Страх.
Откуда он? Отчего?
Я обнаружил его в себе, даже не открыв глаза. Я проснулся с ним.
Я разогрел еду, позавтракал и отправился в школу, наблюдая по пути, как свет наступившего дня становится сильнее. Но ни во время завтрака, ни в школе страх не покинул меня. Он затаился под сердцем, как хищный зверек, и сидел там тихо, не двигаясь, сверкая маленькими глазками, словно прислушивался ко мне изнутри. Волны тревоги исходили от его дыхания по всему моему телу.
На большой перемене я встал в одиночестве возле лестничной площадки в коридоре четвертого этажа, соединявшем два крыла школы. Вокруг было шумно. Ученики пятых и шестых классов носились с нижних этажей на верхние, из левого крыла в правое, сбивали друг друга с ног, боксировали; старшеклассники держались степеннее, большинство юношей уходило в туалет покурить, девушки прихорашивались возле светлых окон, пряча в ладонях маленькие зеркальца, кто-то списывал домашнее задание с тетради товарища, кто-то зубрил учебник перед началом урока. Время от времени по коридору проходил очень высокий мужчина – директор школы; породистая седовласая голова его с достоинством плыла поверх коричневых платьев и серых школьных форм, и платья и формы расступались перед ним.
– Покурим? – сказал Вилор, положив мне ладонь на плечо. – Ты какой-то озабоченный сегодня. Это вредно для здоровья.
Мы зашли в туалетную комнату. Табачный дым пластами висел в воздухе и сквозняком утягивался из него в открытую форточку.
Передо мной появилась пачка сигарет «Джейбол». Вилор не просто подавал открытую пачку, но предварительно щелчком в ее дно выбивал из нее несколько сигарет, чтобы удобнее было взять.
Закурив, он начал с жаром рассказывать о спортивных автомобилях. Однако я плохо понимал его речь: я все время чувствовал, как дышит во мне зверь-страх.
– Дай монетку! – вдруг сказал я. – Мне надо позвонить.
Он не стал расспрашивать, отчего я прервал его на полуслове и кому мне понадобилось звонить, покопался в карманах, сосредоточенно нахмурив брови, и протянул мне монетку.
Я кинул длинный окурок в урну и спустился в вестибюль к телефону-автомату.
На фабрике ответили: «На работу не вышла». – «Почему?» – спросил я. «Взяла бюллетень». – «Зачем?» – это был глупейший вопрос. На том конце провода разозлились: «Зачем берут бюллетень? Заболела, очевидно!»
У гардеробщицы я разменял на монетки еще десять копеек.
«Рискнуть позвонить ей домой?»
Трубку сняла ее соседка Я слышал, как она, отойдя от телефона, долго стучала в дверь ее комнаты, дважды крикнула: «Вера!» – потом вернулась к аппарату и ответила мне:
– Никого нет!
Взрыв школьного звонка обозначил конец перемены.
Я забрал из гардероба куртку и побрел домой. Я все равно не мог сидеть на уроках. Удушливая тоска все плотнее заполняла мою грудь.
Бросив портфель в эркер, я уставился на перекресток.
«Если она заболела, то должна быть дома, – пытался рассуждать я спокойно. – Дома ее нет. Конечно, она могла куда угодно уйти, наконец, поехать к мужу в лагерь. Но тогда почему она взяла бюллетень? Бюллетень не дадут здоровому человеку. Мы два дня назад виделись с нею. Она была в полном порядке».
Неожиданно меня осенило: ее сестра наверняка все знает!
Я поехал на другой конец города.
Рита открыла не сразу, спросила: «Кто?» Она была в том самом халате и туфлях, расшитых поверху бисером, которые в ее отсутствие носила Вера. И это произвело на меня неприятное впечатление. Одежда была мною любимая, а лицо и тело – чужие. Алые накрашенные губы, вытянутые вперед трубочкой, зажимали дорогую сигарету с фильтром.
– Откуда ты? – удивилась она, вытащив сигарету изо рта, и пустила вниз струю синего дыма. Она была пьяна и вся возбужденно колыхалась своими пышными формами.
– Я хотел спросить... Где Вера?
Рита улыбнулась.
– Ну, зайди! – сказала, продолжая колыхаться.
На вешалке чернела военно-морская офицерская шинель с погонами.
– У меня гость, – шепнула она мне и крикнула кому-то в кухню: – Сейчас вернусь!
Я вошел в комнату.
Вещи, помнящие мое счастье, вновь окружили меня, но как будто что-то изменилось в их расстановке.
– Что ты хочешь узнать? – спросила она, усевшись на пуфике.
– Где Вера?
– Вера там, где ей сегодня не слишком весело. И очень больно. Из-за тебя, между прочим.
– Она...
– Да. Пусть все это наконец закончится.
– Что закончится? – промолвил я растерянно.
И вдруг зверь-страх под моим сердцем в одно мгновение стал громаден. Весь воздух вокруг меня зашевелился этим страхом.
Казнь!!! Его казнят!!!
– А что ей прикажешь делать? Ты кто такой, извини? Полковник? Директор? Капитан корабля? Ты – школьник!
– Мы хотели... У нас должен был родиться...
– У кого – у вас? – Рита взглянула на меня с неприязнью. – У нее он был бы. Какой из тебя отец! Ты соображаешь хоть сколько-нибудь в своей башке?
– Но она обещала.
– А что она могла сказать тебе? Как ты сам думаешь?
«Это дело грязное, кровавое!» – вспомнил я слова Веры и содрогнулся.
Не знаю зачем, я приблизился к окну и тронул занавеску.
– Я видел его глаза.
Рита посмотрела на меня вопросительно:
– Какие глаза? Чьи?
– Нашего ребенка, – сказал я в окно.
– Дурак! Там сгусток крови. И всё!
– Ты врешь! – прошептал я, наполняясь яростным гневом. – Ты врешь, гадина! Я видел его глаза! Он смотрел на меня!
Я бежал.
Не чувствуя ног, не слыша своего сердца.
Я бежал.
Задыхаясь, падая и вставая.
Я видел перед собой живот Веры. Только ее лицо и ее живот. Я должен был остановить казнь. Я знал, что у меня хватит сил разрушить весь тот громадный дом, в котором она сейчас находилась, и убить всех тех мерзавцев врачей, которые вот-вот могли прикоснуться к ней и осквернить нашу любовь.
Я расталкивал прохожих, размахивал руками. Я весь превратился в мой бег. Мелькали пролеты лестницы; сливались в единое полотно ступени эскалатора, который одновременно с моими сумасшедшими прыжками тащил меня глубоко под землю; звеня и кренясь, летели подземные поезда. А я лишь умолял их: быстрее! О, как мучительно долго ждал я на пересадочной станции! Я готов был бежать по туннелю!
Наконец я был возле родильного дома.
Спрыгнув с высоты пяти ступенек, ведущих от углового входа в комнату справочного, находившуюся в полуподвале, я прокатился по скользким кафельным плиткам и подлетел к окошку, проделанному в фанерной перегородке. Но тут на меня дружно заорали из очереди и заставили встать в самый ее конец. И я понял, что если буду сопротивляться, то обращу на себя излишнее внимание и, чего доброго, вообще не узнаю о Вере.
Задыхаясь от ненависти, отвращения, от протеста к тому мерзкому, что уже в ближайшие минуты могло произойти на одном из этажей этого запретного для меня здания, я встал за последним в очереди человеком, схватывая воздух раскрытым ртом, оглядываясь и озираясь.
«Ты обязан взять себя в руки! – приказал я себе. – Ты можешь выдать себя! Ведь ты не муж ей. Вдруг они откажут тебе в справке?»
Совсем близко от меня прозвучало:
– Следующий!
Я приблизил лицо к окошку и, глядя на куклу лет восемнадцати в новеньком белом халате и белом колпаке, заговорил сумбурно, неумело, не зная, как говорить о таких вещах:
– У меня тут сестра...
Кукла не подняла на меня глаз.
– Отделение! – сказала она.
– Аборты, – выговорил я слово, которое ненавидел так сильно, что, если бы была моя воля, я бы это слово разъял на буквы, чтобы его никогда более не было ни в одном языке мира. Чтобы даже понятия такого не осталось!
– Фамилия!
– Брянцева.
– Вера Станиславовна? – спросила кукла, прочитав в своем списке имя моей возлюбленной.
– Да, – ответил я.
– Все в порядке. Сделали. Температура нормальная.
– Когда... сделали?..
Дыхание мое провалилось, будто я вдохнул в себя вакуум, и я закашлялся.
– Утром.
– Ну, узнал и иди! – заикаясь, произнес позади меня крепкий парень и оттеснил меня от окошка.
Ничего не видя вокруг, совершенно выключенный из жизни, кашляя, мотая головой, я вышел на улицу. Я никак не мог вдохнуть в себя воздух. Тяжкие лапы крепко сдавили мою грудь. Я чувствовал, как рвота подпирает мое горло.
Я добрел до станции метро, опять вернулся к родильному дому, прошел вдоль его стены, мимо водосточных труб, мимо замазанных белой краской окон полуподвального этажа и, чувствуя невыносимую пустоту в душе, завернул во двор. Он был большой, заасфальтированный; в одном из его углов передо мною выросла свалка старого медицинского имущества – разломанные деревянные тумбочки, кислородные баллоны, отслужившие металлические кровати, и посреди всего этого накрененно торчало, точно трон на возвышении, покрашенное в отвратительный зеленый цвет, с уже отбитой местами краской и черными пятнами, железное кресло, по бокам которого были воткнуты на стержнях никелированные полукруглые дужки. И я сразу узнал это кресло. И я понял, для чего оно сделано именно таким, для чего эта откинутая спинка, это сиденье, и для чего эти никелированные дужки. И я увидел на нем мою возлюбленную, ту самую, что там, на змеином островке, когда-то, к изумлению моему, ни с чем не могла слиться, ни с землей, ни с небом, но вся была сама в себе и звалась «великая женщина». Я увидел ее, целомудренную и прекрасную, – бесстыдно обнаженной на этом седалище; самую нежную, самую таинственную, с самым прекрасным ребенком во чреве – безобразно распятую на этом кресле перед лицом мужчины, которому было наплевать на то, что она неприкосновенна и что я так люблю ее, умельца со стерильной сталью в руках... Два самолета низко пронеслись над нами. Грохот их двигателей заставил нас в страхе схватиться друг за друга. Наш ребенок... Его жизнь, в ту минуту так сокровенно начавшаяся, закончилась. Его убили сегодня утром, и я не спас его. А сам он не мог защитить себя. Его убивали, когда я сидел на уроке английского языка, повторяя следом за учительницей английские глаголы. Я не пришел к нему на помощь. И она, его мать, не пришла, потому что воля ее была: убить его. Он был единственное, что было в ней от меня. В нем жила моя любовь. Рвотные позывы мучили меня.
– Эй, парень, чего тебе там надо? – услышал я с небес низкий мужской голос.
Я взглянул наверх и в открытой половине окна третьего этажа увидел молодого мужчину в белом халате и с белой марлевой повязкой, сброшенной со рта на шею и висящей у него под горлом.
«Привет, девчонки! Я сделаю вам к весне маленькие подарочки!»
Это был конечно он, или один из них. Умелец!
Я выхватил из вздыбленной кучи ржавых кроватей какой-то железный предмет и швырнул в окно третьего этажа.
Лицо мужчины исчезло. Послышался звон стекол, осыпающихся с высоты на асфальт.
Когда мужчина вновь появился в разбитом окне, я понял по его лицу, что сделал безумное. Но мне теперь было все равно. Душа моя отделилась от меня. От ощущаемого мною ужаса я видел себя со стороны.
Я выдернул из кучи тяжелый металлический прут.
Умелец снова исчез, спрятавшись за стеной.
Вдруг я увидел позади себя в открытом проходе двора, через который я зашел сюда, несколько наблюдавших за мною человек. Они смотрели на меня с улицы.
– Хулиган! – крикнул один из них.
– Пьяный, – отозвался другой.
Я различил в их сплоченной группе лицо молодой женщины. Оно было привлекательным для мужских глаз, и я возненавидел это лицо. С прутом в руке я пошел к ним.
– Надо его схватить! – сказал крупный полный мужчина в длинном пальто одной из женщин. – Он – сумасшедший!
Я остановился перед ними и молча смотрел на них. Я не мог сказать им ни слова.
– Брось прут! – угрожающе крикнул мне мужчина и кивнул соседу: – Заходи сзади!
Вместе они двинулись на меня.
– Убью! – заорал я. – Убью, сволочи!
И изо всей силы ударил прутом по стеклянной вывеске: «Женская консультация», висевшей в рамке на стене.
Опять рядом со мной посыпались битые стекла. Женщины ахнули. Вся группа разом отпрянула назад.
Глаза мои остановились на миловидном лице молодой женщины.
– Ты.... – прошептал я.
И что есть мочи побежал по улице.
Мне чудилось, что за спиной я слышу топот нагоняющих меня.
Состояние раздвоенности стало еще более ярким. Все происходящее со мною казалось мне уродливым видением.
«Наверное, я сошел с ума...» – подумал я.
Но мне было теперь безразлично – быть нормальным или сумасшедшим.
Я не понимал, куда мне бежать. Я не знал этого района. Рывком свернул я в подворотню и влетел в огромный двор, в котором посредине был скверик, где под деревьями сидели на скамьях молодые мамы и пожилые люди и играли дети. Они с тревогой посмотрели на меня, и я сразу в одном мелькнувшем мгновении увидел все их взгляды, направленные с разных мест на меня одного, все их устремленные на меня глазки, глаза и очи.
Я пробежал сквозь сквер и испугался, что двор глухой и я в ловушке, что больше бежать некуда. Я не столько боялся преследования, сколько боялся остановиться.
Вдруг я увидел узкий проход между глухими стенами двух соседних домов. В конце этого тесного прохода, где два человека не смогли бы разойтись, горела высокая щель света во всю высоту пяти этажей. Забравшись в это узилище, я двинулся по нему к свету. В какой-то момент я бросил железный прут – он мешал мне продвигаться. Я шел между стен и был как во сне, когда бежишь от смертельной опасности и внезапно ноги твои немеют, подгибаются под тобой и отказываются бежать. Ты падаешь и ползешь, волоча за собой непослушные ноги, как мертвую часть к твоему живому телу. Но опасность все ближе, она настигает тебя, накрывает, – такие сны снились мне несколько раз в детстве, но сейчас, в этом странном сне-реальности я с радостью почувствовал, что это когда-то приснившееся ощущение – ложно, что на самом деле ноги мои крепки, сильны и послушны мне. И каждая моя мышца, каждый мой мускул движутся и несут меня к моей цели. Но разве есть у меня теперь хоть какая-нибудь цель?
Пройдя до конца темное узилище, я оказался еще в одном дворе, перегороженном деревянным забором. Я влез на забор, спрыгнул на другую сторону, больно ударившись лодыжкой, отворил в стене следующего дома дверь и очутился внутри пустой лестничной клетки. Запрокинув голову, я посмотрел вверх. Многими виражами полуовальная лестница уходила в высоту, и там в высоте белел плоский потолок. И опять я увидел перед собой дверь. Эта вывела меня в переулок.
Плохо ориентируясь, я побежал по нему и, как из плена, вырвался на широкий проспект.
Мимо меня с шумом неслись легковые автомобили, катили автобусы, троллейбусы. Вокруг было много света. Я перебежал через мостовую и опять попал в нескончаемые петербургские дворы-колодцы, которые следовали один за другим и соединялись друг с другом через мрачные проходы и гулкие подворотни. Я кружил по ним, пока не оказался возле церкви. Церковь эту я знал. От нее было недалеко до Летнего сада.
Я перешел через мост и двинулся наискось через Марсово поле. Я понял, что погони нет. Но если она даже и была, то я успел далеко уйти от нее.
Я брел по предвечернему городу. Состояние полного безразличия ко всему охватило меня. Но испытывая это состояние, я непрерывно шел, я шаг за шагом переставлял ноги. И все смотрел на серый асфальт, плывущий под подошвы моих туфель. Наверное, если бы теперь открылась погоня, я и не стал бы уходить от нее.
Постепенно город утонул в сумерках. Он и так виделся мне сегодня как в бреду. Теперь я совсем перестал слышать его звуки. Я оглох и во всем теле ощущал онемелость. Жизнь утекла из меня. Если бы меня сильно ударили, я, наверное, даже не почувствовал бы боли. Зажглись фонари, и я с удивлением обнаружил впереди себя свою тень, которая то удлинялась, то укорачивалась. А я все брел по улицам, по набережным, вдоль рек...
Потом со мной произошло странное – я сразу увидел себя среди безлюдья новостроек, выходящих к береговой кромке залива, на том самом месте, куда еще совсем недавно я вышел счастливый, полный радости оттого, что впервые достиг конца острова.
Вечернее море было светлее неба, а небо – в узких тучах. Между тучами сверкал огонь заходящего солнца. Несколько черных птиц висело в воздухе над водой. Дул холодный ветер. И все было одновременно и ярким, подробным, и как бы непрестанно ускользающим за край земли.
Потеряв равновесие, я упал на береговой песок, поднялся, отряхивая ладони от вколовшихся мокрых песчинок, и сел на камень, глядя на воду. Внезапно взор мой затуманился, и я громко зарыдал. Я ревел во весь голос и не мог сдержать себя. Все передо мной расплывалось. Я ничего не различал от обилия слез.
– Я не хочу больше жить! – шептал я, сжимая голову в ладонях и весь сотрясаясь от моего непоправимого горя. – Я не хочу больше жить, море! Небо! Я не хочу больше жить!
Но никто не ответил мне ни из бескрайности моря, ни из глубины неба.
Отяжелевший от слез, я отошел от кромки прибоя и приблизился к прибрежным кустам. Все мутно мерцало передо мной. Линия горизонта, волнуясь, медленно вращалась вокруг меня со всеми закрепленными на ней предметами земного пейзажа, точно была гибкой, как резина. Я почувствовал, как земля косо поплыла из-под моих ног, грохнулся в кусты, ломая ветки, и свернулся калачиком на пожухшей траве, пахнущей морем и плесенью.
Безмолвие накрыло меня, словно колпак.
Не знаю, сколько прошло времени, но я вдруг услышал хруст веток... Вера подошла ко мне и, ни слова не говоря, легла рядом со мной на землю, прижавшись спиной к моему животу. Она была такая теплая! «Вера...» – сказал я, испытывая лучезарное счастье оттого, что все случившееся сегодня был лишь сон, который просто приснился мне, и она, любовь моя, со мной, и мой ребенок жив. Я обнял ее и прижал к себе еще крепче. Потом я стал ласково гладить ее по животу, по тугим соскам, наполненным горячим молоком. Живот был мягок, и внутри него – я так сильно чувствовал это – жила жизнь. И сердце мое наполнилось радостью. «Я люблю тебя, Вера! – шептал я. – Как я люблю тебя!..» И вдруг открыл глаза.
Предо мной была тьма ночи, в которой между черных ветвей кустов шевелились яркие звезды.
Дрожа в ознобе, я приподнял голову, плохо понимая, где я, что со мной, как я здесь оказался и, главное, что теплое, живое, дышащее я обнимаю и так сильно прижимаю к себе? И вдруг понял, что рядом со мной спит бездомная собака. Она проснулась, обернула ко мне узкую морду с блестящими глазами и опять отвернулась, продолжая спать. Я услышал, как она громко дышит.
В ужасе я вскочил на ноги, чувствуя сильное головокружение и боль в лодыжке.
Совсем близко от меня чернело море. Блеск луны скользил прерывистыми струями по тонким волнам. Небо было хаотично заполнено около лунного диска пепельными тучками. Собака нехотя поднялась, потянулась, с сожалением покидая теплое належенное место, сделала несколько шагов и исчезла в кустах. Я поднес ладони к лицу и ощутил, что и кисти рук, и моя куртка воняют псиной. Я обернулся назад: вдали темнел город с редкими ночными огнями. Над городом, еще чернее, чем мрак осеннего неба, стоял купол Исаакиевского собора.
Голова моя кружилась. Меня крупной дрожью трясло от холода. Я увидел метрах в трехстах от себя пламя костра и прихрамывая пошел к нему. Теперь я все вспомнил, что было сегодня: Вера в роддоме в абортном отделении, живот ее пуст, ребенок мой убит, искромсан на части, умертвлен. Он уже не будет ни видеть глазами, ни дышать легкими. И любовь моя кончена. Я вспомнил, как разбил табличку: «Женская консультация» – на стене родильного дома и как потом бежал от людей, которые хотели поймать меня. Хотя все же какой-то провал в моей памяти был. Я никак не мог вспомнить, где я так страшно напился.
Костер горел невдалеке от деревянных вагончиков на колесах, в каких переодеваются строители. Возле костра на бревне сидел мужчина в ватнике и курил сигарету. Огонек ее то вспыхивал, то погасал. Он приподнял голову, заслышав мои шаги. Старое лицо его озарилось красными отблесками пламени.
– Тебе чего? – грозно спросил он.
– Ничего, – ответил я. – Погреться хотел.
– Откуда ты взялся в такое время?
– Просто шел...
Он вгляделся в меня пристальнее.
– Да ты хорош! Где ты так набрался?
Я не ответил и пошел от него прочь.
– Эй! – окликнул он. – Обогрейся, черт с тобой!
Я сел на другой конец бревна.
– Вы кто? – спросил я.
– Сторож, – ответил он. – А ты чего ходишь один ночью? Здесь убить могут, и никто не найдет.
– А как же вы?
– Я... Я никому не нужен.
Золотое пламя билось в холодном воздухе, мокрые поленья шипели. Вокруг чернела обнаженная земля.
– Я пойду, – сказал я.
– Иди! – согласился он. – У тебя курево есть?
– Есть, – ответил я и протянул ему пачку сигарет.
– Парочку возьму? – спросил он. – Мне еще до утра тянуть, а в портсигаре пусто.
– Возьмите все, – сказал я и побрел в темноту. От одного вида сигарет меня подташнивало.
Он что-то еще говорил мне вслед, но я уже не слушал его. Я шел мимо глубоких котлованов, мимо недостроенных домов с черными провалами окон, мимо спящих бульдогов-бульдозеров, злобно вспыхивающих глазами-фарами, если в них попадал луч луны.
Вдруг я вспомнил, когда и где я напился. На одной из улиц я увидел ярко освещенный магазин; за стеклом его витрины мерцали бутылки с вином и водкой. И я взял на последние деньги, на которые хотел купить ей розу, пол-литра водки. Я боялся, что мне не продадут по возрасту. Но меня ни о чем не спросили и продали. И когда я вышел из магазина, то в ближайшей парадной открыл бутылку и прямо из горлышка до половины выпил.
Что же ты сделала со мной, любимая моя? Я никого в своей жизни так не ненавидел, как тебя! До рвоты, до отчаянного крика из глубины легких, до звериного желания убить тебя, чтобы уже нигде никогда тебя не было, чтобы не было больше ни твоего имени, ни твоего голоса, ни твоего лица! И все потому, что я люблю тебя безумно, безнадежно, неизлечимо! Рыдаю от бессилия что-либо исправить, и люблю!
Я шел по израненной земле во тьме ночи. Я чувствовал: что-то очень важное навсегда сломано во мне, что-то во всем этом мире сегодня непоправимо рухнуло, потеряв опоры. И как бы ни сложилась моя жизнь, это разрушенное уже нельзя будет ни исправить, ни воссоздать заново, ни, что самое мучительное, забыть. Я вдыхал в себя влажный морской воздух, но грудь моя оставалась пустой. Мне никого не было жаль. Ни матери, ни себя, ни моего ребенка, ни погибшей любви, ни Веры. Я хотел только пить. Пить чистую воду. Не отрываясь. Глоток за глотком. Меня мучила жажда.