— В общем, — снова заговорил Генрих, — этот парнишка в Португалии заявил, что он тоже королевской крови, но я отнюдь не жажду, чтобы он здесь объявился. Впрочем, я решил, что твоему дяде стоит съездить туда и взглянуть на него повнимательней. Поговорить с его хозяином; объяснить, что нам совсем ни к чему лишние хлопоты, особенно если этот бастард слишком много о себе воображает. Нам не нужна очередная побочная веточка с лозы Плантагенетов, и новый герцог королевской крови нам тоже не нужен — у нас и без того Йорков предостаточно. Пусть твой дядя спокойно ему напомнит, кто теперь король Англии, и даст понять, что его родственная связь с предыдущим королем никаких преимуществ уже не дает. Так что ни сам этот юный паж, ни его хозяин ничего не выиграют.
— А кто его хозяин? Он португалец?
— О, вот уж этого я не знаю, — ответил он, не сводя глаз с моего лица. — Впрочем, мне говорили, да я забыл. Может, Эдвард Брэмптон?[38] Ты такого знаешь? Когда-нибудь слышала о нем?
Я нахмурилась, делая вид, будто пытаюсь вспомнить, хотя это имя сразу задело в моей душе некую струну, которая зазвенела так громко, что я испугалась, как бы Генрих не услышал этого звона, похожего на звуки похоронного колокола. Я медленно покачала головой и нервно сглотнула, но от волнения во рту у меня так пересохло, что пришлось смочить горло вином.
— Эдвард Брэмптон? Да-да, я что-то такое припоминаю. По-моему, он служил моему отцу? Но я не уверена. Он — англичанин?
— Еврей, — презрительно бросил Генрих. — Еврей, который, прибыв в Англию, сменил вероисповедание и стал служить твоему отцу. Кстати, именно твой отец и оплатил его переход в нашу веру. Ты наверняка это имя слышала, хоть и говоришь, что забыла. Он часто бывал у твоего отца. Хотя с началом моего правления он куда-то исчез; такое ощущение, словно теперь он живет везде и нигде. Возможно, впрочем, что он вновь вернулся в свою еретическую веру. Вот он-то и держит при себе этого парнишку, делает всякие громкие заявления и вызывает беспричинное беспокойство среди правящих особ. Думаю, твой дядя сумеет должным образом поговорить с ним и убедить его, что лучше бы этому парнишке помалкивать. Твой дядя Эдвард — человек верный и искренне хочет служить мне.
— Да, это правда, — подтвердила я. — И хорошо бы ты наконец понял, что и все мы тоже тебе верны.
Он улыбнулся.
— Ну, вот видишь, нашелся один маленький претендент, чья верность мне вовсе не требуется. Надеюсь, впрочем, что твой дядя тем или иным способом заставит его замолчать.
Я кивнула с таким видом, словно мне это не особенно интересно.
— А ты разве не хотела бы посмотреть на этого мальчишку? — с невинным видом спросил Генрих, словно предлагая мне некое развлечение. — На этого самозванца? А что, если он действительно внебрачный сын твоего отца? Твой сводный брат? Неужели ты не хочешь его увидеть? Я могу приказать Эдварду, чтобы он доставил его сюда. Тогда ты могла бы, например, взять его к себе в услужение. Или, может, мне лучше сказать, чтобы его заставили навсегда умолкнуть там, где он сейчас находится? Вдали отсюда, за морем?
Я медленно покачала головой, прекрасно представляя себе, что жизнь этого мальчика зависит сейчас от моего ответа. На Генриха я не смотрела, но чувствовала, что он-то за мной следит по-прежнему внимательно и, видимо, почти уверен, что я попрошу привезти мальчика в Англию. Наверное, лучше все же казаться совершенно равнодушной, подумала я.
— Этот мальчик меня совершенно не интересует, — спокойно сказала я. — И зачем лишний раз огорчать мою мать? Впрочем, поступай так, как сочтешь нужным.
Возникла небольшая пауза. Я отпила еще немного вина и предложила ему снова наполнить бокал. Серебряный кувшин звякнул, коснувшись края серебряного кубка, и отчего-то этот звук напомнил мне звон монет. Звон пресловутых тридцати сребреников.
Объявившийся в Португалии претендент мне, может, и был совершенно неинтересен, зато им, похоже, очень заинтересовались другие люди. В Лондоне ходили самые невероятные слухи о том, что оба мои брата, Эдуард и Ричард, несколько лет назад бежали из заключения в Тауэре — это якобы случилось почти сразу после коронации нашего дяди Ричарда, — и теперь намерены вернуться домой из тех мест, где все это время скрывались, и предъявить свои права на трон. В народе расцвела красивая легенда о том, как сыновья Йорка вновь войдут в королевские сады, и с их приходом закончится эта мучительная холодная зима, вновь наступит весна, расцветут белые розы, и все будут счастливы.
Кто-то приколол к моему седлу листок с этой балладой, и я нашла его, собираясь на прогулку верхом. Я быстро пробежала глазами строчки, в которых выражалась надежда, что солнце Йорков вновь засияет над Англией, принеся всем мир и благоденствие, и тут же отнесла записку королю, оставив оседланную лошадь на конюшенном дворе.
— Мне показалось, что тебе следует это прочесть. Как ты думаешь, что это значит? — спросила я.
— Это значит, что вокруг немало людей, готовых писать о предательстве стихи и рассказывать всякие лживые сказки! — мрачно ответил Генрих и выхватил листок у меня из рук. — Это значит, что есть такие, кто, не жалея времени, готов любые предательские слова на музыку положить!
— Что ты собираешься предпринять?
— Отыщу того, кто это написал, и велю отрезать ему уши, — пообещал Генрих. — Язык еще можно вырвать. Или у тебя на уме что-то иное?
Я пожала плечами, словно мне была совершенно безразлична судьба анонимного поэта, который воспевал власть Дома Йорков, или того печатника, который эти стихи напечатал.
— Вообще-то я собиралась ехать на прогулку, — сказала я.
— И тебе не интересно, как я намерен поступить с этим… — он взмахнул рукой с зажатой в ней балладой, — …мусором?
Я сделала вид, что страшно удивлена:
— Нет. Почему мне это должно быть интересно? С какой стати? Да и какое значение имеет чей-то очередной глупый стишок?
Он улыбнулся.
— Для тебя, похоже, никакого.
Я отвернулась и пробормотала:
— Люди вечно всякую чушь болтают.
Генрих поймал мою руку и поцеловал ее.
— Ты правильно поступила, что принесла это мне, — сказал он. — И всегда рассказывай мне любую «чушь», какой бы глупой она тебе ни показалась.
— Конечно, — пообещала я. — Непременно.
Он проводил меня до конюшенного двора и сказал на прощанье:
— Ну, хоть в этом отношении я на твой счет спокоен.
Затем моя горничная шепотом поведала мне, что на мясном рынке Смитфилд[39] был большой переполох, ибо прошел слух, что Эдвард Уорик, мой маленький кузен Тедди, сбежал из Тауэра и поднял свой флаг над фамильным замком, а йоркисты вновь сплачивают свои ряды, страстно желая его победы.
— Подмастерья в мясных лавках только и говорят о том, что готовы взять ножи и выступить на защиту Эдварда Уорика, — рассказывала горничная. — А еще ходят разговоры о том, что стоило бы взять Тауэр силой и освободить принца.
Я не осмелилась не только рассказать Генриху об этом, но даже намекнуть на подобную возможность, ибо в последние дни он выглядел каким-то особенно мрачным. Да, собственно, и у всех было такое ощущение, будто мы застряли в этом дворце, как в ловушке. Каждый день, не переставая, валил мокрый снег, дул ледяной ветер, но Генрих, пребывая в тихом бешенстве, все же отправлялся кататься верхом по обледенелым дорогам, пока его мать дни напролет проводила в часовне, стоя на коленях на холодном каменном полу. И с каждым днем в народе рождалось все больше и больше всяких фантастических историй: о звездах, которые якобы танцевали в холодном небе, предсказывая появление белой розы; о том, что кто-то видел, как в Босуорте мороз на рассвете нарисовал на траве белую розу; о том, как каждую ночь к дверям Вестминстерского аббатства кто-то пришпиливает листки со стихами; о том, как мальчишки-лодочники распевали рождественские гимны под окнами Тауэра, и Эдвард Уорик сам распахнул окно, помахал им рукой и крикнул: «Веселого Рождества!» Король Генрих и его мать ходили по дворцу прямые, как палки; казалось, тела их застыли от ужаса.
— Ну что ж, может, и действительно застыли, — весело говорила моя мать. — И неудивительно. А страшнее всего им оттого, что сражение при Босуорте оказалось отнюдь не последним; эта война, к сожалению, продолжается, и впереди еще очень много сражений, похожих на те, что случались и прежде. Их было так много, что люди уже стали забывать, где та или иная битва происходила. Великий страх Генриха и его матери связан с тем, что теперь с Йорками сражаются уже не Ланкастеры, а Бофоры и Тюдоры.
— Но кто станет сражаться на стороне Йорков?
— Тысячи, — кратко ответила мать. — Десятки тысяч. Никто не знает, сколько их, но их великое множество! Твоему мужу не удалось сделать себя любимым правителем английского народа, хотя он и приложил к этому немало усилий, Господь тому свидетель. Но те, кто какое-то время служил ему и получил за это вознаграждение, жаждут большего, а он не может дать им больше, чем уже дал. А те предатели, которых он простил, обнаружили вдруг, что вынуждены платить слишком большие налоги и штрафы, обеспечивая собственную безопасность. И прощение, которое великодушно даровал им Генрих, превратилось для них скорее в пожизненное наказание. Люди подобные милости презирают. Ну а те, кто с самого начала ему противостоял, и вовсе не имеют причин менять ни свои цели, ни свое отношение к нему. Во-первых, он, в отличие от твоего отца, не принадлежит к Дому Йорков. Во-вторых, в стране его, безусловно, не любят. И в-третьих, ему никак не удается найти с народом общий язык.
— Но Генрих должен как-то утвердиться на троне, — запротестовала я. — Ему и так половину времени приходится тратить на то, чтобы оглядываться по сторонам и проверять, по-прежнему ли союзники его поддерживают.
Мать как-то криво усмехнулась и с недоверием спросила: