Генрих устало вздохнул и поднес к губам бокал с вином. Я в ужасе смотрела на него. Перечисленных им улик было более чем достаточно, чтобы моя мать всю оставшуюся жизнь провела в заключении. А если бы она была мужчиной, ее попросту обезглавили бы за предательство.
— И это еще не самое худшее, — мрачно продолжал Генрих. — Возможно, есть и кое-что похуже, но в точности ее планы мне не известны. Мало ли какие заговоры она еще готовила. Я даже всех ее союзников толком не знаю. Я и предполагать не осмеливаюсь, каковы были ее тайные намерения.
— Скажи, чего ты боишься? — в ужасе прошептала я. — Каких тайных действий моей матери? Отчего у тебя делается такой вид, когда ты говоришь о ней?
Он и впрямь выглядел так, словно был опустошен, истерзан, измучен, выжат до последней капли.
— Я и сам не знаю, чего мне больше бояться, — признался он. — Я знаю только, что твоя тетка, вдовствующая герцогиня Бургундская, собирает против меня огромную армию.
— Она действительно ее собирает?
Генрих кивнул.
— А твоя мать готовила восстание здесь, в Англии, — с горечью прибавил он. — Сегодня мы обсуждали это на совете. Пока что я уверен, что мои лорды на моей стороне, что они мне подчиняются. Во всяком случае… все они присягали на верность мне, своему королю. Но кому я могу доверять, если твоя мать и твоя тетка собирают против меня армию, а во главе этой армии… — Он не договорил.
— Кто? — спросила я. — Кто мог бы ее возглавить? Кого ты так опасаешься?
Не глядя на меня, он буркнул:
— Полагаю, ты и сама это знаешь.
Я подошла к нему и взяла его за руку; я уже не пыталась скрыть, как сильно напугана.
— Поверь, я совершенно ничего не знаю!
Он крепко сжал мою руку и пристально посмотрел мне в глаза, словно пытаясь прочесть мои мысли. Казалось, для него сейчас важнее всего на свете понять, может ли он доверять мне, его жене, матери его ребенка.
— Неужели ты думаешь, что Джон де ла Поль способен изменить тебе и возглавить армию, идущую воевать с тобой? — спросила я, называя имя своего кузена, наследника Ричарда. — Неужели ты его боишься?
— А что, до тебя доходили какие-то дурные слухи о нем?
Я покачала головой:
— Нет, я ничего такого не слышала, клянусь.
— Нет, мои опасения вызывает вовсе не он. Дело обстоит гораздо хуже…
Я молчала, надеясь, что он все же назовет имя своего главного врага, который вызывает у него такой страх. Назовет ту главную фигуру в этой странной игре, того, кто, с его точки зрения, важнее даже кузена Джона.
— Кого ты имеешь в виду? — прошептала я.
И у меня вдруг возникло ощущение, словно в наши покои проник призрак того, о ком все говорили, но никто не осмеливался назвать его имя. И Генрих, похоже, из суеверных соображений тоже не хотел его называть.
— Но я готов к его приходу, — только и сказал он. — К приходу того — кто бы он ни был, — кого она поставила во главе своей армии. И ты тоже можешь сказать всем: я готов к его приходу.
— К приходу кого? — снова спросила я, надеясь, что он мне все же ответит.
Но Генрих лишь покачал головой.
А на следующее утро Джон де ла Поль не пришел в часовню к полунощнице. Я все вокруг осмотрела со своей высокой скамьи на галерее, но его обычное место пустовало. Джона нигде не было. Не объявился он и к обеду, и я, не выдержав, спросила у миледи:
— Где мой кузен Джон? — После обеда мы ждали в ее гостиной прихода священника, который должен был завершить бесконечное чтение Библии, которое по ее приказу продолжалось в течение всех дней Великого поста.
Леди Маргарет посмотрела на меня так, словно я оскорбила ее этим вопросом.
— Ты меня об этом спрашиваешь?
— Я всего лишь спросила, где мой кузен Джон? — повторила я, решив, что она меня не расслышала. — Его не было сегодня утром в часовне, да и весь день я его что-то нигде не видела.
— Тебе следовало бы спросить об этом у своей матери! — с горечью бросила она. — Ей, по всей вероятности, это известно. Также ты могла бы спросить свою тетку, Элизабет Йоркскую, — она ведь его мать и, наверное, знает, куда он подевался. И уж точно ты могла бы спросить об этом у другой своей тетки, Маргариты Йоркской, этой притворы, вдовствующей герцогини Бургундской, ведь он как раз к ней и направляется!
Я невольно охнула, прижала пальцы к губам и прошептала:
— Вы хотите сказать, что Джон де ла Поль сейчас на пути во Фландрию? И как вам только в голову такое пришло!
— Я это знаю совершенно точно, — бесстрастным тоном сказала она. — Я бы постыдилась обвинять его в предательстве, если бы у меня были какие-то сомнения. Он обманщик и предатель, я всегда это говорила. И этот насквозь фальшивый человек заседал в нашем тайном совете! Он знает все наши планы по защите страны от возможного вторжения, знает, как сильно мы опасаемся возможности нового восстания! И теперь, зная все наши секреты, он спешит за море, к своей тетке, намереваясь рассказать ей, что нам известно и чего мы боимся. А потом он попросит у нее помощи, ибо сам хочет занять наш трон — ведь она из Дома Йорков, и он поклянется ей, что всегда всем сердцем был предан Йоркам и теперь готов за них сражаться. Предатель! Как и все Йорки — ты и твоя родня!
— Джон де ла Поль — предатель? — не веря собственным ушам, повторила я. Нет, я никак не могла поверить своей свекрови! Ибо если это правда, то, возможно, правда и все остальное. Возможно, существует даже и тот, кого они боятся больше всего. Возможно, где-то далеко действительно существует некий граф, герцог или, может быть, даже принц Йоркский, который неторопливо готовит против нас военную кампанию. — Мой кузен Джон сейчас на пути во Фландрию?
— Обманщик и предатель, как все йоркисты! — снова припечатала миледи, глядя мне прямо в глаза. — Как и все сторонники Белой розы! Такой же обманщик, как и сама Белая роза!
Вскоре королева-мать сообщила мне, что в начале лета мы переберемся в Норидж, поскольку король, как обычно, намерен показаться народу своей страны. Ему также необходимо провести несколько заседаний королевского суда. По напряженному выражению лица миледи я сразу догадалась, что она лжет, но перечить ей не стала. Вместо этого я решила выждать, пока она с головой уйдет в подготовку поездки Генриха по стране, и как-то в конце апреля сказала всем, что плохо себя чувствую и хочу несколько дней провести в постели. Я велела Мэгги охранять дверь в мою спальню, никого туда не пускать и всем говорить, что я сплю, а сама надела самое простое платье, накинула темный плащ и выскользнула за пределы дворца на внешний пирс. Там я наняла перевозчика, который согласился отвезти меня вниз по реке.
На воде было холодно, дул пронзительный ветер, но это послужило лишним поводом для того, чтобы я совсем низко опустила капюшон плаща, а лицо закутала шарфом. Мой грум отправился со мной, не зная, куда мы едем, и очень тревожился, догадываясь, что мы делаем нечто запретное. Лодка плыла быстро, подгоняемая течением и отливом. Назад она, разумеется, будет плыть гораздо медленней, но я так рассчитала время, что к моменту моего возвращения как раз должен будет начаться прилив, он и поможет нам побыстрее вернуться в Шин.
Наконец лодка причалила к лестнице аббатства, спускавшейся прямо к воде; Вес, мой грум, ловко прыгнул на ступени и протянул мне руки. Лодочник пообещал, что непременно дождется моего возвращения и отвезет нас назад, в Шин; хитрый блеск его глаз свидетельствовал о том, что он явно считает меня какой-то юной фрейлиной, тайком отправившейся на свидание с любовником. Я поднялась по мокрым ступеням на мостик, отделявший аббатство от реки, прошла вдоль стены и оказалась перед главными воротами. Позвонив в колокол возле сторожки привратника, я стала ждать, прислонившись к стене из темно-красного кирпича.
В огромных воротах приоткрылась маленькая дверка.
— Я бы хотела повидаться… — начала я и вдруг запнулась, не зная, как здесь теперь называют мою мать — ведь она больше не королева, да к тому же подозревается в предательстве. Честно говоря, я не была уверена даже в том, здесь ли она, а если здесь, то живет ли под своим настоящим именем.
— Вы хотите видеть ее милость вдовствующую королеву? — резким тоном спросила привратница, словно и не было никакого сражения при Босуорте, словно древо Плантагенетов по-прежнему цветет пышным цветом в садах Англии. Она распахнула передо мной дверь и впустила меня, жестом указав моему груму, чтобы тот ждал снаружи.
— Откуда вы узнали, что я именно ее имела в виду? — спросила я.
Привратница улыбнулась.
— Вы не первая, кто к ней приходит, и, думается, далеко не последняя, — сказала она и повела меня по тщательно выкошенной траве к кельям в правом крыле здания. — Наша королева — великая женщина; люди всегда будут ей верны. Она сейчас в часовне, — монахиня кивнула в сторону церкви, перед которой виднелось кладбище, — но вы можете подождать в ее келье; она скоро вернется.
Она проводила меня в чистую комнату с выбеленными стенами и книжными полками, на которых стояли любимые книги матери — и тщательно переплетенные старинные манускрипты, и те, что исполнены были в новой[43] печати. На стене висело распятие из слоновой кости и золота; рядом с креслом, стоявшим возле камина, лежала в шкатулке маленькая ночная рубашечка, которую мать явно шила для своего внука Артура. Все выглядело несколько иначе, чем я себе представляла, и я на мгновение даже заколебалась, остановившись на пороге и чувствуя, что от испытанного облегчения у меня подкашиваются ноги. Моя мать, безусловно, находилась не в темнице, не в холодной башне, не в мрачной келье бедного монастыря, а устроилась вполне уютно, по своему вкусу — как, собственно, и поступала всегда.
За дверью, ведущей в соседнюю комнату, виднелась ее кровать под балдахином, застеленная чудесными вышитыми простынями из тонкого полотна. Это была обстановка отнюдь не узницы, вынужденной терпеть голод и одиночество в тюремной камере; скорее моя мать жила в этом монастыре точно удалившаяся от дел королева, и было совершенно ясно, что все здесь всецело в ее распоряжении.