тного поцелуя их отношения становились все более запутанными. Она часто ловила его взгляды, в которых, как ей казалось, читала любовь и нежность, но наедине князь делал все, чтобы держаться от девушки на почтительном расстоянии. Что это? Страх близости, человеческого или божеского осуждения, или ей только кажется, что он ее любит?
Сердце Софьи разрывалось от любовных мук, и только сестрица Марфа да Верка знали, как часто она рыдала по ночам в подушку. Но сейчас даже хорошо, что Василий Васильевич не появится на заседании Ближней думы и не будет отвлекать ее от того, что ей предстоит сделать.
— Как ты думаешь, Верка, осудит ли Бог человека за грешный поступок, если тем самым он спасет много людей от смерти? — спросила она у верной служанки, пока та расчесывала ей густые волосы.
— Это тебе, Софья Алексеевна, лучше у патриарха спросить. Не мне судить. Помню как-то давно, когда был жив отец Симеон, рассказывал он об одном рыцаре, который остановился вместе со слугой в трактире и потребовал ужин. Ему принесли хлеб и мясо. Пока господин выходил до ветру или еще куда, слуга стащил со стола полкуска мяса и быстро съел. Тут у него свело живот, и он умер в мучениях, потому что хозяин трактира оказался разбойником и отравил ужин постояльца, чтобы завладеть его оружием, доспехами и деньгами. Вернувшись, рыцарь увидел мертвого слугу, все понял и, выхватив меч, заставил хозяина доесть его ужин. Тот пожевал немного и тоже умер. Вот и спрашивается, кто такой слуга: вор, укравший хозяйский ужин, или спаситель своего господина?
Отклонившись в сторону, Софья удивленно посмотрела на свою служанку, чье лицо было невинно, точно у младенца.
— Не пойму я тебя, Верка, то дура-дурой, а то вдруг такое скажешь, что я просто диву даюсь. Ладно, подай соболью душегрею. Мне идти пора.
— А как же завтрак?! — спохватилась служанка, метнувшаяся выполнять приказание.
— Ничего, злее буду, — недобро улыбнулась Софья. — Надо же кир-Иоакиму работы добавить! Чем с Натальей Кирилловной шушукаться, пусть лучше помолится за мою грешную душу.
Трудно сказать, поверили или нет бояре подметному письму, предъявленному Софьей, или решили не сердить царевну, только участь Хованского быстро была решена. Старика, начавшего службу стольником еще при Михаиле Федоровиче, и его сына Андрея приговорили к казни путем усекновения головы за распоряжение царской казной в пользу стрельцов, неповиновение царским распоряжениям и многое другое.
Были даны соответствующие распоряжения, и отряд дворян во главе с Лыковым и Шакловитым поскакал навстречу несчастному князю.
Пробуждение так чудовищно не совпадало с приятными сновидениями Хованского, что сначала он даже не понял, о чем говорит ему окольничий, а тот, не желая применять насилие, все теребил его за плечо:
— Вставай, Иван Андреевич, тебя в Воздвиженском ждут.
Пятьдесят стрельцов, составлявших охрану Хованского, не пошевелили даже пальцем, когда их начальника выводили из шатра. Впрочем, их уже успели разоружить, и теперь присмиревшие бунтовщики стояли чуть в стороне мрачной толпой, ожидая решения своей судьбы.
Что это было? Невероятное самомнение или временное помутнение рассудка, но старик Хованский совершенно спокойно воспринял происходившие события, точно детскую шутку. Даже оказавшись в кольце преданных Софье дворян, он еще не понимал всей серьезности своего положения, пока, подъехав к околице села, не увидел своего сына Андрея в порванной местами ферязи, которого держали за локти двое солдат.
Чуть в стороне сидели на расставленных полукругом лавках человек пятнадцать богато одетых вельмож, среди которых Хованский заметил Софью, Голицына и других бояр, с которыми совсем недавно заседал в Грановитой палате. Все они, кроме царевны, сидели, потупив глаза, словно стыдясь своего поступка.
Хованских поставили рядом, и Шакловитый, достав бумагу, громко зачитал указ, в котором перечислялись все вины отца и сына Хованских. По мере того как список подходил к концу, на Тараруя стал накатывать ужас. С округлившимися глазами, но стараясь казаться спокойным, он уставился на лежащую на обочине дороги колоду, понимая ее значение.
— Не виноваты мы ни в чем! Поклеп все это! — рванулся он к Софье, но его схватили сзади и, заломив руки, заставили пасть на колени. — Я требую, чтобы нас судили цари своим судом! Напраслина все это! Вражеские наветы!
— …А еще хотел убить государей обоих, и царицу Наталью Кирилловну, и царевну Софью Алексеевну, и патриарха, и властей, — доносился до него ровный голос чтеца.
— Исполняйте приговор, — четко выговаривая слова, крикнула Софья.
С князя сорвали шапку, разорвали ворот рубахи и подтащили к колоде… Взмах топора — и голова старика покатилась в пыль, оставляя за собой ручеек крови.
— Князь Андрей, твой черед!
Вырвавшись из рук держащих его людей, молодой Хованский сам подошел к залитой кровью колоде. Помедлив немного, он наклонился и поднял голову отца, глядевшую на сына пустыми глазами. Никто, даже его конвоиры, не посмели помешать князю Андрею поцеловать мертвеца в губы и почтительно положить его голову на еще зеленевший клочок травы.
Затем князь, расстегнув ворот ферязи, перекрестился и, опустившись на колени, спокойно положил голову на мокрое дерево колоды. На свидетелей расправы он не глядел, словно они были недостойны его внимания. Мгновение — и его истекающее кровью тело упало рядом со скорчившимся телом отца.
В полной тишине бояре поспешили покинуть место казни. К побледневшему Голицыну, стряхивая с одежды дорожную пыль, подошел Шакловитый:
— Что с телами делать, князь? Похоронить или оставить на поругание? Тут целая свора собак бегает. Разорвут — и глазом моргнуть не успеешь.
Василий Васильевич как-то беспомощно посмотрел на Софью, отчего на губах дьяка появилась злая улыбка.
— Похоронить, но без почестей. Только пусть их отвезут в родовое поместье, а не в Москву. Нам только нового бунта не хватало, — процедила царевна сквозь зубы.
— А младший-то Хованский каков молодец! — не унимался Шакловитый. — Ни одной жилкой не дрогнул!
Дай бог, когда придет мой смертный час, вести себя так же.
От таких слов царевну даже передернуло. Гибель князя Андрея произвела на нее сильное впечатление. И если казнь старого Хованского она перенесла спокойно в силу ее необходимости, то смерть княжича стала для нее тяжким воспоминанием и ночным кошмаром.
— Знаешь, Федька, иногда у меня прямо руки чешутся запороть тебя до смерти.
— Так за тебя же костьми лягу, царевна, — усмехнулся горько дьяк. — Мне бабка наворожила, что не своей смертью умру, так что пугать меня не надо, я уже пуганый… Главное, что теперь со стрельцами покончено. Голову даю на отсечение, что они скоро прибегут сюда, чтобы пасть тебе в ноги.
Обернувшись, Софья посмотрела туда, где не видимая глазу стояла красавица-Москва, и тяжело вздохнула. Ей хотелось домой, в тесный уют Теремного дворца, в свой кабинет к шахматам и клавикордам, но возвращаться туда сейчас было смерти подобно.
— Рано еще победу праздновать. Неизвестно, чего еще от бунтовщиков ждать. Чтобы потом локти не кусать, едем в Троицу. Там такие стены и башни, что любую осаду выдержат. Да и войско наше все туда подтягивается. Дай Бог, чтобы это было нашим последним вынужденным путешествием. Да если даже стрельцы утишатся, так все одно на печи почивать не придется: нутром чую, что «медведица» с патриархом еще попортят нам крови. Петька-то скоро вырастет, что тогда делать будем, а?
— Ну, это дело долгое, всякое несчастье с ним может случиться, — хмыкнул Шакловитый, приходя в хорошее настроение. — А пока вели, царевна, собираться, чтобы завтра с рассветом в монастырь отбыть.
Надо же приготовиться к приему стрельцов!
Шакловитый, как всегда, был прав. Узнав о казни своего предводителя, стрельцы сначала пошумели, потом поуспокоились и, за неимением лучших идей, послали выборных к Софье — каяться. Тем более что слух прошел, будто царское войско собирается идти на Москву и сила там собралась немереная. У слуха, как всегда, оказались глаза велики, и хотя войско у стен Троицы собралось действительно большое, но это были в основном не закаленные в боях регулярные части, а дворянское ополчение. Правда, несколько полков «иноземного строя» там все-таки было, и командовали ими военачальники, прошедшие не одну войну.
Софья милостиво простила стрельцов, потребовав выдать зачинщиков, что и было сделано с великой поспешностью. Вместо казненного Хованского Стрелецкий приказ возглавил Федор Леонтьевич Шакловитый, сделав еще один шаг на пути своей краткой, но головокружительной карьеры.
Как полагается, были проведены розыск и дознание, но, надо отдать должное царевне Софье, казней было мало, и понемногу жизнь в Москве стала входить в свою колею. Снова на Ивановской площади загорланили дьяки, читая царские указы, снова открыли лавки купцы, предлагая заморские товары, и снова в кабаках полилось рекою хлебное вино, помогая завсегдатаям забыть свои горести.
ГЛАВА 5Государевы дела и бабское счастье
После окончательного «утишения» стрельцов для Софьи началось золотое время, оставшееся в ее памяти солнечным лучиком в кромешной тьме, окутавшей ее позже в Новодевичьем монастыре.
Наталья Кирилловна, привычно поджав губы, вместе с сыном и преданными людьми перебралась в Преображенское, и царевна вздохнула с облегчением, не видя вечно недовольного лица мачехи. Голицын большую часть дня проводил подле нее, разрываясь между долгом перед семьей и искушением огромной властью. Софья видела его муки, но любовь бывает жестока, и она делала все, чтобы сломить его сопротивление.
Девушку влекли к мужчине, намного старше ее, не страсть, а родство душ, воспитания, жизненных устремлений, которые она принимала за любовь. С ним можно было беседовать не только о насущных делах, но и о греческих и латинских философах, обсуждать астрологические прогнозы, которые составлял ей давний знакомец, ученик Симеона Полоцкого, Сильвестр Медведев, и о многом другом.