Это было неожиданно, но Кингсли сумел не вздрогнуть. Это проверка? Или Шеннон знает, что он пришел в себя?
— Инспектор, я прислушивался к вашему дыханию. Я следил за ним до того, как вы пришли в себя, и продолжаю следить. Я спросил, сможете ли вы принять наши доводы.
Кингсли попытался открыть глаза, но понял, что они чем-то замотаны. Сначала он испугался, что после ранения в голову у него повредилось зрение. Но по ощущениям все было нормально. Видимо, ему просто завязали глаза.
— Я понятия не имею, каковы ваши доводы, — прошептал он. — Но если именно вы выстрелили мне в голову, а я не умер, о чем я сейчас очень сожалею, то вы определенно не в себе. Поэтому нет, сэр, я сомневаюсь, что приму ваши доводы.
— Какая жалость. Кстати, та пуля была резиновая. К тому же я лично ее сделал и проверял на уличных собаках. Трех пристрелил, прежде чем подобрал нужную резину. Мне надо было, чтобы она вас вырубила, разорвала кожу, чтобы свидетели поверили в вашу смерть, но чтобы на следующий день вы уже были готовы к бою. Сработало отлично, хоть хвастаться и не люблю. Вы рухнули как мешок с углем, охранники все видели, а мерзкий старый алкаш объявил вас мертвым с моих слов, и вот результат. Мертвец с ужасной головной болью.
— Зачем все это?
— Вы нам нужны.
— Зачем именно?
— Придет время, узнаете.
— Все думают, что я умер?
— Мой дорогой, а зачем, по-вашему, нам было придумывать такой изощренный план? Разумеется, все думают, что вы умерли. Застрелены при попытке к бегству.
— А побег — ваших рук дело?
— Ну надо же, дошло.
Стало ясно, почему он так легко прошел через всю тюрьму.
— Вы СРС? Секретная разведывательная служба?
— Помилуйте, старина, мы не должны говорить о таких вещах..
— Вы люди Келла или Камминга? — настойчиво спросил Кингсли, и раздражающая невозмутимость Шеннона впервые дала трещину.
— Должен сказать, инспектор, вы очень хорошо осведомлены.
— Да нет, что вы. Ваша секретная служба на самом деле не такая уж секретная. Слишком много слухов гуляет по пабам и клубам около Уайтхолла.
— Ну, хорошо, Камминга, — признал Шеннон, и Кингсли понял, что имеет дело с внешней разведкой. Это еще сильнее все запутало. Он полагал, что его услуги могут понадобиться внутренней контрразведке. В конце концов, он полицейский, а не солдат.
— Тогда вы провернули это дело впустую, мистер Шеннон, — сказал Кингсли, — потому что я не буду принимать участие в этой войне. Ни в каком качестве.
— Что ж. Поживем — увидим, ладно? Может, обсудим это завтра, когда вам станет получше?
— Я не стану участвовать в вашей войне.
— А вас никто об этом и не просит. Не нужно в ней участвовать, нужно просто побыть на ней несколько дней.
— Моя жена думает, что я умер?
— Разумеется. Ей мы сообщили в первую очередь. Для этого ведь существует определенный протокол. Мы соблюдаем приличия, старина.
— Черт бы вас побрал!
— Вот так благодарность.
— А мой сын?
— О, за него не волнуйтесь. Ему ведь четыре, верно? Самое время потерять отца, пока еще не слишком привык к нему. К тому же это только сблизит его с тысячами других мальчишек. Боже мой, в наши дни едва ли встретишь малыша, который не потерял отца. Останься вы в живых, ему было бы куда сложнее.
Кингсли молчал, пытаясь справиться с эмоциями.
— Сэр, — наконец сказал он, — мне не нравится ваш тон. Вы спасли мне жизнь с какой-то целью, и, пожалуйста, не питайте иллюзий, будто я вам благодарен.
— А почему вы думаете, что мне нужна благодарность от такого симулянта и предателя, как вы, Кингсли? Если начистоту, меня от вас тошнит. Агнес Бомонт могла бы выбрать кого-то намного лучше. Возможно, она так и поступит.
— Не смейте говорить о моей…
— Так, замолчите, вы оба, — прервал их спутник. — Нам еще далеко ехать, а я терпеть не могу перебранок.
Больше никто не произнес ни слова, и вскоре мужчина постарше захрапел. Кингсли, несмотря на мучительные мысли об обманутой семье, и сам наконец забылся тревожным сном.
23Выражение соболезнований
Агнес Кингсли знала, что этой ночью ей не уснуть.
Много месяцев серебряный поднос, на который складывались карточки и записки, некогда приходившие каждый день, стоял пустой. И вот, словно в насмешку над прошлым, поднос снова был полон. Однако теперь карточки приходили с черными ободками, а в записках содержались не веселые приглашения на вечеринки и суаре, как когда-то, когда супруги Кингсли были желанными гостями в любом доме; сегодня карточки содержали только соболезнования. Лаконичные и холодные. Лондон, куда некогда переехала чета Кингсли, следовал приличиям, — в конце концов, есть ведь и правила, — но опозоренная семья не получила прощения.
Однако плакала Агнес не поэтому. Раньше она думала, что любезности что-то значат, но теперь поняла, что ошибалась. В тот день она сокрушалась не об утраченном статусе и не о безразличии людей, которых считала друзьями. Она оплакивала горе своего сына, которому только что сообщила, что его папа улетел на небеса. Она оплакивала и себя, и гибель мужа. Она думала, что потеряла его много месяцев назад, но последние события показали, что он жил в ее сердце.
До этого момента.
24Капитан Шеннон
Может быть, ему что-то вкололи, или же сказалось физическое и эмоциональное истощение, но Кингсли не помнил, как закончилась поездка в автомобиле, и, проснувшись, увидел себя в очередной незнакомой постели. Сколько раз еще, подумал он, предстоит приходить в себя в незнакомом месте? Но эта комната была хотя бы гораздо удобнее предыдущих. Ему постелили крахмальное белье, и в комнате пахло чистотой.
— Попробуйте открыть глаза, — узнал он голос Шеннона. — Мы сняли повязки.
Кингсли медленно приподнял веки. Глаза резанул свет, и ему показалось, что боль в голове удвоилась.
— Где я? — спросил он.
— На конспиративной квартире.
— Когда я пришел в себя, я слышал корабельные гудки. Окно открыто, и я чувствую дыхание соленого ветра. Вы привезли меня во Францию?
Шеннон засмеялся:
— Нет, нет. Но мы рядом с морем. В Фолкстоне.
— А-а, в Фолкстоне.
Кингсли, как и любому опытному офицеру полиции, было известно, что часть управленческого аппарата британской военной разведки располагалась в Фолкстоне. Отсюда же руководили секретными операциями некоторых из союзников — французы, а также бельгийцы и, по слухам, русские, хотя едва ли у правительства Керенского хватало сил заниматься еще и шпионажем.
Теперь, когда глаза привыкли к свету, Кингсли смог рассмотреть своего похитителя. Во время поездки в машине он понял, что Шеннон младший из двоих попутчиков, но не ожидал, что тот настолько молод. Ему едва ли было больше двадцати пяти. Кингсли ввел в заблуждение голос Шеннона. Самоуверенный тон выпускника частной школы практически не меняется с двадцати до шестидесяти лет.
— Вы молоды для капитана, — сказал Кингсли.
— Это война молодых, — жизнерадостно ответил Шеннон. — Немногим из нас удается дожить до старости.
Кингсли сразу перешел к делу:
— Я не знаю, что вам нужно, капитан, но в любом случае вы обратились не по адресу. Я уже сказал, что не стану работать на вашу войну. По-моему, вы напрасно так старались.
— Слушайте, может, встанете, примете ванну и пообедаете со мной, а? Полагаю, от прогулки вы не откажетесь?
Кингсли уже давно мечтал о ванне и глотке свежего воздуха.
— Вообще-то прогуляться мне бы хотелось, особенно если учесть, что вскоре вы вернете меня в «Уормвуд скрабз».
— Не могу, вы ведь покойник. Похороны состоятся сегодня утром на территории тюрьмы. Боюсь, для вас это позор. Ваша жена отказалась присутствовать. И правильно сделала, если честно, учитывая, что вместо вас похоронят гроб, полный песка.
— Кажется, вы с поразительной легкостью губите человеческие жизни.
Шеннон улыбнулся:
— В общем-то, вы угадали, старина. Несколько глотков газа плюс пара, а то и десяток мертвых товарищей — и тебе уже на все на свете наплевать. К тому же, инспектор, это не я погубил вашу жизнь. Вы сами ее погубили своим напыщенным резонерством. Мы просто свели череду неприятных событий к логичному финалу. Поесть мы можем на набережной. Там есть парочка неплохих гостиниц.
— А вы не боитесь, что меня узнают? Я, конечно, не лорд Китченер, но моя фотография была в газетах. Все ведь думают, что я умер, и мне не хотелось бы довести какую-нибудь старушку до сердечного приступа.
— О, полагаю, все будет в порядке, старина. Борода у вас достаточно отросла, на лбу у вас повязка, и еще я принес вот это.
Он вручил Кингсли очки в толстой роговой оправе. У Кингсли было превосходное зрение, но стекла в очках стояли простые.
— Вы были опрятным парнем, верно? — продолжил Шеннон. — Боюсь, средств на костюмы разведка выделяет немного. Когда помоетесь, наденете вот это.
Одежда, которую он дал Кингсли, даже отдаленно не соответствовала привычному для него стандарту. Шеннон был прав: Кингсли всегда одевался элегантно и раньше и не подумал бы одеться в потрепанный твидовый костюм, который ему предложили теперь.
Приняв ванну и одевшись, он оглядел себя в зеркале. Узнать его действительно было трудно. Он и сам едва признал себя в безвкусно одетом, бородатом парне в очках. И Кингсли отправился с Шенноном на прогулку.
Лето выдалось неважное, и, хотя еще не кончился август, погода была почти осенняя. Однако для прогулки день был неплохой, особенно с точки зрения человека, недавно вышедшего из тюрьмы. Воздух был холодный, но небо голубое. Солнце сияло, дул бодрящий ветерок, и Кингсли понял, до чего же соскучился по свежему воздуху.
Вместе с капитаном Шенноном он прошелся по набережной. Многие женские головки оборачивались на Шеннона: он выглядел великолепно в форме, с медалями на груди, с офицерской тросточкой, начищенной пряжкой на ремне и в высоких сапогах. Он щеголял маленькими усиками в стиле Дугласа Фербенкса и безупречной набриллиантиненной шевелюрой, которой сейчас не было видно из-под залихватски надетой набекрень фуражки. Он купил на лотке глазированное яблоко и со вкусом жевал его на ходу С точки зрения Кингсли, капитан Шеннон был самоуверенным болваном, но не из тех, кого стоит недооценивать. Кингсли понимал, что за блестящей внешностью скрывается человек жестокий. Они шли мимо кучки клоунов, зазывавших зрителей на дневное представление и показывавших на набережной отрывки из него. Шеннон остановился посмотреть, и Кингсли тоже пришлось остановиться.