— Да как вы смели, — давясь от ярости, прошипела она в лицо оторопевшим стрельцам, — требовать от меня жизни Федора Леонтьевича? А ну, пошли вон отсюда, сарынь проклятая, жабино отродье!
Те, опешив, попятились, но Сергеев быстро опомнился и, подбоченившись, выставил вперед бороду.
— А ежели ты откажешься выдать нам разбойника Шакловитого, то мы поступим с тобой нечестно. Нам, царевна, не впервой.
Перед глазами Софьи возникла картина, от которой ее бросило в холодный пот: те же сени, отчаянный крик «медведицы» и стрельцы, волочащие по полу избитого Ивана Нарышкина. Вот она, расплата за ту кровь! Ее пальцы сами собой скрючились, превратившись в лапы хищной птицы.
— Посмейте сделать хотя бы шаг, и я вам покажу, как ослушаться дочери Алексея Михайловича!
Сбившиеся в кучу бояре с ужасом ожидали, что последует за этим, как вдруг за спиной Софьи послышался родной голос:
— Э-э-это что тут такое? А ну, назад! Софья Алексеевна, Великая ты наша государыня, не гневайся на моих стрельцов. Ума они малого, обхождения не знают. Придется их построжить. Совсем страх потеряли! А ну, быстро пошли за мной!
С этими словами он в несколько шагов пересек сени и, распахнув входную дверь, ведущую на Красное крыльцо, махнул рукой выборным, приглашая их следовать за собой. Проходя мимо Софьи, он чуть замешкался, и, улыбнувшись по-мальчишески широко, подмигнул ей левым глазом.
Все произошло так быстро и неожиданно, что присутствовавшие в сенях люди не успели ничего сообразить, как Шакловитый уже скрылся на крыльце. Опомнившиеся стрельцы кинулись за ним, раздались крики, удары, шум борьбы… Потом все стихло…
Бояре с ужасом смотрели на царевну, которая так и застыла, со скрюченными пальцами рук и выражением решимости на лице.
Через толпу вельмож протиснулась царевна Марфа и ласково обняла сестру за плечи:
— Пойдем, Сонечка, пойдем… Тебе надо прилечь…
Унизанные перстнями пальцы медленно разжались, и Софья, точно сомнамбула, побрела, поддерживаемая сестрой, наверх в царские покои. Свита государыни, расступившись, пропустила двух женщин и провожала их глазами, пока они медленно поднимались по лестнице. Внезапно Софья остановилась:
— Я не могу туда пойти. Марфушенька, можно я переночую у тебя?
— Господи, Сонечка, конечно! — разрыдалась ее сестра. — Все, что захочешь.
В тереме царевны Софью устроили на постели, и она лежала, глядя в потолок пустыми темными глазами, невзирая на снотворное, которое заставил ее выпить вызванный доктор. В ее глазах не было слез. С той поры она больше не плакала ни разу в жизни.
ГЛАВА 11Всем сестрам по серьгам
По мере того как пустел Кремль, в Троице все активнее кипела жизнь. То и дело в ворота монастыря въезжала роскошная карета или дедовский рыдван, в котором прибывал с семьей очередной вельможа. Подходили строем полки, пришедшие из Москвы, или проносились галопом провинициальные дворяне с боевыми холопами, пришедшие по зову царя из соседних волостей. Их всех встречал Борис Голицын, у которого для каждого находилось доброе слово и чарка водки.
Запоздавшие гости, чтобы оправдать свою задержку, наперебой рассказывали о творящемся в Москве беспределе, причем по странной закономерности, чем позже приезжал боярин или служивый, тем более страшные истории лились из их уст, так что Софья и Шакловитый в их рассказах разве что не пахли серой и не имели рогов и копыт. Все эти байки аккуратнейшим образом пересказывались Петру, отчего он начинал дергать головой и биться в очередном припадке. Но все это происходило в стороне от чужих глаз, а на людях царь был сама благочестивость, смирение и благовоспитанность: на все службы ходит, с церковными иерархами почтителен, с боярами милостив.
Монастырское «сидение» пошло на пользу Наталье Кирилловне, которая просто расцвела в окружении алчущих ее покровительства бояр. Правда, была одна печаль, которая тревожила ее сердце. Ее любимый братец Левушка на радостях пил не переставая, и от этого бывал иногда чересчур игрив. Царицу радовало все: и окружающий ее почет, и заискивание тех, кто успел поставить на ее Петруше крест, и мысли о том, как злобствует в Кремле «змея Сонька». Особенно приятно было отправлять назад ни с чем присылаемые ею посольства. Ништо? Это ей за убитых братьев, насильно постриженного в монахи отца и годы забвения, которые пришлось пережить честолюбивой царице.
Подначиваемый окружающими Петр тоже имел большой счет к старшей сестре. С того страшного дня, когда на его глазах стрельцы убивали людей, у мальчика случались приступы эпилепсии и начинала дергаться голова, пугая случайных людей. Еще больше ненавидел он Шакловитого, поклявшегося, по уверению полковника Цыклера, убить молодого царя.
Какова же была радость, когда очередная партия стрельцов, пришедшая в Троицу, приволокла с собой его врага, который был избит так, что с трудом мог стоять! Шакловитого заперли в монастырском подземелье, и им занялся «князь-кесарь», вечный участник пьяных царских дебошей, страшный Федор Юрьевич Ромодановский. Петр сначала отказался присутствовать при пытках «Сонькиного аманта», но затем любопытство пересилило, и он спустился в монастырский подвал, заваленный пыльным хламом. Откуда-то потянуло горелым мясом, и Петр в сопровождении верного Алексашки пошел на запах. Когда он вошел в камеру, то в окровавленном человеке с трудом узнал красавца Шакловитого.
Тот висел на неестественно вывернутых руках, кожа спины до костей рассечена ударами кнута, а на боках и животе вздулись пузырями и лопнули следы от раскаленных прутьев. Пленник был без сознания, и с его разбитых губ капала кровь.
При виде царя Ромодановский с Борисом Голицыным поднялись, приказав палачу с помощниками, чтобы те привели Шакловитого в чувство. После второго ведра холодной воды, вылитой на голову, Федор застонал и открыл глаза. Перед ним с кривой улыбкой на губах и выражением брезгливого любопытства стоял Петр. Ноздри победителя раздувались, в глазах было что-то хищное.
— Ну и как? — спросил Петр, и трудно было понять, к кому обращен его вопрос.
— Молчит, Иуда, — отозвался, отдуваясь, тучный Ромодановский. — Ну, ничего, он у нас заговорит.
Подняв голову Шакловитого за слипшиеся волосы, царь заглянул ему в лицо.
— Меня убить замыслил, сволочь? А сейчас небось жалеешь, что на свет родился?
— Жалею, — прохрипел вдруг Федор, поднимая подернутые смертной мукой глаза, — жалею, что Софью Алексеевну послушался и тебя, выродка, не прибил. Щенок…
Он попытался плюнуть Петру в лицо, да в пересохшем рту не было слюны. Но и сказанного оказалось достаточно, чтобы молодой царь схватил металлический прут, которым прижигали тело, и начал лупить изуродованного пыткой человека по чему придется.
— Неправда! Это я тебя! Я тебя! Я тебя! — орал он исступленно.
Голицын с Ромодановским с трудом оторвали его от потерявшего сознание Шакловитого, вернее того, что от него оставалось.
Вымыв в бочонке с водой забрызганные кровью руки, успокоившийся Петр махнул Ромодановскому рукой:
— Казнить немедленно!
Ромодановский с Голицыным переглянулись:
— А как же показания?
Впрочем, это даже лучше: мертвые сраму не имут, и им можно приписать любые слова, якобы сказанные под пыткой. Ему и приписали, к вящему удовольствию князя Бориса, который до последнего боялся, как бы пленник чего зазорного не сказал о его брате.
Шакловитого вытащили на монастырский двор и, на глазах у стопившихся стрельцов и бояр, отрубили голову.
Казненным Софьей Хованским повезло больше: их тела были преданы земле. Тело Федора Леонтьевича Шакловитого, судьи Стрелецкого приказа, провалялось на земле две недели, пока, наконец, не было закопано на скорую руку.
Софья пришла в себя только на следующий день. Лежа в тереме сестры на постели, которую уступила ей добрая Марфа, она смотрела на балдахин, раскинувшийся над ней, и мучительно пыталась понять, где она допустила ошибку. Как получилось, что Нарышкины в одночасье отобрали у нее все, что, казалось, прочно принадлежало ей.
И Федя… Это она виновата в том, что не смогла уберечь его от длинных рук младшего братца. Царевна застонала от отчаяния и горя.
— Ну что ты, Сонечка, хочешь испить водички? — Над ней склонилось обеспокоенное лицо Марфы. — Мы уж так за тебя переживали, так переживали…
— Марфа, где Федя? Что с ним?
Старшая царевна опустила глаза, пытаясь сообразить, как сказать Софье страшную весть.
— Говори, не бойся. Больнее, чем есть, ты уже не сможешь сделать.
Потянувшись за полотенцем, Марфа намочила его край и обтерла лицо и шею сестры, стараясь, чтобы та не увидела выражения ее лица.
— Князь Прозоровский повез под конвоем Федора Леонтьевича в Троицу.
— Прозоровский? Почему он?
— Тетушка Татьяна Михайловна говорила с ним вчера вечером. Говорит, что это приказ нашего Ванечки. Вот тебе и хилый братец! Вишь, ему Петька приказал поймать Федора Леонтьевича.
— Что еще скажешь? — Она уже не могла ни гневаться, ни страдать. Накатило тупое оцепенение.
— Татьяна Михайловна тоже в Троицу поехала. Постыдилась прийти к тебе проститься. Велела передать, что прощения просит слезно, но ничего поделать не может. Про то, что делает Петька в Троицком, нехорошие слухи ходят, вот все и боятся ему перечить… Пообещала заступиться за тебя перед братом.
— А ты что не поехала вместе с ней?
— Куда же я поеду от тебя, Сонечка, — заплакала вдруг долго крепившаяся Марфа, — а ты как без меня останешься? Мы уж с тобой как-нибудь. Верка твоя побежала узнать, что в Москве делается, а то ведь, сидючи в тереме, и не знаешь ничего… Хочешь чего-нибудь покушать? Я сейчас пошлю Машку на кухню, чтобы принесла чего.
— Не буду я ничего, Марфуша. Не хочется. Лучше собирайся да езжай к нарышкинскому «волчонку», пока не поздно.
— Я? Ни за что! Мы с тобой…
— Марфа, послушай меня внимательно. — Сделав усилие, Софья села на постели. — Мы уже не «мы». Есть я, и есть все остальные. Поезжай к Петру. Может, он тебя не тронет и, когда-нибудь потом, ты что-нибудь сможешь для меня сделать. От того, что мы обе попадем в монастырь или, того хуже, в тюрьму, ни тебе, ни мне лучше не станет. А увидишь тетку, передай, что я велела кланяться и сказать, что зла на нее не держу. Я тоже поеду за тобой, только вот немного отдохну. Мне здесь тоже делать нечего… А о Васе ничего не слышно?