И тем не менее тогда — и это случалось каждый раз, когда он начинал обвинять меня, я принялась себя мучить: не должна ли я была, не могла ли ждать дальше? Позднее я узнала, что в то время, когда со мной произошел «этот несчастный случай», он уже не первый месяц снимал огромную квартиру на Шан де Марс для Лор, ее девочек и себя, на четверых. У него всегда была «фора» и в погоне за любовным разочарованием тоже, в «поэтапном» уходе он тоже шел впереди меня.
Значит, я его даже не выгнала. Скажем иначе: если нас с ним связывала некая нить, то нить эту я порвала.
В моих владениях царит зима, день ото дня она обретает свою торжественность вечного покоя: долины обращаются в могилы, вырубленные в мраморе, и только темнеют кипарисы, которые раскрыли над ними свои веера. За черными ольховыми зонтиками, которые виднеются на берегу озера, светится перламутр, перспектива теряется в жемчужных небесах — извечная красота… Находясь вдали от города, я приобщаюсь к сияющей печали января: с пяти вечера поля синеют, потом становится совсем темно и меняется источник света — теперь снег отбрасывает свой свет на небеса, а не наоборот, начинается лунный день цвета морошки.
Зимой тут все на виду; мне нет нужды бояться, я могу идти, не прячась, — никаких масок, никаких щитов, мне даже не нужно собственной кожи, потому что для того, чтобы добраться до сути, нужно снять с себя кожу.
Чтобы негде было прятаться.
Отбросим последние подозрения. Только голая правда, пусть все видят.
Например, следует выяснить, испытывала ли я к тому, кто ушел от меня, к тому, кого я выгнала, столь глубокую страсть, как считала. Если не все отдал — значит, не отдал ничего; я ему отдала не все: не все свое время — я все время работала, потом — четверо детей, не все внимание, которого он заслуживал. Если бы я ничего не оставляла себе, я бы смогла заметить раньше. Смогла бы понять, что он не хочет стареть, потому что боится старости. И что все его обреченные возлюбленные, которых он «извлекал» из больничных недр, не свидетельствовали о его доброте, он просто пытался их спасти, чтобы отвоевать вечность себе.
Вечный бунтарь, он боролся со смертью днями напролет. И если он никогда не появлялся вовремя, если постоянно выбирал направление, противоположное заданному, и самые опасные спуски на снежных склонах, если ел руками, ездил на незастрахованной машине, обманывал жену и любовниц, если не терпел никаких противоречий, никаких ограничений, если он лгал, обманывал, подтасовывал, то лишь потому, что вызвал свою судьбу на бесполезный поединок. Он не признавал даже законов природы, особенно их: тридцать лет у него убегало молоко. Каждое утро перед завтраком или по воскресеньям, когда он готовил горячий шоколад для всей семьи, он ставил на газ кастрюлю и уходил. Через две минуты из кухни начинали раздаваться возмущенные вопли: «Черт возьми, дьявол! Эта мерзость опять убежала!» Сбежавшее молоко наносило ему личное оскорбление, на него осерчала природа: в течение тридцати лет, день за днем, он начинал одну и ту же битву, которую все тридцать лет выигрывало молоко…
Когда он ставил кастрюлю на огонь, я говорила ему: «Франси, если кипятишь молоко, смотри за ним, ты же знаешь, что оно может убежать…» — и на лице моем блуждала призрачная улыбка, которая появляется, когда тебе наперед известно, чем все кончится. Он сердился, что-то бормотал, бросал возмущенные взгляды на кастрюлю, но, как только я отправлялась по своим делам, решительно поворачивался к молоку спиной; и тогда в следующую же минуту кухня наполнялась неминуемыми свидетельствами его поражения: он начинал орать, ругаться на чем свет стоит, клинки (стальное дно кастрюли и железо мойки) скрещивались в последний раз, и квартира наполнялась запахом подгоревшего молока, которое воняло даже на лестнице. Свои обязанности я знала прекрасно — я это молоко отскребала… Молоко убегает всегда, огонь обжигает, люди умирают — муж мой на это не соглашался, он был против — и все. Точка.
Я так и не смогла примирить его с действительностью. С законами природы. Может быть, потому что молоко отскребал не он? Скорее, наверное, потому, что он так и не смог обрести в моем сердце успокоения: мне бы надо было предложить в обмен на его любовь вечность, но я этого не сделала. Я недостаточно его любила…
Даже не настолько, чтобы его обманывать. Методично, упорно. Обманывать, чтобы сохранить. В начале нашей совместной жизни, когда он на моих глазах переходил от одной блондинки к другой, когда приводил своих «пассий» в наш дом, когда ему хватило наглости заявить, что он спал с Анни в нашей постели и я поняла, что он на этом не остановится, я тоже завела себе любовника, потом еще. Я хотела отплатить ему той же монетой, даже если я и не была топ-моделью, то молода-то я была и глаза мои уже не косили. Муж воспринял эти редкие интрижки как нельзя благожелательнее, он даже подбадривал меня. «Я не ревнив», — фатовато повторял он. Что за широта взглядов, которая ничего ему не стоила: я любила его, и он это знал. Очень скоро я поняла, что, обманывая его, обманывала только себя.
Останавливаться, однако, не стоило. Я остановилась по лени: нет ничего более утомительного, чем обманывать мужчину, которого любишь, с мужчинами, которые тебе совершенно не интересны! Не говоря уже о том, что в конце неизбежны сцены, которые устраивает любовник, ревнующий к мужу… Я не люблю, когда из-за меня страдают. А поучиться стоило, поднабраться пороков. Хотя бы для того, чтобы убедить моего возлюбленного, что его супруга, которая иногда вызывает в нем желание, желанна для других. В неверности тоже нужно постоянство…
Но уж так ли я была ему верна? По-своему, не столь явно, я его постоянно обманывала, потому что вся моя жизнь была подчинена Слову. И вовсе не обязательно, чтобы эта любовь была плотской. Я не пропускала ни одного встречавшегося мне слова: я волочилась за прилагательными, «клеила» глаголы, падала в объятья деепричастий. И слова эти уносили меня в то царство, куда для мужа доступ был закрыт: слова не терпят соперников. И тогда при любой возможности я убегала от моего легкомысленного мужа в их объятья. Во время любовного акта, когда он думал, что безраздельно владеет мною, я изменяла ему с ними. Лежа в постели рядом с ним, я изменяла ему с занавесками на окнах, стараясь найти то слово, которое наиболее точно определит их цвет; я бросала его в поисках определения для цвета дневных небес, я обманывала мужа, когда его рука касалась моей во время прогулок в саду, потому что хотела поймать и определить ароматы, его наполнявшие: пахнет ли медом цветущая лавровишня, терпкий запах или перечный у самшита. Да, я изменяла ему в его объятьях со всем миром! Я дошла до того, что, когда закрывала глаза, отдаваясь во власть его губ, я старалась вызвать у себя в памяти зеленоватый блеск его голубых глаз…
Себе в сторонники он завербовал отца, секретаршу, друзей? Ну что ж, в моем распоряжении были все словари, вся библиотека, не говоря уже о книжках, которые лежали на ночном столике, — там всегда были готовы к моим услугам полдюжины аколитов, даже скатерть на этом столике могла меня у него украсть. Дом полнился шепотами, тайнами, о которых не говорят во весь голос, страницы книг шелестели о наших с ними заговорах… Бедняга, как же его одурачили! Каким он подвергался насмешкам в своем собственном доме! Наверное, поэтому он так неловко жаждал реванша в последние годы. Он заставил меня страдать, потому что страдал сам. Разве я не заслужила свое наказание? Мне не в чем его упрекать. Нет правых и виноватых.
Меня гложут подозрения: да, была ли я ему в самом деле верна? В прямом, библейском смысле этого слова? «Убойтесь, — говорит Предвечный, — чтобы ни один из вас не изменил жене своей молодости! Потому что разводы мне ненавистны…» Согласна, Предвечный похож на меня. Ну а дальше-то что? Где воздаяние по заслугам? Верность — не добродетель, а черта характера. Я верна во всем. Верна тем местам, которые люблю, верна друзьям, своему издателю, даже… столяру! Верна до такой степени, что начинаешь задумываться, не атавизм ли это, не генетическая ли болезнь. Я происхожу от крестьян, которые были привязаны к своему клочку земли, от ремесленников, которые строили дома, от тех мастеровых, что были прикованы цепью к своему станку. Я домоседка в принудительном порядке. Разве мало меня упрекал в этой оседлости муж! «Собака всегда возвращается к своей блевотине», — это было его любимое высказывание, почерпнутое из духовных книг, он мне приводил его, где нужно и не нужно. Для него не было ничего легче, чем сняться с места и отправиться, куда глаза глядят. Перемена мест ему была просто необходима, страсть к путешествиям заложена у него в хромосомах, которыми наградили его моряки, эмигранты, арматоры, рейдеры, искатели приключений; мой огненноволосый ирландец всегда чувствовал себя в своей стихии в портах, на вокзалах, на пароходах, в самолетах, гостиницах, приютах… Транзитный пассажир. Уолл-стрит, Гонконг, Франкфурт… А я терялась, без него, терялась.
«Да не разъединит человек то, что Господь соединил!» — говорит Предвечный. Но возникает вопрос, зачем же Предвечный соединил морского бродягу и боязливую крестьянку? Зачем Он сделал из меня писательницу, а из него — искателя приключений, мотылька, легкокрылую птицу, которая не может даже на минуту сесть на землю, чтобы присмотреть за кипящим молоком. Каждый из нас исполнил свое предназначение. Но если у той семейной пары, которую мы составляли, все пошло вкривь и вкось, чья это вина?
Возможно, моя. Наверное, все же моя. Муж мой не был мотыльком, он был воздушным змеем, который носится по воле ветров, прекрасным красно-голубым воздушным змеем, от которого я, зачарованная и испуганная, не могла отвести глаз, в то время как он улетал от меня все выше и выше, уносился все дальше и дальше, исчезал в облаках, растворялся в солнечном сиянии, пропадал, но в руках у меня была державшая его веревка… Бог доверил мне держать ее. А я отпустила.
Меня гложут подозрения. Например, зачем я все это пишу? Писатели вовсе не святые, уж не пустилась ли я в очередное «упражнение в стиле»? Я так до сих пор и не поняла, возможно ли для меня описание любви, той страсти, которую испытывают друг к другу взрослый мужчина и взрослая женщина? Я писала о тщеславии и желании, о ненависти и преступлении, о бесстрашии, скупости, отцовской любви к дочери, сыновней любви, но могу ли я писать о супружеской любви?