— Это они — они. Теперь — ангел Аллаха — бедный Амед скоро умрёт на твоих глазах, чтобы ты не говорила ему, что он слишком молод. Он молод, но рука его и глаз верны, как у взрослых!
Егоров приложился… Сухой треск выстрела прокатился по ущельям. Собаки на мгновение замерли, пока эхо его повторялось скалами и перебрасывалось от одной горы к другой, и потом залаяли ещё ожесточённее… Дежурный барабанщик вскочил внизу.
— Егоров, ты стрелял? — крикнул он.
— Да… Бей тревогу.
Зловещая дробь пробуждающими и оглушительными звуками наполнила тишину спавшей крепости. Она, точно огонь в костре, то разгоралась, то падала… И как будто в ответ ей издали, из-за рукавов Самура послышалось: «Алла-Алла!» Казалось, в устья ущелий, как в трубы, кинули нашей крепости этот вызов неведомые богатыри проснувшегося Дагестана.
— Это и есть горцы, которых папа ждал? — спросила Нина у Амеда.
— Они или нет, сейчас узнаем… Но часть их наверное…
— Смирно! — послышалось решительное и властное позади…
Из казарм с примкнутыми штыками выбегали солдаты.
— Штабс-капитан Незамай-Козёл! С ротой займите за крепостью балку — знаете, вправо.
— Слушаю-с! — ему уже теперь было не до филологических пререканий о своей фамилии.
— Прапорщик Роговой! Пойдите со взводом налево, — помните холм?.. Займите его и сумейте отбиться, если они сегодня бросятся сюда, чего я не думаю, — проговорил Брызгалов про себя.
Послышался скрип крепостных ворот, и мерный топот выступающей роты… Несколько раз звякнул штык, встретившийся со штыком, и опять тишина…
— Амед, это ты? — спросил Брызгалов, выходя наверх, — Нина, ты чего не спишь?.. Ступай, ступай, моя девочка, домой. Теперь может быть опасно здесь.
— Ещё минуту, батюшка. Я не боюсь ничего… И меня не видно тут.
— Амед! Что это? Как ты думаешь?
— Сейчас услышим!..
И, как будто в оправдание этих слов, верстах в трёх от крепости зазвучала слабыми голосами песня, знакомая Амеду:
Кто, отважный, обрёк себя Богу, —
Без боязни иди на дорогу.
Всё, что видит орлиное око
Позади, впереди и далеко:
Облака и сиянье лазури,
И утёсы, и вихри, и бури, —
Всё послужит во славу Аллаха
Начинанью абрека без страха…
— Что они поют? — спросил Брызгалов у молодого человека.
Тот обрадованно обернулся к нему.
— Нет, это ещё так… Это не песнь газавата… Значит, — главные силы не здесь… Это так, летучий отряд абреков. Если бы главные силы князя Хатхуа были тут, тогда они пели бы…
И он разом замер и вздрогнул…
С другой стороны, — справа, торжественно и величаво вдруг поднялся к ясным и звёздным уже небесам гимн газавата:
«Слуги вечного Аллаха!
К вам молитву мы возносим:
В деле ратном счастья просим; —
Пусть душа не знает страха,
Руки — слабости позорной;
Чтоб обвалом беспощадным
Мы к врагам слетели жадным
С высоты своей нагорной!»
— Аллах да спасёт нас! — тихо с выражением уже нескрываемого ужаса, воскликнул Амед… — Аллах да спасёт нас! — протянул он руку в сторону к певшим. — Оттуда идут мюриды!
Брызгалов при этом слове вздрогнул. «Мюриды!» Он с невыразимою тоскою взглянул на свою Нину.
— Девочка моя, — иди спать! Теперь ты только помешаешь нам. Иди! И да хранят тебя силы небесные!.. — С неудержимой нежностью он схватил её за плечи, притянул к себе, обнял, поцеловал в чистый, похолодевший лоб и слегка оттолкнул её, уже говоря со строгостью:
— Иди же, иди, Нина! Иди, ложись и спи, не тревожься. Пока ещё опасности нет.
Белый силуэт девушки скрылся во мраке.
— Так ты не ошибаешься, что это мюриды?
— Да! — тихо ответил Амед. — Я не ошибаюсь, — это гимн газавата. Послушайте сами.
— Я не понимаю языка их.
— Они уж кончают его. Вот, вот… Она и есть… Песня мюридов!..
«Наша кровь рекой польётся,
Но за муки и страданья
Тем сторицей воздаётся,
Кто томится в ожидании…»
Эхо долго ещё повторяло отголоски её… Должно быть, и вдали, в ущельях, позади были мюриды, потому что, когда кончили эти, — там ещё только начинался гимн газавата… Чутко прислушивались к нему солдаты. Старые кавказские бойцы — они понимали, что дело теперь становится нешуточно!.. Это не простой набег. Если показались мюриды, — то задачи горцев серьёзны. Они решились умереть. Мюриды не знают страха и в одиночке, — но если они вместе, то или погибнут сами, или уничтожат страшного врага…
— Аллах да спасёт нас! — ещё раз, но уже для себя самого прошептал Амед.
Брызгалов недолго задумчиво смотрел в густевшую перед ним тьму горной ночи.
— Сойманов! — крикнул он, не оборачиваясь.
— 3десь! — послышался отрывистый ответ.
— Станок готов?
— Точно так, ваше высокоблагородие.
— Ну-ка, ракету!.. Сейчас увидим… Это вы, Кнаус?..
Офицер поклонился.
— Направьте туда поправей ракету… откуда пели сейчас эти разбойники.
Ночь опять молчит и точно стережёт кого-то… Рядом послышался треск, и огненная змея взвилась в недосягаемую высоту. Мгновенно, точно от блеска молнии, выступили сумрачные вершины, горные ущелья, словно побледневшая долина, весь белый Самур, — и далеко за ним какие-то медленно двигавшиеся пятна… Ракета исчезла, — но этого было уже довольно… Враг, действительно, был там. Брызгалов его видел. Очарование безотчётного страха исчезло — пред ним была осязаемая опасность, а такой он не боялся.
— Ещё прикажете? — спросил его Кнаус…
— Эй, Стасюк! Наводи орудие направо. Посмотри, где головной отряд, как осветит его ракета. Слышишь?.. Возьми придел вернее… Слышишь… Пугни по команде, да чтобы снаряда у меня даром не тратить!
— Слушаю-с!
— Кнаус! Велите Сойманову ещё одну!
Опять огнистая змея взвилась в тёмное небо. Опять выступили горные вершины и побледневшая долина… Стасюк молодцом приспособил дуло медной пушки.
— Готово? — отрывисто крикнул ему Брызгалов. — Навёл?
— Есть!..
— Орудие… пли…
Во всё своё медное горло гаркнуло оно, выбросив направо огнистый сноп, осветивший разом и Стасюка, и Егорова, и Брызгалова с Кнаусом и Амедом позади, и целую толпу других солдат около. Быстро-быстро прорезая сонный воздух и словно железным бичом рассекая пространство, навстречу врагу понёсся артиллерийский снаряд. Яркой звездой курился в нём фитиль… Чу… Треск разрыва далеко, далеко… Какие-то крики…
— Честь имеем поздравить! В центр попало! — самодовольно проговорил Стасюк. — В самую, значит, говядину.
— Молодец наводчик!
— Рад стараться, ваше высокоблагородие.
Несколько пуль запело оттуда, но, не долетев, упало у стен крепости. Налево — какая-то партия горцев подобралась к прапорщику Роговому, но тот принял её на себя вовремя, допустил чуть ли не на штык и встретил залпом. С диким визгом кинулись прочь оторопевшие лезгины, и долго ещё слышалось «аман-аман» и проклятия, адресуемые ими неверным собакам.
— Господин майор!
— Чего вам, Амед? — обернулся к нему Брызгалов.
— Позвольте мне пройти к ним. Я узнаю, — высмотрю, сколько их, откуда они, и главный ли удар направляется сюда, или нет.
Брызгалов задумался.
— Кнаус! — приказал он. — Сообщите ему пароль и лозунг. Проведите до позиции Незамай-Козла и отпустите. С Богом, Амед!
И майор горячо пожал ему руку.
— Ещё солнце не покажется, — я буду уже здесь, если меня не убьют! — тихо добавил молодой горец.
Теперь весь воздух кругом казался наполненным жужжанием шмелей. Пули пели тоскливую песню, шлёпаясь в мягкий песок Самурских отмелей. Слышалось сухое пощёлкивание выстрелов из горских винтовок, и далеко последними отзвуками замирала в глубине ущелий зловещая песнь газавата…
— Мюриды, — обратился назад Брызгалов. — С этими шутки плохи, надо готовиться к упорной обороне…
Скоро горцам надоело стрелять наобум, и они замерли…
Ночь опять безмолвствовала. В торжественном спокойствии над окутанною мраком землёю совершали обычный круг свой созвездия — иероглифы тёмного неба. Уже совсем смолкая, тихо струился Самур. Откуда-то чуть доносилось ржание лошадей, и только крики: «Слуш-шай!» от башни к башне перелетали над недвижимыми и словно заколдованными стенами одинокой крепости.
Брызгалов у себя писал донесение в Дербент.
Нина, стоя на коленях у иконы, громко молилась, чтобы Бог спас их всех от грозной беды, так неожиданно ворвавшейся в спокойную, будничную жизнь девушки. Когда отец зашёл к ней, она уже лежала в постели, но широко раскрытыми глазами смотрела в полумрак; едва-едва светилась над нею лампада у образа. Кроткий лик Богородицы склонялся в серебряной ризе над нежной головой младенца.
— Ты не спишь?..
— Нет, папа… не сплю. Я молилась…
— Молись, молись, деточка! Наступают тяжёлые дни… Ну, да никто, как Бог!
— Папа, что такое мюриды?
— Завтра расскажу тебе… А теперь успокойся!.. Прощай, дитя моё! — и он три раза перекрестил её.
1902