Назавтра, едва проснувшись, я взял книгу о пирамидах и поспешил скрыться в лесу. Книгу я захватил с собой для отвода глаз. Если спросят, пока буду идти через лагерь, куда иду, отвечу: «На поляну. Читать». Мне не терпелось повторить вчерашний опыт.
Над лагерем летели облака-великаны. Они были похожи на белоснежные океанские пароходы с темными овальными днищами. Низко проплывали они над одинаковыми корпусами лагеря, над центральной площадью, посреди которой серебрился шест, еще пустой, без флага, над ослепительно белыми простынями на веревке возле прачечной, и скрывались за лесом. И едва исчезал один гигант, вослед ему появлялся другой.
Никого не было на склоне горы в этот ранний час. Холодный ветер сверкал в синеве неба. Но в защищенных от него уголках было жарко.
Я положил книгу на траву...
И все повторилось!
Когда секундная тьма исчезла из моих глаз и я увидел перед собой переливающуюся седым блеском хвою можжевельника, я понял: только что и у меня было такое же страшное лицо, как в тот момент у Коли Елагина.
Но теперь это не испугало меня.
Я стал искать в траве капли таинственного вещества, прежде бывшего во мне, чтобы рассмотреть их. Одна из них упала на лист подорожника. Это был правильной формы зеленый лист с пылавшим у черенка хрусталиком росы. Целый куст этих широких жилистых листьев, как звезда, горел росою в траве. Осторожно я сорвал лист и поднес к глазам. Мне хотелось взглянуть сквозь каплю на солнце, чтобы яркие лучи просветили ее насквозь. Вобрав в себя солнце, она сразу ожила изнутри. С изумлением смотрел я на нее. Неужели перед моими глазами в этом густом жемчужном блеске – начало жизни всякого человека! Она напоминала драгоценный лунный камень.
– Ну и как, получатся из этого дети? – услышал я позади себя женский голос.
– Что? – машинально спросил я.
И вздрогнул так сильно, что лист на метр отлетел от меня.
Я узнал голос Веры.
В эту же громадную секунду я успел обернуться и увидеть ее за моей спиной – она была в чем-то голубом и светлыми глазами смотрела на меня.
Объятый ужасом, неловко поворачиваясь, я отшатнулся от нее и медленно, словно позади меня находился человек, который должен был расстрелять меня в спину, пошел среди деревьев.
Я все шел и шел, не оборачиваясь, боясь пошевелиться, и когда очнулся, то увидел, что ушел от лагеря далеко.
Вокруг меня стоял пронизанный солнцем лес. Никого не было. Лишь громады облаков быстро летели над деревьями, едва не зацепляя их вершины.
«Если она спросила, получатся ли из этого дети, значит она... все видела!» – холодея, понял я.
В отчаянии я прижался щекой к шершавому стволу сосны.
«Надо бежать отсюда, бежать от нее, из лагеря! Я не смогу больше жить среди этих людей! – мелькали в моем мозгу испуганные мысли. – Дождаться ночи, в темноте дойти до станции и на последней электричке уехать в город!»
Наконец слух вернулся ко мне, и я стал слышать, как за оврагом перекликаются грибники.
И чем сильнее оправлялся я от пережитого ужаса, тем отвратительнее представлялось мне все произошедшее.
«Но как мне все это объяснить дома? Прикинуться заболевшим? Сказать, что меня выгнали? А вдруг они в лагере сообщат в милицию и меня станет разыскивать уголовный розыск?»
Но тут я понял, что самое ужасное для меня не милиция, не родители дома, не Меньшенин с его хриплым голосом, а она! Молодая и красивая!
Снова и снова я видел себя за этим позорным занятием ее глазами.
Вдруг я почувствовал, что мне чего-то не хватает. Со мною не было книги о пирамидах. Я оставил ее в кустах можжевельника.
Я побрел обратно, надеясь, что книга сохранилась в траве. И всю дорогу мать говорила мне о том, какая это дорогая книга.
Опасливо проглядывая лес, приблизился я к можжевеловым кустам. Мне чудилось, что молодая женщина по-прежнему стоит там. Но ее, конечно, не было. Не было и книги о пирамидах. После долгих поисков я нашел лист подорожника. И он показался мне отвратительным, как и сверкающая хвоя можжевельника, и деревья, и небо, и облака, и я сам среди всего этого. Книгу забрала Вера. Одиноко сидел я в гуще кустов. И час шел за часом.
Мальчишеский голос назвал меня по имени. Я вздрогнул.
– Ты чего на обеде не был? – спросил Болдин, сев рядом со мною.
Синяки черно и желто цвели на его лице.
– А что, меня ищут? – встревоженно спросил я.
– Кто?
– Не знаю. Может, кто-нибудь.
– Никто тебя не ищет, – сказал он. Сорвал травину и стал ее жевать.
– Что было на обед? – спросил я.
– Гороховый суп и сосиски.
– Я не люблю гороховый суп, – соврал я. – А где Вера? Она меня не спрашивала?
Он не ответил, был занят своими мыслями. Я понял: о случившемся еще никто не знает.
– Меньшенин приказал перекрасить камни на площади и нарисовать на них звезды, – сказал Болдин. – Наши все слиняли кто куда.
Когда я вернулся на территорию лагеря и шел по его аллеям, я больше всего боялся увидеть Веру. Но я ни разу не встретил ее на своем пути. Лагерь жил обычной жизнью, словно и не случилось в моей жизни страшной катастрофы. Камни на центральной площади, которыми был окружен шест для подъема флага, были перекрашены в белый цвет и на некоторых уже краснели пятиконечные звезды.
В корпусе Понизовский и Елагин, усевшись по-турецки на кровати, играли в шахматы. Раскладная деревянная доска с расставленными на ней фигурами лежала между ними.
Я почувствовал к Елагину ненависть.
Незаметно для них я собрал рюкзак и спрятал его под кроватью в головах. Там был темный угол, образованный двумя стенами.
Весь оставшийся день я бесцельно шлялся по окраинам лагеря, стараясь находиться так, чтобы мне все в лагере было видно и чтобы меня из лагеря никто не видел. За это время я ни разу не увидел Веру. И мне чудилось, что ее нет в лагере из-за произошедшего со мной. Возможно, по поручению Меньшенина она уже поехала куда-то доложить обо мне. Хотя я не мог представить себе, куда она могла бы поехать и что именно доложить.
Вечером, устав от бесконечного блуждания и раздумий, я сел на скамью на южной окраине лагеря, где были корпуса младших. От голода у меня бурчало в желудке, а ноги были такими тяжелыми, точно я прошел за сегодняшний день тридцать километров.
Два мальчика из младшей группы, оба в поношенных брючках, фланелевых рубашках и с выгоревшими на солнце, почти белыми пионерскими галстуками, соревновались – кто из них дольше удержит на лбу палку от швабры. За ними с интересом наблюдали две девочки, одна из которых громко считала. Палка всякий раз падала на счете «три».
– Ты считаешь слишком медленно! – обижался мальчик.
Я увидел Веру неожиданно и очень близко от себя. И сразу испытал тяжелый приступ унижения. Мне захотелось вскочить со скамьи и убежать. Но я понимал – любое мое движение выдаст меня, привлечет ее внимание ко мне. И я сидел не шевелясь. Она шла по косой аллее и была теперь не в голубом платье, как утром, а в своей каждодневной короткой юбке, белой блузке и с повязанным вокруг открытой шеи алым галстуком. Навстречу ей попались Меньшенин и руководитель по физическому воспитанию. Она о чем-то говорила с Меньшениным, тот усердно пыхтел папиросой, кивал, и мне чудилось, что она рассказывает ему обо мне. Потом Меньшенин ушел, и она еще недолго спорила с руководителем по физическому воспитанию, и оба они жестикулировали руками. От него она направилась прямо ко мне – значит, разговаривая с ними, она отлично видела, что это я сижу на скамье. Я понял: она решала с ними мою судьбу. Но я уже не боялся гнева Меньшенина. Я только хотел, чтобы все это поскорее закончилось. Я совсем не мог ее видеть – светлую, красивую, властную.
– К восьми часам придешь в музейную комнату! – сказала она.
Я не ответил. Только от знакомого звука ее голоса испытал еще больший перед нею стыд.
На ужин я не пошел.
«Если я не явлюсь к восьми часам в музейную комнату, она все равно разыщет меня. Какой смысл скрываться! – думал я – Мне осталось быть в этом лагере несколько часов. И конец! Как только все уснут, я заберу рюкзак и уйду на станцию. Пусть она говорит мне что хочет, пусть ведет к Меньшенину, пусть стыдит меня, я буду молчать».
Музейная комната находилась в здании клуба. Дверь в нее была не спереди здания, а с торца, и расположена ближе к задней стене. Устроить в лагере музей придумал Меньшенин три года назад, как только его назначили сюда начальником. В этой небольшой правильной квадратной формы комнате настелили паркетный пол и повесили тяжелые гардины.
Когда к восьми часам я вошел в полутемную, а потому и днем и вечером освещенную лампами дневного света комнату, она была пуста. На дворе у клуба уже начались танцы. Я смотрел на витрины музея, где под стеклами были аккуратно разложены на зеленом сукне копии документов по истории лагеря «ЗАРНИЦА», коллективные фотографии пионеров на фоне каких-то зданий, старые пожелтелые газеты, и ни о чем не думал. Даже о том, что сейчас мне предстоит встреча с Верой. Я был в каком-то усталом забытьи.
Она вошла в комнату музея легкими энергичными шагами, и вместе с нею через проем открывшейся двери ворвались, став громче, звуки музыки.
И все же, почувствовав Веру рядом, я ощутил тяжелое отчаяние.
– Идем! – сказала она.
Я поплелся за нею следом, даже не спрашивая куда.
Мы вышли на двор, обогнули здание клуба с тыльной стороны и оказались на асфальтовой аллее.
– Иди рядом! – приказала она.
Я догнал ее.
Мы шли очень быстро.
Лагерь остался позади.
– Откуда у тебя книга о пирамидах? – вдруг спросила она.
Я не ответил.
– Ты занимаешься историей?
Я закусил губу.
– Будем молчать?.. А я хотела с тобой поговорить.
– Не надо, Вера Станиславна, я не хочу ни о чем говорить, – промолвил я. – Я завтра... Я сегодня уеду из лагеря.
– Куда? – легко, весело спросила она.
И ее веселость была оскорбительна мне.
«Зачем же я выдал ей, что хочу бежать!» – в отчаянии подумал я.
– Не знаю, – задыхаясь от горловых спазм, проговорил я. – Домой.. Нет... В город.
– Почему?
Я почувствовал улыбку на ее губах. Я шел, опустив голову и видя лишь асфальт дороги, лесной мох, сучья деревьев под моими ногами. Но мне казалось, что я вижу только ее.
– Вы же сами знаете, – сказал я.
– Я? – В ее голосе прозвучало удивление. – Разве у нас в лагере плохо кормят?
Она издевалась надо мной.
– Нет, – ответил я.
– Может, я тебя чем-то расстроила?
– Вера Станиславна, я вас очень прошу! – прошептал я и остановился. – Я вас очень прошу! Совсем не разговаривайте!
Что-то светлое взлетело к моему лицу.
Подушечками пальцев она нежно вела по моей щеке...
– Расстегни мою юбку! – сказала она, глядя мне прямо в глаза.
Все вокруг горело – деревья, небо над деревьями, я сам, мои руки, пальцы рук. Все было охвачено огнем. Взметая тучи ослепительных искр, в беззвучии рушились прозрачные кроны. Тьма стояла в моих глазах, но обрывками я видел сквозь тьму. Мои зубы отстукивали чечетку. Трясущимися пальцами я ухватил маленькую металлическую застежку на ее талии...
Молния рывками поползла по ее бедру, и объятая пламенем юбка уплыла вниз.
«Со мною ли это происходит?» – спросил кто-то во мне, но не я сам, потому что я был в огне.
Передо мною белели ее голые плотные ноги. И внизу живота – так доступно, близко! – сиял треугольник густых черных волос острым углом вниз.
«Вот он каков, когда он рядом!» – восхитился кто-то во мне.
Стволы деревьев накренились и упали все разом.
Вдруг мне почудилось – сотни тысяч глаз, желтых, красных, золотых, черными зрачками смотрят на нас из горящего леса.
Прямо перед моим лицом всплыла из тьмы обломанная ветка сосны и большой белый гриб – боровик.
– Гриб! – удивился я.
Мои губы ткнулись в губы Веры так неловко и резко, что мы стукнулись зубами. Земля выгнулась под нами, надавила на нас снизу. И мне показалось, что мы сейчас скатимся с нее в бездну.
Огонь стал черным, и глаза, смотревшие на нас, погасли...
– Встаем! – прошептала Вера.
Мы вскочили со мха, повернулись друг к другу спинами и оделись.
Улыбаясь какою-то новой, порхающей улыбкой, она приблизилась ко мне, обняла мое лицо прохладными пальцами и нежно, осторожно поцеловала в губы.
– В среду здесь после отбоя! – сказала она.
Пошла прочь.
Но вдруг оглянулась:
– Не приходи в лагерь сразу за мной!
Я смотрел, как она удаляется, как все дальше от меня мелькает между деревьями ее белая блузка.
Я остался в лесу один.
Сначала я шел медленно, без цели, без направления пути. Я совсем ни о чем не думал. Я ощущал удивительную свободу от мыслей. Но мои ноги, руки, все мое тело были полны какою-то новой, могучей и радостной энергией. Тогда я побежал. Я бежал быстрее и быстрее. Я едва касался ногами земли. Я летел через лес, уже темнеющий, притихший, безлюдный, перепрыгивал через пни, через стволы поваленных деревьев, через выгнутые серыми змеями древесные корни, сбежал в котловину оврага, перемахнул через ручей, взлетел на крутой склон... И при этом я не задыхался. Я вырвался сам из себя и сумасшедшим вихрем мчался сквозь пустой вечерний лес.
Между деревьями потянулись полосы закатного света. Все наполнилось красным блеском. Я взбежал на вершину горы над озером. И здесь я упал на землю.
И только теперь услышал, как сильно, звонко, часто колотится мое сердце.
Далеко внизу подо мной лежало озеро, плоское, с небольшими островками в правой его части, покрытое мелкой рябью, а под берегами зеркально гладкое; за ним – сплошной стеной чернел лес, и над лесом сверкало, ослепительно горело и пурпурно золотилось громадное облако, гигантским взрывом взорванное изнутри. Его кровавые белоснежные клочья были разметаны из центра взрыва по всему огненному небосводу.
Я приподнялся на руках и прислушался.
Из лагеря доносилась популярная мелодия Тревиса «Шестнадцать тонн», под которую объявляли дамское танго.
Что-то невидимое текло над озером сквозь открытое пространство навстречу мне, моему лицу, моим глазам так сильно и так ощутимо, что мне почудилось – я могу увидеть эти прозрачные струи своим зрением и, вытянув вперед растопыренную в пальцах руку, потрогать их. Белая озерная чайка пронеслась подо мною. Летучий промельк ее растянутых в воздухе крыльев придал этому потоку еще большую зримость.
«Моя жизнь!» – понял я.
Стемнело, когда я ступил на главную аллею лагеря. Аллея показалась мне какою-то совсем другой, новой, несмотря на то, что у нее оставался прежний изгиб. У меня даже чуть задрожали поджилки от дурманящего ощущения этой новизны. Еще не было ночной тьмы. В небе горели редкие звезды, тускло проступая сквозь вязкий дымчато-синий свод.
Внезапно со всех сторон меня окружили дети из разных возрастных групп. Их было очень много. Одни готовились ко сну и шли к умывальникам с белеющими в сумерках полотенцами, другие – в светлых платьях и рубашках толпились компаниями. И как только я вплыл в их среду, мне почудилось, что этот удивительный момент моей судьбы я когда-то давно переживал. Я уже видел лагерь «ЗАРНИЦА» в вечерней полутьме и именно таким, каким вижу теперь.
В корпусе спал один Болдин. Он не пошел на танцы, стесняясь синяков.
Некоторое время я вслушивался в посапывание Болдина.
«Вот я и взрослый! – сказал я объемлющей меня полутьме. – Теперь я знаю все тайны».
Когда я стелил постель, я нашел под подушкой книгу о пирамидах. Улыбка счастья все еще дрожала на моем лице.