и наши окна смотрели как раз на то, более низкое строение, где некогда жили два мальчика: мой брат Эдуард, тщетно ожидавший своей коронации, и мальчик-паж, которого мы с матерью отослали туда вместо Ричарда. Генрих заметил, как сильно я побледнела, войдя в эти покои, ярко освещенные огнем, пылавшим в каминах, и увешанные роскошными гобеленами, и ласково пожал мне руку, но ничего не сказал. Нашего сына нянька внесла следом за нами, и я тут же ровным тоном распорядилась:
— Принц Артур будет спать в моих личных покоях, в соседней со мной комнате.
— Моя матушка уже отнесла в твою спальню распятие и молитвенник, — сказал Генрих. — Она вообще все для тебя чудесно устроила, а детскую для Артура велела приготовить на другом этаже.
Я не стала тратить время на бессмысленные споры.
— Я не останусь в этом дворце, если мой ребенок не будет спать рядом со мной.
— Элизабет, — ласково начал Генрих, — ты же знаешь, что здесь нам ничто не грозит, здесь куда безопасней, чем где бы то ни было еще.
— Мой сын будет спать рядом со мной.
Он кивнул. И спорить не стал; он не стал даже выяснять, чего именно я боюсь. Мы были женаты всего около года, но некоторые темы в наших разговорах уже были окутаны неколебимым молчанием. Мы, например, никогда не говорили об исчезновении моих братьев — чужой человек, послушав наши разговоры, решил бы, что мы тщательно храним некую ужасную тайну: тайну собственной вины. Мы также никогда не упоминали тот год, который я провела при дворе Ричарда. Не говорили мы и о том, как был зачат наш сын Артур, который отнюдь не был — вопреки радостным заявлениям миледи королевы-матери — плодом любви, зачатым в медовый месяц, в первую же брачную ночь, в освященном церковью браке. Прожив вместе всего лишь год, мы с Генрихом уже были вынуждены хранить в молчании столько всяких тайн! А сколько лжи мы поведаем людям, прожив вместе десять лет?
— Но это же просто странно, — пожал плечами Генрих. — И люди непременно станут болтать…
— Почему, кстати, мы вообще сюда переехали, а не остались в загородном дворце? — прервала его я.
Он, смущенно переступая с ноги на ногу и не глядя на меня, пояснил:
— Мы хотим в следующее воскресенье отслужить торжественную мессу. Будет устроена пышная процессия, в которой должны участвовать все мы.
— Что значит «все мы»?
Ему стало совсем не по себе.
— Вся королевская семья…
Я молча ждала продолжения.
— Твой кузен Эдвард тоже намерен к нам присоединиться, — промямлил Генрих.
— Какое отношение имеет к этому Тедди?
Генрих взял меня за руку и отвел в сторону, подальше от фрейлин, которые бродили по моим новым покоям, обсуждая красоту гобеленов, вытаскивая из корзинок шитье и раскладывая на столиках карточные колоды. Кто-то уже настраивал лютню; дребезжащие аккорды гулко разносились по просторным комнатам. Я была, пожалуй, единственной, кому этот холодный и мрачный замок был ненавистен; похоже, все остальные считали его знакомым старым домом. Мы с Генрихом вышли на длинную галерею, пол которой был так густо устлан свежей травой, что от ее аромата прямо-таки голова кружилась.
— По слухам, Эдвард сумел бежать из Тауэра и собирает армию в Уорикшире.
— Эдвард? — глупо переспросила я.
— Да, да, Эдвард Уорик! Твой драгоценный кузен Тедди! Так что подобные слухи необходимо опровергнуть. Тедди пройдет вместе с нами по улицам до собора Святого Павла; пусть каждый лондонец увидит его собственными глазами и поймет, что мальчик является членом нашей семьи, и весьма ценным ее членом.
Я кивнула и переспросила:
— Значит, Тедди пойдет вместе с нами? Ты хочешь всем его показать?
— Да.
— Чтобы все увидели его и поняли, что он здесь, а не собирает войско в Уорикшире под свои боевые знамена?
— Да.
— И, самое главное, люди увидят, что он жив…
— Да, конечно.
— …а значит, эти слухи умрут сами собой?
Генрих напряженно ждал, что я скажу еще. И я сказала:
— В таком случае после этой процессии Тедди мог бы снова жить с нами как член семьи. Как тот, каким ты хочешь его перед всеми выставить. Как наш любимый кузен. Пусть он свободно пройдет к собору вместе со всеми нами, пусть вместе с нами выстоит мессу, а потом пусть свободно живет с нами вместе. И пусть этот спектакль превратится в реальную действительность. Вот что тебе нужно сделать, если ты настоящий король! Ты хочешь сыграть роль настоящего короля, надеясь, что тебя и воспринимать все будут как настоящего короля. Я готова принять участие в этом спектакле и изобразить любящую Тедди кузину, и он, разумеется, согласится изобразить моего обожаемого кузена, который по-прежнему живет вместе со всеми нами, но только в том случае, если ты все это действительно воплотишь в жизнь.
Генрих явно колебался, и я твердо заявила:
— Таково мое условие. Если ты хочешь, чтобы я вела себя так, словно Тедди — наш любимый кузен, свободно живущий с нами вместе, тогда этот спектакль должен стать реальной действительностью. Только в этом случае я пойду вместе с тобой в воскресенье, приму участие в этой процессии и буду всячески показывать, что и Тедди, и все Йорки — отныне твои верные сторонники. И ты отныне будешь обращаться со мной и со всеми членами моей семьи так, словно действительно нам доверяешь.
Он еще мгновение колебался, потом сказал:
— Хорошо. Если с помощью этого шествия удастся погасить слухи о готовящемся мятеже, если все, увидев Тедди, решат, что он живет с нами вместе как законный член семьи, то он покинет Тауэр и будет повсюду жить с нами вместе.
— Свободно и пользуясь доверием, — подчеркнула я. — Как и моя мать. Что бы там кто ни говорил.
— Как и твоя мать, — согласился Генрих. — Но только в том случае, если слухи улягутся.
Мэгги перед обедом не отходила от меня; щеки ее порозовели от счастья, ибо она весь день провела с братом.
— Он так вырос! Он теперь выше меня! Как же я по нему соскучилась!
— Тедди хорошо понял, что должен делать?
Мэгги кивнула:
— Я ему очень осторожно все втолковала, и мы даже поупражнялись, так что, надеюсь, ошибок он не допустит. Он знает, что будет идти следом за тобой и королем; знает, что нужно преклонить колена и помолиться во время мессы. Может быть, мне пойти рядом с ним? Тогда он уж точно все сделает правильно.
— Да, это, пожалуй, будет лучше всего, — кивнула я. — Но если кто-то вдруг начнет приветствовать его всякими выкриками, он ни в коем случае не должен ни махать рукой, ни что-то кричать в ответ. Он вообще никак не должен на это реагировать.
— Он это знает, — сказала Мэгги. — И все понимает. Я хорошо ему объяснила, почему нужно, чтобы его все увидели.
— Учти, Мэгги: если Тедди сумеет хорошо сыграть роль преданного члена королевской семьи, то ему, надеюсь, будет разрешено вернуться домой и жить вместе с нами. Поэтому очень важно, чтобы он все сделал правильно, понимаешь?
У нее задрожали не только губы, но и все лицо.
— Он сможет вернуться домой?
Я обняла ее; она вся дрожала от пробудившейся в ее сердечке надежды.
— Ох, Мэгги! Во всяком случае, я сделаю все, что в моих силах, чтобы он к нам вернулся.
Она подняла ко мне залитое слезами личико.
— Ему необходимо выйти из Тауэра! Это тюремное заключение его попросту убивает. Ведь он ничему не учится, ни с кем не видится…
— Но ведь король пригласил к нему учителей, не так ли?
Она покачала головой.
— Учителя к нему больше не приходят. Тедди целыми днями только и делает, что валяется на кровати и читает те книги, которые мне удается ему передать, но по большей части просто в потолок смотрит или в окно выглядывает. Один раз в день ему разрешается немного погулять в саду. Но ведь моему брату всего одиннадцать! Ему двенадцать только через месяц исполнится! Ему бы следовало учиться, постигать разные науки, играть в спортивные игры, упражняться в верховой езде вместе с другими мальчиками-ровесниками. Ему бы следовало взрослеть и постепенно становиться мужчиной. А он сидит в полном одиночестве и совершенно никого не видит, кроме охраны, да и то лишь когда ему еду приносят. Он мне признался, что иногда ему кажется, будто он уже и разговаривать разучился. А как-то раз он сказал, что целый день пытался вспомнить мое лицо и не смог. Он говорит, что иной раз он вечером и вспомнить не может, как этот день прошел. Он теперь каждое утро зарубки на стене делает, как настоящий узник. Только боится, что уже и счет месяцам потерял… И потом мы с ним оба знаем, что именно в Тауэре казнили нашего отца; и братья твои тоже здесь исчезли — такие же мальчики, как Тедди. Ему и скучно, и страшно, и совершенно не с кем словом перекинуться. Стражники у его дверей — люди грубые; они иногда играют с ним в карты и, разумеется, выигрывают у него какие-то жалкие шиллинги; они в его присутствии не стесняются непристойно ругаться и пить вино. Ему нельзя там оставаться! Я должна его вытащить!
Я пришла в ужас от ее рассказа.
— Ох, Мэгги…
— Разве Тедди сможет стать герцогом королевской крови, если с ним с детства будут обращаться как с предателем? — вопрошала она. — Это разрушает его душу, а я поклялась нашему отцу, когда он был еще жив, что всегда буду заботиться о младшем брате!
Я кивнула.
— Я непременно еще раз поговорю с королем, Мэгги, и сделаю все, что смогу. Надеюсь, что, как только тревожные слухи улягутся, Генрих выпустит мальчика на свободу. — Я помолчала. Потом сказала с горечью: — Иной раз кажется, будто наше славное имя — это для нас и величайшая гордость, и страшное проклятие. Если бы твой брат был просто Эдвардом, а не Эдвардом Уориком, он бы сейчас спокойно жил вместе с нами.
— Мне бы тоже очень хотелось, чтобы все мы были никем и ниоткуда, — грустно сказала она. — Если бы я могла выбирать, я бы взяла себе имя Никто. И никогда в жизни не стала бы жить при дворе!
Мой супруг созвал тайный совет, чтобы решить один-единственный вопрос: как заглушить ширящиеся слухи о новом пришествии принца Йоркского? Члены совета, разумеется, прекрасно знали, что некий герцог Йоркский, бастард короля Эд