А поговорить о чем-нибудь, не связанном с насущными потребностями, очень хотелось. Волею судьбы Софья получила великолепное образование, какое имели в те времена очень немногие мужчины, а что толку? Иногда она ощущала себя путешественником, попавшим на необитаемый остров, населенный одними попугаями: вроде слова произносятся, а разговора не получается. Бояре жаловались друг на друга и просили то людишек, то деревеньку, то теплое место нужному человечку. Вырвавшиеся из теремного заточения царевны без умолку болтали о красивых мужчинах и строящихся теремах. Из-за них пол-Москвы стояло в строительном мусоре и лесах — это сестры и тетки государыни возводили себе жилища одно краше другого.
Голицын тоже начал перестраивать вверенный ему Посольский приказ, верх которого теперь украшал глобус. Вместо разговоров о политике Софье приходилось выслушивать рассуждения о качестве красных с позолотой кож немецкой работы, закупленных для устройства мебели, или вздохи князя из-за медленной работы живописцев Лазаря Иванова и Матвея Федорова, которые с товарищами подрядились расписать потолки и стены надстроенных верхних палат Приказа паволоками за сто тридцать рублей.
Под окнами перекрикивались мастеровые, пахло известью и деревом. Царевны постоянно ссорились из-за живописца Богдана Салтанова, которого все хотели заполучить к себе расписывать стены.
Шакловитый, назначенный главой Стрелецкого приказа, был занят приведением стрельцов «в чувство» и появлялся во дворце не в пример реже и только по делу. Казнив пятерых зачинщиков, он внимательно присматривался к остальным, понемногу убирая неблагонадежных в отдаленные гарнизоны.
Без его дерзких выходок стало скучно, и Софья почувствовала что-то, похожее на грусть. От этого наглеца веяло силой, удалью и преданностью: в его присутствии она чувствовала уверенность и покой, которые не мог ей дать утонченный, но нерешительный князь Василий.
Сестрица Марфа, глядя на Голицына с Шакловитым, не раз повторяла, что если бы их слепить в одно целое, а затем поделить пополам, то получилось бы два идеальных мужчины. Софья каждый раз с возмущением заступалась за Василия Васильевича, припоминая его службу под командованием Григория Григорьевича Ромодановского, но противная Марфуша только хихикала и пожимала плечами.
Чтобы немного отдохнуть от государственных дел, Софья занялась приведением в порядок царских покоев, в которые перебралась из тесного девичьего терема. Чтобы пресечь раздоры среди родственниц, она забрала Салтанова к себе, и теперь с интересом наблюдала, как преображается ее приемная палата, за которой должен был последовать кабинет.
Были заказаны новые платья по польской моде, принятой во дворце, — обычай, введенный еще ее покойным братом Федором, категорически запретившим появление служилым людям в русской одежде при исполнении служебных обязанностей, так что теперь обитатели кремлевских палат и приказов мало чем отличались по внешнему виду от аристократии Речи Посполитой.
Кстати о поляках… Софья наморщила лоб и тяжело вздохнула. Взаимоотношения с западными соседями все больше и больше тревожили русский двор и Думу.
В подбрюшье России, на Украине, шла ожесточенная борьба между ними и украинцами, которые постоянно просили Москву о помощи. Но разве могла царевна, с трудом удерживавшаяся на шатком троне, влезать в авантюрную войну с сильной Речью Посполитой? Надо было терпеть, ждать счастливой возможности, а пока денно и нощно укреплять свою власть. Как никогда ей были нужны советы своего канцлера, и она изводила Голицына расспросами об устройстве неповоротливой бюрократической машины, с помощью которой двигалось вперед ее царство.
Князь, счастливый тем, что мог, наконец, воплотить в жизнь свои мечты об устройстве Московского государства, был неиссякаемым источником идей, иногда приятных и полезных, иногда приводящих Боярскую думу в изумление. Поклонник просвещенного Запада, ходивший в польском кунтуше и принимавший у себя иностранцев, с которыми говорил по-польски и на латыни, он считал, что Москва не может не влиться в европейскую семью.
— Понимаешь, Сонечка, — говорил он, потирая в задумчивости пальцами лоб. — Судьба Руси предопределена выбором святого князя Владимира, крестившего своих подданных в христианскую веру. Мы должны объединиться в борьбе против безбожников-турков со Священной лигой. Лига — это цвет Европы: Австрийская империя, Венецианская республика, Мальтийский рыцарский орден и, наконец, наша соседка Речь Посполитая. Таким образом, мы решим множество проблем: получим выход в Средиземное море, избавимся от вечной угрозы набегов татар-ногайцев, пригласим ученых людей к нам для обучения наших отроков.
Я не раз разговаривал с иезуитами, которые всячески заверяли меня в том, что Лига поможет нам в решении наших задач, после того, как мы решим ее проблемы.
— Но, Василий Васильевич, Васенька, как я могу объединиться с поляками, когда двенадцать лет назад они нас предали, заключив мир с турками, а нам пришлось потом расхлебывать кашу, которую они же сами заварили? Хоть я тогда была еще совсем маленькая, но даже сейчас помню, как, прознав об этом, топал ногами батюшка. Мне намедни гетман Самойлович и тот сказал, что у тебя с головушкой не в порядке, коли такие речи ведешь. Да и общался бы ты со своими иезуитами не так явно. Патриарх меня уже жалобами замучил, что, мол, от них проходу в городе нет. Пожалей меня, батюшка, не могу я ссориться с Иоакимом. Не так уж у меня много сил, чтобы противостоять ему. Отец вон сколько времени с Никоном сладить не мог! Иоаким, конечно, не Никон, но и я не отец: он бразды правления двумя руками держал, а я их только перстами касаюсь. Хорошо хоть «медведица» со своим отпрыском в Преображенское перебралась, так меньше интригами занимается. Чую я, что придется мне с ней еще схлестнуться. Петька-то вон, тянется вверх не по дням, а по часам. Чисто жирафа, о коей я в книге читала. Шея длинная, а мозгов кот наплакал. Собрал окрестных мальчишек и с ними в войну играет. А Наталья-то Кирилловна, говорят, сидит целый день квашня-квашней, только чай пьет да приживалкам сны пересказывает. То единорог ей снится, то четыре арапа, то батюшка плачущий. Вишь, ему не нравятся порядки, кои я завела.
— Но, Сонечка, какое нам дело до ее снов? Пусть несет всякую чепуху своим карлицам и старицам.
— Не дело говоришь, Вася, — нахмурилась Софья, поражаясь в душе близорукости проницательного князя. — Она не только приживалкам об этом толкует, но и боярам, которые к ней ездить затеяли. Твой кузен Борис оттуда вообще не вылезает. Ездит не только по долгу службы, но и из душевного расположения. Я, каюсь, не поверила, когда мне об этом сказали. Не может быть, говорю, чтобы он ездил к «медведице» в гости, ан нет, отвечают, видели Борьку Голицына собственными глазами. Как это понимать прикажешь, друг сердешный?
— Не надо об этом! Он же дядька Петра… Ну что ты, право слово…
Софья исподлобья взглянула на расстроенного князя и почувствовала, что не может сердиться на милого друга, любви которого добивалась почти с тем же упорством, что и царского венца.
Князь в конце концов не выдержал напора царевны и спустя несколько месяцев после возвращения в Москву вошел в ее опочивальню, чтобы остаться там до утра. Вся Москва полнилась слухами, что любовники открыто любятся-милуются, что царевна на сносях, а княгиню то ли голодом морят, то ли сослали в далекий монастырь.
Обо всех этих сплетнях царевне регулярно докладывал Шакловитый, взявший на себя заботу о ее личной охране. Софья иногда удивлялась, с чего это она решила, что он в нее влюблен. Федор Леонтьевич был всегда холоден, вежлив и невозмутим, словно кызылбашский посол. В его дьявольских зеленых глазах давно уже не бушевали страсти, и девушка иногда ловила себя на мысли, что немного ревнует бывшего вздыхателя.
Чтобы вывести его из себя, она и серчала на него, и оказывала знаки внимания Голицыну на глазах у Шакловитого, но тот только равнодушно зевал, а когда девушка попыталась с ним пококетничать, то подлец Федька издевательски угодливым тоном поинтересовался, что ей надобно. И Софья отступилась от него, тем более что в тот момент она упивалась любовью князя. Как себя при этом чувствовала княгиня, царевну не интересовало.
Несколько раз в неделю Голицын оставался ночевать у своей возлюбленной, и двору ничего не оставалось, как только смириться с существующим положением дел. Одна только маленькая тучка омрачала Софьино счастье — князь и в юные-то годы был не слишком пылок, а теперь ему было уже за сорок, и он предпочитал почитать своей любовнице на ночь Плутарха, чем лишний раз ублажить грешную плоть. Но молодая женщина была счастлива и тому, что он мог ей дать: единственный мужчина, чьи ум и образование превосходили ее собственные, лежал у ее ног.
— Васенька, милый ты мой, — шептала она жаркими ночами, прижавшись к нему влажным после любовной баталии телом, но он все чаще молчал в ответ.
— Ты меня любишь? Любишь? — допытывалась Софья, пытаясь заглянуть мужчине в глаза, но князь либо опускал длинные ресницы, либо смотрел на нее отстраненным взглядом, в котором не было ни страсти, ни любви.
— О чем ты думаешь? — приставала она к нему, игриво щекоча острым ноготком по его поросшей густым волосом груди, но ее амант только отмалчивался. Правда, однажды, под влиянием минуты, он вдруг уселся на постели и задумчиво проговорил, глядя куда-то в темный угол:
— Как ты думаешь, душа моя, а если мы холопам дадим землю в собственность и отпустим на свободу?
— Чьим холопам? — изумленно воззрилась она на своего полуголого канцлера. — Что с тобой, Вася? Может, велеть Верке кваску холодненького принести?
— Нет, правда, Сонечка, это хорошая мысль. Я недавно говорил об этом с посланником польского короля. Он пришел в восторг.
Отпихнув от себя одеяло, Голицын спрыгнул на покрытый ковром пол и в возбуждении заходил по опочивальне, обдумывая свою идею. В этот момент беспредельно терпеливая к выходкам свое