Первая жена — страница 37 из 46

зать орудие убийства — голубые письма. Длинные пассажи из них я зачитывала своим родителям, лучшей подруге, старшему сыну; мне было необходимо, чтобы они подтвердили испытываемое мною — ведь Другая любит его, правда? «Наверное, любит, — согласился со мной мой отец, героически выдержав два часа чтения писем и самоуничижения, — может быть, но мне бы не хотелось, чтобы меня так любили!» (он полковник в отставке). Слишком много всяких «фути-пути»! По крайней мере никто из тех, с кем я говорила, не пытался ни лгать мне, ни обнадеживать: устав от моей агонии, мои «сиделки» проголосовали за эвтаназию. Единогласно.

Я оставляла позади старую свою кожу. Линька закончена. Из потустороннего мира я с ангельской отстраненностью старалась взирать на обоих влюбленных: надеюсь, они будут счастливы. Потому что благодаря исчезновению неверного я обрела то, чего не принесла мне любовь, — мир; я желаю ему обрести со своей орантой все, что я не смогла ему дать, — скорее нежность, чем страсть, скорее восхищение, чем сообщничество.

Счастье — это сад: пусть Господь сделает так, чтобы этих двоих оттуда никогда не изгнали, потому что там появится какая-нибудь змея.


Я умерла. Нет, я живу, но я «мертва для…». Мертва для суеты и, может быть, много для чего еще. Я стараюсь отойти от радостей этого века и его грохота, от того, чего боялась так же, как от того, что любила. Не в этом ли благоприятное влияние горя? Я убила свои мелкие беды и великую робость. Когда расходишься с мужем (а вместе с ним покидаешь и семью, и дом, и прошлое счастье, и мечты о будущем), можно развестись со всем: со своим временем, с друзьями, родителями, книгами, детьми, и даже со своим слесарем! Все становится ненужным. Раз я ему не нужна, то мне тоже никто не нужен…

Мне принадлежит лишь то зло, которое он мне причинил; да и оно не начинает ли таять с возвращением нежности — так тает на солнце снег; настанет день, когда строчки, которые я наносила на бумагу, станут мне непонятными, когда я отвернусь от книги, в которой, совершенно искренне, не узнаю себя: «Помнишь ли ты о наших давних восторгах? Почему вы хотите, чтобы я о них помнила?»

Я умерла. Умерла для нашего совместного прошлого. Параличная, половинчатая память. Недавно завтракая с женой младшего брата моего будущего бывшего мужа, я заговорила о ее свекрови и не сказала «наша свекровь», а сказала: «твоя», как будто я говорила с посторонним человеком о посторонней… Разве Франси не был прав? Я перестала принадлежать к ее семье, свекровь моей золовки перестала быть моей, его дома отныне закрыты для меня. Я поняла, что глава закончена, когда одним майским днем набралась, наконец, храбрости и отправилась за своими платьями в Прованс, к ним домой: я боялась того момента, когда в последний раз открою тяжелую входную дверь старинного дома-крепости, войду в комнаты, которые сама обставляла, в ту длинную комнату с белыми стенами, где наши дети научились ходить и где в сундуках и в корзинках меня ждут их «коллекции» сосновых и кипарисовых шишек… Я так боялась того момента, когда мне придется вновь встретиться с прошлым, откуда я была изгнана, но которое я возвращала себе в снах по ночам.

Меня ждал сюрприз: «поля не были столь черны, а небеса не столь бледны». Дверь ко мне не была замурована, в бассейне я могла искупаться, и свекровь не объявила мне о предстоящей свадьбе Лор и Франси… Все прошло чинно-благородно. Никогда еще «итальянский сад» не казался мне столь ухожен, розы никогда не цвели так пышно, ветерок никогда не был столь душист, а родители моего будущего бывшего мужа изощрялись в демонстрации своих дружеских чувств, только бы я забыла, что они принимали у себя любовницу сына тогда, когда я еще была в больнице…

В наши бывшие комнаты я вошла, не зажмурившись и с сухими глазами. Увидела те изменения, на которые так остро отреагировали наши дети: мебель была расставлена по-новому, стены выкрашены в более яркие цвета, появилась провансальская посуда, изделия местных ремесленников. Я не нашла ничего безвкусного: сразу видно, что юная дама читает журнал «Загородные дома на южном побережье» и имеет возможность предложить своему «Тарзану» приобрести ей все это в указанном в том же номере модном магазине. Новые диваны были отличного качества и тоже из хорошего магазина — я посидела на них, чтобы оценить. Поменяли и матрасы.

Мне показалось (но я отметила это совершенно равнодушно), что «молодожены» спят не в нашей комнате, а в мезонине; что же до двух девочек «от другого брака», новых «кузин» моих кузенов, то будущая мадам Келли поселила их в спальне моих сыновей, откуда, и это мне не понравилось, исчезло стеганое одеяло в цветочек — оно досталось мне еще от бабушки с дедушкой, и я его очень любила. В конце концов, я его нашла — оно было испачкано чернилами (неосторожность девочек?) и брошено в угол. Я старательно расправила это старое одеяло, у него было свое место в моей жизни еще до того времени, как у меня появился муж; я имела право любить его и могла совершенно спокойно забрать с собой.

В остальном же, кроме портрета бабушки, я решила ничего не увозить. Воспоминания о прожитых тридцати годах я разделила с владельцами этого дома, мне расхотелось загромождать свою жизнь вещами, помнившими, как мы любили друг друга, как росли наши дети. Я даже оставила в шкафу платья, за которыми приехала: пусть Лор наделает из них тряпок! Сарафаны с открытой спиной, на тонких лямочках, кружевные блузки — все это носила другая Катрин, а ту Катрин, Катюшу, Кату, Катти я похоронила.

Я ходила по комнатам в полутьме — ставни я так и не открыла — и холодно осматривалась, как торговец, который готовится к заключению сделки: вот здесь им стоило бы покрасить раму, да и кран капает… При этом я отметила, что простыни в шкафах лежали такими же стопками, какими сложила их я, на полках все еще были приклеены бумажки, написанные моей рукой («простыни для большой кровати», «пододеяльники», «детские кровати», «чехлы») — новая хозяйка дома так и не удосужилась заняться шкафами, ее пьянила радость, что она принята в доме, сама принимает гостей. В нашем большом шкафу я без удивления отметила исчезновение «картотеки дам былых времен», на полках теперь лежали лишь поучительные материалы: реликварий делового человека, альбом с фотографиями, сделанными во время путешествий, и даже большой альбом, подписанный рукой моего мужа «Наши дети», но в нем были только рисунки и письма дочерей другой жены — каждая бумажка была помечена (имя, дата) той же любящей и внимательной рукой, что подписала и этот подложный альбом, эта же рука некогда подписывала альбомы с нашими и детскими фотографиями… Я рассердилась, что позволила заманить себя в ловушку. Разве мне неизвестно, что теперь у моего мужа другая жена и другие дети? Ни определение «наши», ни местоимение «мы» больше ко мне не относились.

Ничего более в этих стенах, которые «обновила» чужачка, не причинило мне боли. Этот визит в те места, где я прожила столько времени «вместе», не всколыхнул во мне никаких чувств, не отозвался эхом в моем сердце. Прошлое отваливалось от меня, как мертвая кожа: еще боишься, что будет больно, когда станешь ее отдирать, но когда до нее дотрагиваются ножницы, то уже ничего не чувствуешь.

Свое я отплакала два года назад, когда мы проводили здесь, в семейном кругу, наше последнее супружеское лето. К тому времени каждый раз, приезжая в Прованс я замечала в доме следы тайного пребывания в нем Другой; она смелела с каждым своим появлением и начала вить свое гнездо внутри моего: то появлялся новый стол, то скатерть, то подушки — она нелицеприятно давала мне понять, что пора освобождать территорию… В то последнее лето все вызывало у меня слезы — детский комод, «шкатулка для молочных зубов», их игрушки. Как будто бы я тогда уже чувствовала, что вижу все эти камни, все эти деревья в последний раз.

Я ошибалась: не в последний. В последний я сыграла свою роль с большим достоинством — я ее отрепетировала, да и играла я ее лучше, потому что она перестала меня трогать… Мне хотелось увидеть все еще раз — сараи, сосновую рощу, каменные башни, террасы, лавандовое поле, оливковую рощу, комнаты каждой из моих золовок — мне хотелось все запомнить. Не было ни одной двери, которую бы я не открыла, — я прощалась со своей юностью, с лучшими годами нашей жизни. Но ничего из того, что попадалось на глаза, не оживляло во мне ту женщину, которой я была, — я ходила по чужому прошлому.

Поблагодарив «бабушку моих детей» за ее очаровательный прием и чудесные субботу и воскресенье, которые я у нее провела (истинная правда), я уехала из Прованса с легким сердцем и таким же легким чемоданом.


Траур свой я забросила. Теперь мне уже не кажется, что я потеряла мужа — скорее его просто не существовало. Он перестал занимать мои мысли, беспокоить меня во сне: после того, как я побывала в «их» провансальском доме, прочла их письма, поняла, в конце концов, что она любила его и что вместе они, судя по всему, счастливы, я перестала мечтать об этом чужом мне человеке, по ошибке пообещавшем мне когда-то свою жизнь. Никогда больше не появится в ночи мой блуждающий огонек — конец ожиданиям на вокзалах, преследованиям, несостоявшимся встречам, расставаниям…

Впрочем, теперь, когда процедура развода близится к своему концу, мы будем законным образом разведены, а наш брак будет одним росчерком пера уничтожен на «брачных скрижалях», которые снова нам торжественно вручили, он перестал предпринимать попытки увидеть меня, он не писал, не звонил даже на мой день рождения, даже на Новый год… «Вот увидишь, — заявила мне одна „бывшая супруга“, которую уже „обкатало“ время, — поначалу их мучают угрызения совести, они то и дело звонят, а потом, после…» «После» — это уже наше нынешнее время.

Для его любви я умерла. И для всякой любви тоже. В одиночестве, однако, есть своя прелесть: разве я не стала лучше спать после того, как он покинул мои сны, разве не хорошо мне спать одной в нашей двуспальной кровати? «В постели глубоки речные воды» — я погружаюсь в них, плыву, покачиваясь на необъятных просторах сна, тяжелого и белого. Я сплю, как в снежной могиле.