Моя мать улыбнулась им обоим.
— О, ничего страшного, — сказала она. — Я все прекрасно понимаю.
Через час король созвал свой тайный совет — тех людей, к которым всегда обращался в минуты опасности. В первую очередь, разумеется, он пригласил Джаспера Тюдора; рыжая голова Джаспера была низко опущена, седые брови сошлись на переносице; он явно чувствовал, какая опасность нависла над его племянником и всей их семьей. Граф Оксфорд вошел в зал рука об руку с Генрихом, на ходу обсуждая вопрос об армии: сколько людей потребуется и каким графствам можно доверять, а какие даже беспокоить не следует. Джон де ла Поль по пятам следовал за отцом, который, как известно, душой и телом был предан королю. Затем явились братья Стэнли, Куртенэ, архиепископ Джон Мортон и королевский камергер Реджинальд Брей, любимец миледи, — все эти люди возвели Генриха Тюдора на трон и теперь понимали, что удержаться ему на троне будет довольно трудно.
Я поднялась в детскую и обнаружила, что моя свекровь уже сидит там, уютно устроившись в большом кресле, наблюдая, как нянька перепеленывает ребенка. Было несколько непривычно видеть миледи здесь в такое время дня, но по ее напряженному лицу и четкам, зажатым в руке, я поняла: она пришла помолиться за своего внука.
— Что, плохие новости? — тихо спросила я.
Она с упреком на меня посмотрела, словно это была моя вина, и сказала:
— Говорят, герцогиня Бургундская, твоя тетка, отыскала такого генерала, который готов за немалую плату сделать все, что она прикажет. Говорят, он считается совершенно непобедимым.
— Вот как?
— Да! И он уже собирает армию.
— И они что, придут сюда? — в ужасе прошептала я. И выглянула в окно — за окном была река, а за ней тихие поля.
— Нет, — решительно ответствовала миледи. — Джаспер этого не допустит. Он их остановит. Или Генрих сделает это. Или сам Господь!
Я бросилась к матери. Пробегая мимо покоев Генриха, я заметила, что двери в большую приемную по-прежнему закрыты. Собрав наиболее верных ему лордов, мой муж вместе с ними отчаянно пытался понять, как велика новая угроза, сколько сил потребуется, чтобы ей противостоять, и как в целом следует вести себя дальше.
Я заметила, что невольно ускоряю шаг и нервно прижимаю пальцы к губам. Да, меня тоже все это пугало; более всего я боялась, что Генрих пойдет против своего народа, а это грозило куда большим насилием и опасностью, чем вторжение армии очередного претендента.
Двери, ведущие в покои моей матери, тоже оказались закрыты, и снаружи никого не было, и никто не спешил распахнуть их передо мной. И вокруг стояла какая-то странная тишина. Не выдержав, я сама распахнула двери, и передо мной открылась совершенно пустая гостиная, более всего напоминавшая застывшую декорацию — до того, как на сцене появятся актеры. В гостиной не было ни фрейлин, ни музыкантов, лишь одинокая лютня была прислонена к стене. Но все вещи матери были на месте: ее кресла, ее любимые гобелены, ее шитье в шкатулке; на столе лежала книга, которую она читала, там не было только ее самой. И меня охватило странное ощущение, словно она вообще исчезла из этого мира.
Но я никак не могла поверить в ее исчезновение и точно ребенок все звала ее: «Мама? Матушка?», но она не откликалась. Затем я прошла дальше, через тихую, освещенную солнцем приемную, внимательно глядя по сторонам.
Матери нигде не было. На одном из кресел лежало незаконченное шитье, а на оконном сиденье валялась забытая лента, и все, больше никаких следов ее пребывания. Я беспомощно крутила в руках эту ленту, словно она могла оказаться неким тайным знаком, и ничего не понимала. Невозможно было поверить, что в покоях моей матери может царить такая оглушительная тишина. Комната казалась застывшей, лишь слегка шевелился на сквозняке уголок одного из гобеленов. Где-то за окном проворковала горлица — но это был единственный звук, нарушивший эту тишину, и я не выдержала. Уже ни на что не надеясь, я снова позвала: «Мама! Матушка!»
Потом постучалась к ней в спальню, настежь распахнула дверь, вошла, но и там, увы, моей матери не оказалось. Мало того, с постели были сняты простыни, виднелся только голый матрас, а с деревянных столбиков стащили балдахин. Но это означало, что она — куда бы она ни направилась — свои постельные принадлежности захватила с собой. Я открыла сундук в изножии кровати и увидела, что материна одежда тоже исчезла. Я подбежала к туалетному столику, за которым горничная обычно расчесывала матери волосы — там было пусто: исчезло посеребренное зеркало, и гребни из слоновой кости, и золотые шпильки для волос, и хрустальный флакон с маслом лилии.
Сомнений не оставалось: ее покои враз опустели, и больше всего это было похоже на поспешное бегство или на колдовство. Моя мать словно растворилась в воздухе в течение одного-единственного утра, да что там — в течение нескольких мгновений!
Я резко развернулась и поспешила в покои королевы, которые занимала моя свекровь со своими приближенными. Там же находился ее рабочий кабинет, смежный с кабинетом Генриха; оттуда она осуществляла руководство своими огромными земельными владениями и, по сути дела, правила всем королевством, пока ее фрейлины в гостиной шили рубашки для бедных и вслух по очереди читали отрывки из Библии. В покоях леди Маргарет всегда кишел народ; кто-то приходил, кто-то уходил, кто-то приносил прошения; и я, еще только подходя к ее дверям, издали услышала веселое гудение голосов в гостиной. Наконец двери передо мной распахнули, объявили о моем приходе, и я вошла, тут же увидев миледи, сидевшую под золоченым балдахином точно восточная царица, в окружении многочисленных фрейлин, среди которых я заметила и фрейлин моей матери. Фрейлин там была прямо-таки целая толпа, и те из них, что прежде имели отношение к моей матери, таращили на меня глаза с таким выражением, словно им не терпелось поведать мне на ухо некую тайну, разглашать которую строго запрещено; впрочем, кто бы ни увез из дворца мою мать, думала я, он, несомненно, позаботился о том, чтобы ее фрейлины держали рот на замке.
— Миледи, — сказала я буквально на ходу, лишь слегка присев перед ней, ибо мне первой следовало приветствовать ее как свою свекровь и мать короля. Она встала мне навстречу, ответила мне еле заметным кивком, и мы обе изобразили «родственный поцелуй», едва коснувшись холодных щек друг друга. Когда ее губы коснулись моего лица, я даже дыхание затаила, так неприятно было вдыхать дымный запах ладана, которым были вечно пропитаны ее головной убор и вуаль. Затем мы обе отступили назад и смерили друг друга взглядом.
— Где моя мать? — дерзко спросила я.
Она помрачнела, но я чувствовала: в душе она ликует; прямо-таки плясать от радости готова.
— Возможно, тебе лучше поговорить об этом с моим сыном, нашим королем.
— У него заседание тайного совета, которое мне бы не хотелось прерывать. Впрочем, если вы настаиваете, я готова войти туда и задать этот вопрос прямо своему мужу; и при этом непременно сошлюсь на то, что это вы меня к нему послали. Но, может быть, вы все-таки сами скажете, где моя мать? Или вы не знаете? Может быть, вы только делаете вид, что вам известно все, что делается в стране?
— Разумеется, мне все известно! — заявила она, моментально оскорбившись. Затем опомнилась, огляделась, увидела алчные лица любопытствующих и жестом пригласила меня последовать за ней во внутренние покои, где можно было спокойно поговорить наедине. Я последовала за ней, но успела заметить, что среди фрейлин моей матери кое-кого не хватает. Там, например, не было моей сводной сестры Грейс, побочной дочери моего отца. Впрочем, я надеялась, что верная Грейс отправилась вместе с моей матерью — где бы та сейчас ни была.
Миледи сама закрыла за нами дверь и жестом велела мне сесть. Но даже в такую минуту мы обе старательно соблюдали придворный протокол, так что сели мы одновременно.
— Где моя мать? — снова спросила я.
— Она — зачинщица нового мятежа, — тихо сказала миледи, — она была в центре всех заговоров; она посылала деньги и людей Франсису Ловеллу; она состояла с ним в переписке и была прекрасно осведомлена обо всех его действиях; она постоянно его поддерживала, давала советы, подсказывала, в каком из домов он сможет найти убежище, кто за пределами Йорка может предоставить ему людей и оружие. Пока я занималась подготовкой поездки моего сына по стране, она готовила против него восстание. Короля должны были захватить прямо в пути! Твоя мать — наш враг! Она враг и твоему мужу, и твоему сыну, Элизабет! И мне, право, очень жаль тебя.
Я была оглушена всеми этими сведениями, но тут же ощетинилась:
— Я не нуждаюсь в вашей жалости!
— Да нет, нуждаешься, — усмехнулась миледи. — По сути дела, твоя родная мать готовит заговор против тебя же! Против твоего мужа короля и против твоего сына! Она жаждет падения и гибели Тюдоров. Она всеми силами поддерживала мятеж, поднятый Ловеллом, а теперь ведет тайную переписку со своей невесткой во Фландрии, настаивая, чтобы та организовала новое вторжение!
— Нет! Моя мать никогда ничего подобного не сделала бы!
— У нас есть неопровержимые доказательства, — сказала миледи. — И нет ни малейших сомнений. Хотя мне очень жаль, что это так. Какой позор! И прежде всего позор для тебя и твоей семьи. Ваше славное имя будет навеки опозорено и…
— Где она? — прервала я леди Маргарет. Больше всего я боялась, что мать заперли в Тауэре, там же, где держали ее сыновей, и она тоже никогда оттуда не выйдет.
— Она удалилась от мира! — торжественно промолвила моя свекровь.
— Что?
— Она осознала свои заблуждения и решила поселиться в аббатстве Бермондси, где станет молиться и каяться в совершенных грехах под присмотром добрых сестер. Она сама выбрала это место. Когда мой сын предъявил твоей матери неопровержимые доказательства ее участия в заговоре, она согласилась с тем, что согрешила и теперь ей придется уехать.