После этой маленькой сцены Андре Моваль пережил довольно тревожный период, о котором он вспоминал не без некоторого стеснения, период, если можно так выразиться, полового и физиологического любопытства. Женщины представлялись ему физически таинственными существами, о которых он подолгу думал с какой-то смесью точности и неопределенности. Это было время запрещенных книг и разговоров шепотом. Друг его, Эли Древе, более осведомленный, чем он, посвятил его во многие вещи. Все это возбуждало в Андре какое-то бесстрастное любопытство, которому не соответствовало никакое определенное желание. Поцелуй Розины был скорее бравировкой. Ведь Древе хвастался выходками покрупнее!
Его собственная выходка имела одно определенное следствие. От смутных мечтаний, которыми он ограничивался до тех пор, она привела его к более реальным желаниям. С того самого дня его мечты получили цель. Они подготовили его к акту, сущность которого ему была известна, выполнение которого он мысленно предвосхищал и более или менее близкий момент которого предвидел.
Случай представился благодаря содействию Древе, приблизительно когда Андре исполнилось шестнадцать лет. Служанка из пивной, с которой его познакомил Древе, пришла на помощь его неопытности. Она жила в маленькой комнате на улице Месье-ле-Пренс. Андре посещал ее довольно регулярно в течение нескольких месяцев, потом сразу перестал ходить к ней и не подыскивал ей заместительницы. Он остановился, как только улеглось его чувственное беспокойство. Затем наступил фазис чувства. Андре вообразил, что глубоко влюблен в м-ль Леруа. Потом он бывал страстно влюблен в некоторых героинь романов и многие лица на знаменитых картинах. Мастерская Антуана де Берсена прекратила весь этот платонизм. У Андре появилось несколько любовниц: натурщицы, девицы из его квартала, маленькие работницы. Не привязавшись особенно сильно ни к одной из них, он научился у них понимать наслаждение, но, переходя таким образом от одной к другой, он хранил в глубине сердца желание ласк более верных, более нежных, более пылких. Он с тоской и грустью спрашивал себя, узнает ли он когда-нибудь истинную любовь! Когда он уедет в далекие страны, куда уведет его карьера, определенная родительской волей, неужели он не увезет с собой ни одного из прекрасных воспоминаний, дающих изгнанникам возможность мечтать и примешивающих к горечи разлуки сладость хранимого памятью любимого образа?
IV
Андре Моваль быстро застегнул свое пальто. Дул резкий северный ветер. К счастью, сегодня утром, отправляясь на лекцию, он нашел висевшим в передней свое зимнее пальто, которым г-жа Моваль заменила осеннее. Вставши рано, г-жа Моваль посмотрела на градусник и решила, что температура требует такой перемены. За завтраком это послужило темой для разговора. Решительно наступала зима, и декабрь обещал быть суровым. В Мореходном Обществе были получены депеши, гласившие, что на Средиземном море царила непогода. «Паликао» на возвратном пути из Китая встретил, вероятно сильную бурю на широте Александрии, так как из Палермо о нем не было никаких вестей. Такое запаздывание, хотя и не внушало опасений, начинало тем не менее становиться ненормальным. Потерпел ли этот пароход какую-нибудь аварию? И г-н Моваль поглаживал свои аккуратно подстриженные баки, придававшие ему вид моряка. Занимаясь постоянно судоходными делами, он приобрел в своей наружности какие-то морские черты. Нередко в своих разговорах он употреблял морские выражения. В тот день г-н Моваль был немного нервен. Он часто испытывал беспокойства этого рода. Море опасно и изменчиво. Г-жа Моваль, когда муж делился с ней своими заботами, грустно вздыхала. Если г-н Моваль из глубины своей комфортабельной канцелярии мог опасаться только шквалов — неприятностей своей сидячей жизни, нельзя будет сказать того же о его сыне, когда он доверится волнам и когда ему в качестве молодого консула придется достигать средь бурь какого-нибудь отдаленного заморского поста. И в мыслях бедной г-жи Моваль при этой перспективе кружились смерчи Тихого океана и циклоны Индийского. Поэтому она, пока г-н Моваль рассуждал об опоздании «Паликао», с тоской смотрела на Андре, кушавшего котлету, все же радуясь при мысли о том, что северный ветер, свистящий на парижских перекрестках, менее опасен, чем сильные ветры, гуляющие по волнующимся морским просторам. Несмотря на аппетит, обнаруживаемый им, она находила, что у ее сына усталые глаза. Только бы он не простудился! И она перечисляла про себя последние предосторожности, подсказанные ей материнской предусмотрительностью. Тонкое пальто, вовремя замененное ею теплым, настоящий хороший огонь дров и кокса, вместо пламени сучков и сосновых шишек, горевших по утрам осенью, который она велела развести в комнате ее сына, поручив слуге заботливо поддерживать его, в надежде, что Андре проведет день дома. Но увы! Домоседные заботы г-жи Моваль были обмануты, так как Андре тотчас же по уходе отца в канцелярию также выразил желание выйти из дому. Что за бешеные эти молодые люди, вечно стремящиеся на улицу, и зачем это Андре идти навещать своего друга Антуана де Берсена в отдаленный квартал Обсерватории по такому морозу! Но Андре, казалось, не приметил разочарования, доставленного им матери, которая, дав себя нежно поцеловать, услышала, как он запирает дверь квартиры и бегом спускается с лестницы.
Очутившись на тротуаре, Андре Моваль начал осматриваться. В конце концов, погода, несмотря на неприятный северный ветер, была не плоха. Очистившееся небо сверкало яркой и тонкой лазурью. На конце улицы возвышалось здание Школы художеств[9], перед которым был двор, обнесенный решеткой. Андре любил эту перспективу и эту несколько театральную декорацию, которая, казалось, ожидала актеров какой-нибудь исторической драмы. В самой глубине — дворец; перед ним большой вымощенный двор, с его статуями, колоннами, архитектурными обломками, заимствованными фасадами. Все это вместе имело довольно гармоничный вид. В центре Парижа это представляло собой как бы искусственный форум, в котором античность, готика и Возрождение сочетались в живописном ракурсе. Такая поучительная смесь была приятна глазам. Часто, в хорошую погоду, Андре, выйдя из дому, заходил сюда на минуту выкурить папироску, блуждая среди старых камней. Летом от них исходил запах солнца и развалин. Голуби или важно прогуливались по булыжникам, меж которых пробивались местами былинки, или ворковали, взобравшись на капители. Иногда, пройдя по темным, прохладным и звучным Коридорам, Андре проникал в старинный монастырь Августинцев. На одной из стен обители находится раскрашенная лепка фриза Делла Роббиа[10]. Цветные фигуры старого тосканского мастера придают этому тихому месту несколько флорентийский вид. Посреди двора маленький бассейн сверкает, как зеркало, в зелени кустарников. Под аркадами скрывается памятник Анри Реньо[11]. Андре любил это уединенное и немного мрачное место. Скорбный дар музы Шапю[12] отважному солдату Бузенваля[13], достославному юноше, павшему во цвете лет, трогал его. Ему становилось грустно при мысли о столь печальной участи.
Не будучи художником, Андре Моваль любил прекрасные вещи. Не то чтобы ему самому хотелось их производить, но ему нравилось наслаждаться ими. Он не был равнодушен ни к музыке, ни к поэзии, ни к другим искусствам. Тут не обошлось без влияния его друга, Антуана де Берсена, открывшего ему глаза на великие произведения живописи. Благодаря Берсену Луврский музей стал для него не только местом прогулки в дождливые дни. Другой его друг, Эли Древе, сочинявший стихи еще со школьной скамьи, в коллеже Людовика Великого, где они познакомились, со своей стороны, заставил его читать поэтов и заразил его своим восторженным восхищением перед Марком-Антуаном де Кердраном. Андре, чуткий к прекрасным стихам, действительно высоко ценил «Любовные поэмы», но его любовь к литературе не останавливалась на этом, как у Древе. Для более одностороннего Древе лишь один язык богов заслуживал, чтобы на нем говорили, тогда как Андре не пренебрегал прозой и находил очень живое удовольствие в чтении романов. Впрочем, в них привлекала его не одна литературная сторона. Для этого он был слишком молод. В романах его пленяли страсть и психология и особенно роль, которую играют женщины в измышлениях романистов. Романы помогали ему представлять себе жизнь и любовь. Они служили ему нравственными и сердечными руководителями. Поэты казались ему божественными личностями, в то время как романисты представлялись существами более человеческими, впрочем, всегда чудесными, так как они являются как бы отгадчиками сердечных тайн. Потому-то, когда недавно утром в Люксембургском саду Антуан де Берсен указал ему на Марка-Антуана де Кердрана в обществе Жака Дюмэна, известного автора «Буржуазных связей», если бы он посмел подойти к ним, он высказал бы Кердрану свое восхищение и уважение, тогда как с Дюмэном ему захотелось бы откровенно поговорить на неисчерпаемую тему о любви и женщинах, таинственную сложность и неразрешимые противоречия которых знал Дюмэн.
Правда, до некоторой степени для этой услуги у Андре были его друзья, Берсен и Древе, оба неистощимые на эту тему. Но будучи постоянно влюбленными, каждый из них любил по-своему. Какой любопытный человек этот Древе, увлекающийся, полный лиризма, потом вдруг насмешливый и циничный, со странной смесью восторженности и шутовства! Все предметы его страсти, по его описаниям, были одинаково восхитительными. Его любовницы, а он насчитывал их великое множество, бывали всегда, все, если его послушать, чудесными красавицами. За исключением этой особенности, не было никакой возможности узнать, к какому социальному положению принадлежат эти невидимые богини, столь воспеваемые им в пламенных стихах. Но, оставаясь по отношению к ним самим чрезвычайно скрытным и неопределенным, он оказывался гораздо менее сдержанным, описывая физические подвиги, которыми он доказывал им свою страсть, и не удерживался от самых точных и полных подробностей. С невероятным бесстыдством он, так сказать, обнажался перед слушателями. Эта мания казалась еще более странной благодаря его хилому и жалкому виду. У этого Геркулеса было слабое здоровье, что давало