.
Но лицо Генриха ничуть и не смягчилось.
— Все слухи о предательстве так или иначе связаны с нею. Собственно, она в центре каждого заговора; по всей видимости, она сама их и строит, предавая нас обоих, уничтожая наследие собственного внука. Если она действительно ведет переговоры хотя бы с половиной тех людей, которые тайком встречаются с ее слугами, то ей нельзя доверять ни в чем. Она насквозь фальшива, Элизабет! У нее лживая душа, лживые поступки! Судя по моим сведениям, именно она руководит теми многочисленными группировками, которые готовы восстать против нас. Любой здравомыслящий человек на моем месте уже отдал бы ее под суд за предательство и выяснил правду. Только ради тебя, ради твоего спокойствия я этого не делаю и уверяю каждого, кто является ко мне с очередным докладом, что это ошибка, что все они либо лжецы, либо глупцы, ибо твоя мать верна и мне, и тебе.
Чувствуя, что у меня подгибаются колени, я оглянулась и увидела, что моя мать, весело смеясь, беседует со своим племянником Джоном де ла Полем.
— Моя мать совершенно невинна! — вырвалось у меня.
Генрих покачал головой.
— Ну, это слишком громкое заявление. Я совершенно точно знаю, что это не так. А значит, ты и сама мне лжешь. Вот только что ты доказала, что ради нее готова солгать даже мне!
Для большого камина в парадном зале Вестминстера принесли рождественское полено[37] — точнее, это был почти целый ствол огромного старого ясеня с серой корой; у меня бы точно не хватило рук, чтобы его обнять. Это «полено» должно было гореть постоянно в течение всех рождественских праздников. Верхом на нем в зал въехал шут, с ног до головы одетый в зеленое. Потом он вскочил на ноги и попытался балансировать, но свалился и тут же снова вскочил, прыгнул, как олень, и шлепнулся на пол, делая вид, что преграждает полену путь, однако ему пришлось мгновенно откатиться в сторону, иначе слуги проволокли бы тяжелый ствол прямо по нему. Все во дворце — и слуги, и придворные — распевали рождественские гимны; в них история рождения Христа, положенная на музыку, исполнялась обычно под бой барабанов, инструмента куда более древнего, чем эта история. Однако праздновали мы не только Рождество Христово, но и скорое возвращение на землю теплых солнечных лучей, а уж эта история столь же стара, как и сама наша земля.
Миледи, улыбаясь, смотрела на происходящее вокруг, но, как всегда, была готова в любой момент нахмуриться, если услышит непристойное слово, или даже указать пальцем на того, кто пытается воспользоваться праздничной суматохой как оправданием собственного дурного поведения. Я была удивлена уже тем, что моя свекровь позволила внести в зал рождественское полено, эту «языческую зелень»; впрочем, она всегда стремилась перенять традиции былых правителей Англии и доказать, что правление Тюдоров не так уж отличается от правления королей прошлого, тех истинных королей, что были здесь до нее. Леди Маргарет тщетно надеялась, что они оба, она и ее сын, будут выглядеть как особы королевской крови, если станут нам подражать.
Из фрейлин присутствовали моя только что вышедшая замуж сестра Сесили, моя кузина Мэгги и моя младшая сестра Анна; вместе со мной они радостно хлопали в ладоши, когда в просторный камин стали укладывать огромное рождественское полено. Моя мать привела посмотреть на это маленьких Кэтрин и Бриджет. Бриджет так смеялась выходкам шута, что чуть не упала. Слуги с помощью веревок с трудом укладывали в камин тяжеленное полено, а шут, оторвав побег плюща, делал вид, что подгоняет их, стегая этим побегом. Бриджет даже на корточки присела — она прямо-таки рыдала от смеха. А вот миледи смотрела на эту сцену, слегка нахмурившись. Она наверняка считала, что шутки должны быть забавными, но не чрезмерно. Моя мать с сожалением на меня глянула, но останавливать Бриджет, продолжавшую вовсю веселиться, не стала.
Рождественское полено наконец уложили в камин, на горячие угли, и мальчики-истопники со всех сторон обложили его пылающими головнями. Остатки плюща, обвивавшего ствол дерева, хрустнули, задымили и вспыхнули, мгновенно превратившись в светящийся пепел. По коре пробежали мелкие язычки пламени. Рождественское полено занялось, а это означало, что празднование Рождества можно было начинать.
Заиграли музыканты, и я кивнула своим дамам, разрешая им танцевать. Мне всегда было приятно, когда меня окружали красивые, хорошо воспитанные фрейлины; так было заведено и у моей матери, когда она была королевой. Я с удовольствием смотрела, как танцующие завершают одну фигуру танца за другой, и вдруг заметила, как в зал широким шагом входит мой дядя, Эдвард Вудвилл. Он вошел через боковую дверь и с легкой улыбкой на устах сразу направился к моей матери. Расцеловавшись с сестрой, он отвел ее в сторонку, явно желая поговорить с ней наедине. В общем-то, вряд ли кто-то, кроме меня, это заметил, но я обратила внимание, что Эдвард начал быстро и очень настойчиво что-то втолковывать матери, и она согласно кивала ему в ответ. Затем, закончив беседу, он склонился над ее рукой и подошел ко мне.