Так вот, «этот мальчишка» вошел в светскую жизнь так легко, словно родился при дворе и получил самое лучшее воспитание. Если его просили спеть, он не ломался, а с удовольствием пел вместе с моим лютнистом; если кто-то, вручив ему книгу, просил его прочесть вслух какую-нибудь историю на французском или на латыни, он с легкостью это делал. Он был прекрасным наездником, и его слушался любой конь в нашей конюшне; в седле он держался спокойно и даже чуть расслабленно, с уверенностью человека, с раннего детства привыкшего к верховой езде; он отлично танцевал, умел весьма к месту ввернуть смешную шутку или мгновенно сочинить стихи. Если придворные затевали игру в импровизации, он выделялся быстротой реакции и остроумием; если его просили что-нибудь прочесть наизусть, он читал длинные и сложные поэмы. Короче, он обладал всеми умениями и навыками хорошо образованного молодого аристократа и действительно был во всех отношениях похож на того принца, именем которого сам себя называл.
Но на самом деле он выделялся среди прочих придворных лишь тем, что утром и вечером приветствовал леди Кэтрин, преклонив пред нею колено и целуя ей руку. Утром он делал это еще по дороге в часовню — опускался на одно колено и, сняв с головы шляпу, нежно целовал протянутую ему руку жены; на мгновение он словно замирал в этой почтительной позе, и она тоже словно замирала, опустив вторую руку ему на плечо. Вечером, выходя из обеденного зала или из моих покоев — уже после того, как я приказывала музыкантам умолкнуть, — он сперва непременно низко кланялся мне с той самой, странно знакомой, улыбкой, а потом неизменно поворачивался к жене и преклонял перед нею колено.
— Ему, должно быть, стыдно, что из-за него ей пришлось так низко пасть, — сказала как-то Сесили, в очередной раз полюбовавшись этим ежедневным ритуалом. — Такое ощущение, что он на коленях молит ее о прощении.
— Ты так думаешь? — удивилась Мэгги. — А тебе не кажется, что этот ритуал — единственная для него возможность хотя бы прикоснуться к собственной жене? Как и для нее?
После этого замечания я стала наблюдать за юными супругами более внимательно и поняла, что Мэгги права. Если «мальчишке» нужно было что-либо передать леди Кэтрин, он делал это так, чтобы непременно хотя бы кончиками пальцев коснуться ее руки. Если все собирались на прогулку, он первым оказывался подле нее, чтобы помочь ей сесть в седло, а под конец прогулки первым влетал на конюшенный двор, бросал поводья конюху и бросался к жене, чтобы иметь возможность снять ее с коня и хотя бы мгновение подержать в объятиях, а потом бережно поставить на землю. Если мы играли в карты за столом, они всегда старались сесть так, чтобы их плечи соприкасались. Если леди Кэтрин уже сидела в седле, он до тех пор стоял возле нее, держась рукой за стремя и почти прижавшись светловолосой головой к седлу, пока ее рука «случайно» не касалась ямки у него под затылком.
Она никогда не отстраняла его, никогда не избегала его прикосновений. Разумеется, она и не могла поступить иначе — будучи его женой, она обязана была быть ему покорна. Но было совершенно очевидно, что дело тут не в покорности; их явно связывало большое и страстное чувство, и они даже не пытались это скрыть. Когда за обедом разливали вино, он, сидя за своим столом, время от времени поглядывал в ее сторону и поднимал в ее честь бокал, получая в ответ мимолетную благодарную улыбку. Когда она проходила мимо стола, за которым молодые люди играли в карты, то всегда останавливалась на минутку, глядя на его руки, а порой наклонялась и совсем низко как бы для того, чтобы получше разглядеть его карты, и он тогда «невзначай» касался щекой ее щеки, и это заменяло им поцелуй. Они были вынуждены постоянно жить порознь, эти красивые и любящие друг друга молодые супруги; король особым приказом запретил им находиться вместе, но они, живя как бы параллельной жизнью, все же всегда замечали как бы одним глазком, чем в данную минуту занят партнер; они расходились в разные стороны, точно танцоры, разделенные фигурой танца, но были уверены, что вскоре снова непременно соединятся.
Теперь, когда наконец стало безопасно путешествовать по Англии, моему сыну Артуру предстояло отправиться в замок Ладлоу; вместе с ним уезжали Мэгги и ее муж, хранитель принца Уэльского сэр Ричард Поул. Мы вместе с моим сводным братом Томасом Греем провожали их на конюшенном дворе.
— Мне невыносимо отпускать его от себя! — не выдержав, призналась я Томасу. Тот рассмеялся:
— Ты разве не помнишь, как вела себя наша мать, храни Господь ее душу, когда Эдуарду пришла пора отправляться в Ладлоу? Она ведь тогда поехала вместе с ним и проделала весь этот долгий путь верхом, хотя была уже беременна Ричардом! Я понимаю, тебе тяжело, но и мальчику тоже нелегко. И все же его отъезд следует воспринимать как знак того, что все возвращается на круги своя. Тебе бы следовало этому радоваться.
Артур, светящийся от возбуждения, уже сидел в седле и, помахав мне на прощанье рукой, следом за сэром Ричардом и Мэгги выехал за ворота. За ними потянулась вооруженная охрана.
— Вряд ли я сейчас способна этому радоваться, — сказала я, и Томас ласково сжал мою руку.
— Ничего, — сказал он, — мальчик к Рождеству вернется домой.
А на следующий день король объявил мне, что намерен с небольшой компанией отправиться в Лондон и показать тамошним жителям Перкина Уорбека.
— Кого? — удивилась я, хотя отлично поняла, кого он имел в виду.
Генрих слегка покраснел и повторил:
— Перкина Уорбека!
Значит, в итоге они все-таки условились называть его именно так, заодно дав имена и родословную всему семейству Уорбек из Турне вместе с дядьями, тетками, кузенами, бабушками и дедушками. Но хотя сведения об этой весьма обширной семье, о ее месте жительства и роде занятий и стали всем «известны» — по крайней мере, на бумаге, — никого из них что-то не спешили пригласить в суд для дачи свидетельских показаний. И никто из многочисленных «родственников» не написал самозванцу, упрекая его или, напротив, предлагая помочь, и ни один из них не предложил за него выкуп. Король также вплел в историю Перкина Уорбека немало самых различных персонажей, однако мы никогда не просили, чтобы нам показали хоть кого-то из них; с тем же успехом можно было бы попросить показать волшебную черную кошку, или хрустальный башмачок Золушки, или веретено, заколдованное злой феей.
В Лондоне «мальчишку» встретили по-разному. Многие лондонцы, налоги которых из-за борьбы с самозванцем постоянно росли, а несправедливые штрафы сжирали весь доход до последнего гроша, попросту проклинали его, когда он проезжал мимо. Женщины, всегда более зловредные, начали освистывать его и бросаться грязью; но даже их сердца смягчились, когда они увидели его погрустневшее лицо и застенчивую улыбку. Он ехал по улицам Лондона со скромным видом юноши, который не мог поступить иначе — его призвали, и он ответил на призыв, но при этом остался самим собой. Некоторые, правда, продолжали что-то гневно выкрикивать ему вслед, но большинство, сменив гнев на милость, во всеуслышание заявляли, что он красавец, истинная роза Йорка.
Затем Генрих заставил «мальчишку» идти пешком, ведя в поводу захудалую старую лошадь, на которой с мрачным лицом сидел один из его сторонников — закованный в цепи тот самый кузнец, который сбежал из армии Генриха, чтобы служить «законному королю». Королю хотелось, чтобы весь Лондон полюбовался, сколь жалкими выглядят эти «всадник» и его «грум»; кузнец сидел, понурив голову, весь израненный и привязанный к седлу задом наперед, как шут. В таких случаях люди обычно швыряются в осужденного грязью из сточных канав и злобно смеются, но даже когда на голову «всаднику и груму» из окон домов опрокидывали ночные горшки со всем содержимым, «этот мальчишка» и его потерпевший поражение союзник, эта странно молчаливая пара, держались с неизменным достоинством. Кстати, пока они шли по узким улицам Лондона к Тауэру, никто над ними особенно и не издевался и вокруг было довольно тихо, а потом вдруг кто-то громко воскликнул, и эти слова ужасающе отчетливо прозвучали в почти полной тишине: «Вы только посмотрите на него! Он же точная копия нашего доброго короля Эдуарда!»
Генрих тоже это услышал, но, увы, было уже слишком поздно: нельзя было вернуть вылетевшие слова обратно, нельзя было заставить толпу лондонцев оглохнуть. Единственное, что было еще возможно, — это сделать так, чтобы Лондон никогда больше не видел «этого мальчишку», который всей столице показался чрезвычайно похожим на принца Йоркского, сына короля Эдуарда.
Так что этот день оказался последним, когда «мальчишке» довелось пройти по улицам Лондона и получить свою порцию оскорблений и… приветствий.
— Ты должен поскорее заключить его в Тауэр, — велела сыну леди Маргарет.
— Все в свое время, — возразил тот. — Мне хочется, чтобы люди его увидели и поняли, что он ничтожество, легковесный пустышка, глупый мальчишка-бездельник, что мне он никакой угрозы не представляет. Собственно, я поэтому всегда и называл его «мальчишкой».
— Ну, теперь они его увидели, но им, похоже, он легковесным пустышкой не показался. Они и не думают называть его так, как нужно, хотя им без конца повторяли, что его зовут Перкин Уорбек. Им невозможно внушить, что то имя, которым они хотели бы его называть, вообще никогда произносить не следует. Надеюсь, теперь ты наконец предъявишь ему обвинение в измене и казнишь его?
— Нет. Когда он добровольно мне сдался, я дал ему слово, что убит он не будет.
— Но ведь слово — это не клятва! — Миледи была настолько встревожена, что осмелилась ему перечить. — Ты не раз нарушал данное слово и по причине куда менее значимой. Ты вовсе не обязан его держать перед каким-то самозванцем.
Лицо Генриха вдруг осветилось, словно он вспомнил нечто замечательное, и он сказал:
— Да, ты права, но я дал слово не только ему, но и ей!
Миледи, не разобравшись, свирепо глянула в мою сторону.