<ев> Н<иколаевич> говорил, что факт солидарности всех наших учебных заведений настолько замечателен, что мы должны им дорожить, и теперь студенты не имели права прекратить движение, не считаясь с провинциальными товарищами. Необходимо было узнать мнение учебных заведений всей России и только тогда принимать то или другое окончательное решение. Затем он возмущён административными высылками и считает нашей обязанностью протестовать против них всеми силами».
Конечно, в этом сообщении надо отделить сообщение о факте сочувствия Л<ьва> Н<иколаевича> от толкования, которое было продиктовано агитационными целями[484].
Беседа с Л<ьвом> Н<иколаевичем> происходила наверху, в кабинете Льва Николаевича, наедине. Когда я и мой московский товарищ кончили свой доклад Л<ьву> Н<иколаевичу>, вошёл слуга и доложил о Борисе Николаевиче Чичерине. Л<ев> Н<иколаевич> сделал досадливое движение плечами, выражавшее как будто нежелание видеть Чичерина. Вошёл Чичерин, крепкий старик, убелённый сединами.
— Здравствуй, Лев. Как живёшь? — спросил Чичерин.
Л<ев> Н<иколаевич> отвечал односложно, не желая втягиваться в разговор. Но Чичерин настойчиво желал разговора.
— Что пишешь теперь? — спрашивал Чичерин, но Л<ев> Н<иколаевич>, уклоняясь от беседы[485], сказал Чичерину:
— Нет, ты послушай, что делается в Петербургском университете. Пожалуйста, расскажите ещё раз всё, что говорили мне,— обратился ко мне Л<ев> Н<иколаевич>.
Я должен был повторить свой рассказ. Чичерин слушал его с видимой неохотой, и лишь только я кончил, как он вновь обратился к Л<ьву> Н<иколаевичу> с тем же вопросом.
— А что же ты теперь пишешь?
И Л<ев> Н<иколаевич>, опять уклоняясь от ответа, перебил вопрос Чичерина:
— А что делается в Московском университете! Это очень интересно. Ты послушай. Расскажите,— сказал Л<ев> Н<иколаевич> моему московскому товарищу.
И московский студент во второй раз рассказал о происшествиях в Московском университете Чичерину, которому это было совершенно неинтересно.
Не знаю, как вышел бы из положения Л<ев> Н<иколаевич>, когда рассказ был бы окончен, и Б. Н. Чичерин снова вопросил бы Л<ьва> Н<иколаевича> о его работах. Но в эта время пригласили всех, бывших наверху, вниз к чаю…
Внизу мы ещё раз послужили Льву Николаевичу тараном против наступлений на него Чичерина и рассказали ещё раз об университетских событиях в Петербурге и Москве. Чичерин завязал беседу с Софьей Андреевной. Софья Андреевна рассказывала о своей поездке в Петербург, о разговоре с Победоносцевым, о запрещении сочинений Толстого. У неё вырвалась фраза: «Ведь это же крупный убыток». Льву Николаевичу стало неприятно, он досадливо сказал: «Вечно ты о деньгах!»[486]
В 1905 году я напечатал работу о Грибоедове и декабристах. Она была издана А. С. Сувориным, и к изданию было приложено необычайно тщательно выполненное факсимиле хранившегося в Государственном архиве дела о Грибоедове, производившегося в следственной комиссии по делу декабристов[487]. О точности факсимиле можно судить по следующему инциденту. Директор архива С. М. Горяинов, получив от меня книгу с факсимиле, вызвал чиновника архива, в ведении которого были дела декабристов, и, показывая ему факсимиле, сделал ему выговор за небрежное хранение, за то, что «дело» оказалось не на месте, а в его, директора, кабинете, и приказал положить «дело» на место. Чиновник (милейший А. А. Привалов) был ошарашен, вертел в руках факсимиле, ничего не мог привести в оправдание и, очевидно, мучимый угрызениями совести, удалился из кабинета его превосходительства. Не прошло двух минут, как он, нарушая правила субординации, без доклада, ворвался снова в начальственный кабинет и, потрясая факсимиле, восклицал: «Ваше превосходительство, подлинник дела на месте, а это копия».
Зная, что Толстой интересуется и занимается декабристами[488], я послал ему свою книгу вместе с факсимиле. В ответ я получил от него следующее письмо:
«Очень благодарен вам, Павел Елисеевич, за присланное прекрасное издание о Грибоедове и за обещание (если я верно понял) прислать „Русск[ую] Правду“ Рылеева[489].
Если декабристы и не интересуют меня, как прежде, как матерьял работы, они всегда интересны и вызывают самые серьёзные мысли и чувства.
В вашей присылке есть „Дело о Грибоед[ове]“. Благодарю за него. Что с ним делать?
Ещё раз благодарю Вас за ваш подарок, остаюсь уважающий и помнящий Вас Лев Толстой. 8 июня 1908 г.»[490]
И Лев Николаевич был обманут воспроизведением «дела» и принял его за подлинник.
II.
«Зелёная лампа»[491]
Общество «Зелёной лампы» совершенно не привлекало внимания историков нашей общественности; им интересовались только биографы Пушкина, столкнувшиеся с фактом значительного влияния этого кружка на творчество и склад мировоззрения поэта. Об этом влиянии свидетельствуют неоднократные упоминания поэта о «Зелёной лампе», а главное — ряд поэтических произведений, связанных между собой с внешней стороны тем обстоятельством, что они имеют в виду членов этого кружка, а с внутренней единством тем и настроений. Но вопрос об истинных задачах и о действительной деятельности общества «Зелёной лампы» окончательно не решён. П. И. Бартенев[492] на основании устных сплетен пустил в ход версию об оргиастическом направлении кружка «Зелёной лампы»; П. В. Анненков, очень щекотливый и строгий в вопросах нравственности, подхватил версию П. И. Бартенева и утвердил её своим авторитетом. Вот его рассказ о «Зелёной лампе». «Какие разнообразные и затейливые формы принимал тогдашний кутёж, может показать нам общество „Зелёной лампы“, основанное Н. В. Все<волжски>м и у него собиравшееся. Разыскания и расспросы об этом кружке обнаружили, что он составлял, со своим прославленным калмыком, не более, как обыкновенное оргиаческое общество, которое в числе различных домашних представлений, как изгнание Адама и Евы, погибель Содома и Гоморры и проч., им устраиваемых в своих заседаниях (см. статью г. Бартенева „Пушкин на юге“), занималось ещё и представлением из себя, ради шутки, собрания с парламентскими и масонскими формами, но посвящённого исключительно обсуждению планов волокитства и закулисных проказ. Когда в 1825 г. произошла поверка направлений, усвоенных различными дозволенными и недозволенными обществами, невинный, т. е. оргиаческий характер „Зелёной лампы“ обнаружился тотчас же и послужил ей оправданием. Дела, разрешавшиеся „Зелёной лампой“, были преимущественно дела по Театральной школе»[493].
С лёгкой руки Бартенева и Анненкова легенда об оргиазме «Зелёной лампы» внедрилась в пушкинскую литературу и долгое время повторялась писавшими о Пушкине. Влияние этого общества признавалось в высшей степени отрицательным и вредным. Правда, исследователи, искавшие фактических подтверждений, должны были взвесить тот факт, что и Бартенев, и Анненков, всегда очень точно указывающие свои источники, в этом случае оперлись на тёмные «расспросы и разыскания» у лиц, нам неизвестных. П. А. Ефремов особенно резко отзывался о россказнях Анненкова и ссылался на протоколы «Зелёной лампы», с которыми он мог в своё время познакомиться.
В своём исследовании об Я. Н. Толстом (1899 г.) Б. Л. Модзалевский также отказался довериться огульной оценке П. В. Анненкова[494]. В последнее время П. О. Морозов и А. Н. Веселовский[495] пытаются окончательно разорвать с легендой о «Зелёной лампе». Казалось бы, на этот кружок начал устанавливаться в специальной литературе надлежащий взгляд. Тем неожиданнее и тем печальнее было встретить в книге В. Сиповского (Пушкин. Жизнь и творчество. СПб., 1907, с. 110) возвращение к старому взгляду и даже усугубление его.
А вопрос о «Зелёной лампе» особенно важен для биографии поэта. Он даже имеет кардинальное значение. То или иное решение вопроса есть угол зрения, под которым нужно смотреть на творчество Пушкина 1818—1820 гг., на развитие его мировоззрения.
Казалось бы, ещё скорее, чем отсутствие каких-либо фактических подтверждений, легенду должно было бы разрушить непосредственное обращение к произведениям Пушкина, связанным с «Зелёной лампой». Они с совершенной достоверностью открывают, что политический характер, по меньшей мере, был далеко не чужд общению членов кружка. Исследователи, поддерживающие точку зрения Бартенева и Анненкова, должны были бы крепко помнить известные стихи, обращённые Пушкиным к Каверину, бывшему членом кружка:
Молись и Вакху и любви
И черни презирай ревнивое роптанье;
Она не ведает, что дружно можно жить
С Киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом;
Что ум высокий можно скрыть
Безумной шалости под лёгким покрывалом
Вот это-то лёгкое покрывало безумной шалости до сих пор ещё не сдёрнуто с разгульного и вольнолюбивого кружка.
Даже описание собраний кружка, сделанное Пушкиным в 1822 году в письме к Я. Н. Толстому, по своей прелестной выдержанности несовместимое с содомскими представлениями, не заставило исследователей сдать в архив россказни Бартенева и Анненкова.
Вот он, приют гостеприимный,
Приют любви и вольных муз,
Где с ними клятвою взаимной
Скрепили вечный мы союз,
Где дружбы знали мы блаженство,
Где в колпаке за круглый стол
Садилось милое равенство,
Где своенравный произвол
Менял бутылки, разговоры,
Рассказы, песни шалуна —
И разгорались наши споры
От искр и шуток, и вина,—
Я слышу, верные поэты,
Ваш очарованный язык…
В этом кружке Пушкин отмежевывал себя
От мёртвой области рабов
Капральства, прихотей и моды.
Покидая летом 1819 года Петербург, Пушкин уже мечтал об удовольствиях возвращения под тень «Зелёной лампы»:
Приеду я
В начале мрачном сентября:
С тобою пить мы будем снова,
Открытым сердцем говоря
Насчёт глупца, вельможи злого,
Насчёт холопа записного,
Насчёт небесного царя,
А иногда насчёт земнова.
С именем П. Б. Мансурова и Ф. Ф. Юрьева, тоже членов «Зелёной лампы», связаны самые распущенные, с точки зрения житейской морали, стихотворения этого цикла. Но и с этими людьми Пушкина связывало какое-то единство свободолюбивых веяний. Даже в известном послании к Юрьеву, проникнутому какой-то особой беззаветностью удали, находим отблески «свободы»:
Здорово, рыцари лихие
Любви, Свободы и вина!
Для нас, союзники младые,
Надежды лампа зажжена!..
Мы, быть может, не решились бы отыскивать политику в этом послании, но «лампа надежды» заставляет нас делать это. Немного дальше мы разъясним почему. Не лишнее упомянуть, что даже в письме к Мансурову, которое и до сих пор печатается с многочисленными точками по соображениям моральным, встречаем такой конец: «поговори мне о себе — о военных поселениях — это всё мне нужно — потому что я люблю тебя — и ненавижу деспотизм»[497].
Из всего цикла стихотворений встречаем только одно послание М. А. Щербинину, совершенно свободное от каких-либо политических намёков.
От свидетельств Пушкина перейдём к фактическим данным. Пожалуй, единственный факт Анненкова — ссылка на расследование Следственной комиссии по делу декабристов: «произошла поверка направлений, усвоенных различными дозволенными и недозволенными обществами, невинный, т. е. оргиаческий характер „Зелёной лампы“ обнаружился тотчас же и послужил ей оправданием»[498]. Действительно, если бы общество имело исключительно этот характер, то, ввиду страха, нагнанного на всю Россию следователями Николая I, проще и естественнее всего было бы ожидать, что будут ссылаться на разгульный тон всего общества. Но при расследовании, как мы увидим ниже, следственная комиссия не получила ни одного указания на оргиазм «Зелёной лампы».
В составленном в 1827 году для Николая I «Алфавите членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам прикосновенным к делу, произведённому высочайше учреждённою 17 декабря 1825 года Следственною комиссиею»[499], находим и имя Никиты Всеволодовича Всеволжского. Против этого имени записано: «по указанию кн. Трубецкого, Бурцова и Пестеля Всеволжский был учредителем общества Зелёной Лампы, которому название сие дано от лампы, висевшей в зале его дома, где собирались члены, коими (по словам Трубецкого) были: Толстой, Дельвиг, Родзянко, Барков и Улыбышев. По изысканию Комиссии оказалось, что предметом сего общества было единственно чтение вновь выходящих литературных произведений, и что оно уничтожено ещё до 1821 года. Комиссия, видя, что общество сие не имело никакой политической цели, оставило оное без внимания»[500]. В «Алфавите» занесены и все поименованные тут лица, и против фамилии каждого из них, за исключением Я. Н. Толстого, повторяется та же самая запись. Запись же против фамилии Я. Н. Толстого указывает только принадлежность его к Союзу благоденствия и не упоминает о «Зелёной лампе».
Никто из лиц, оговоренных Трубецким в принадлежности к «Зелёной лампе», не допрашивался; все они оставлены без внимания, за исключением Я. Н. Толстого, который в это время был за границей и не мог быть допрошен.
В этом итоге разысканий Комиссии нет упоминаний об оргиастических особенностях сообщества, но обратимся к другому итогу, подведённому уже в 1827 году, более полному.
В «Кратком описании различных тайных обществ, коих действительное или мнимое существование обнаружено Следственною комиссиею»[501], находим следующее описание общества «Зелёной лампы».
«В 1820 году камер-юнкер Всеволжский завёл сие общество, получившее своё название от лампы зелёного цвета, которая освещала комнату в доме Всеволжского, где собирались члены. Оно политической цели никакой не имело; члены съезжались для того, чтобы читать друг другу новые литературные произведения, свои или чужие, и обязывались сохранить в тайне всё, что на их собраниях происходило, ибо нередко случалось, что там слушали и разбирали стихи и прозу, писанные в сатирическом или вольном духе. В 1822 году общество сие, весьма немногочисленное и по качествам членов своих незначащее, уничтожено самими членами, страшившимися возбудить подозрение правительства. Камер-юнкер Всеволжский, равно как и прочие его сообщники оставлены без внимания».
В этом свидетельстве встречаем указания и на тайну, соблюдавшуюся в обществе, и на сатирический или вольный дух читанных на собраниях стихотворений, и на исключительно литературный характер общества.
Перейдём теперь к тем показаниям, которыми располагала следственная комиссия, составляя свои заключения об обществе «Зелёной лампы». Первый итог основан на показаниях Трубецкого, Бурцова и Пестеля.
Впервые о «Зелёной лампе» Комиссия услышала, по-видимому, от Пестеля. В своих дополнениях к ответам, данным генералу В. В. Левашову, 6 января 1826 года Пестель, между прочим, пишет: «Слыхал я ещё о существовании двух тайных обществ под названием Русские рыцари и Зелёная Лампа. О членах и подробностях ничего не слыхал и не знаю, уничтожились ли они или ещё продолжаются. О первом слыхал от ген<ерала> Орлова, а о втором, за давностью времени, никак не упомню, кто мне говорил, ибо это было ещё в 1817 или 1818 году. Но кажется, что Трубецкой о том знал». Через несколько дней Комитет предложил Пестелю «объяснить с подробностию и чистосердечием всё то, что ему известно о существовании, действиях и взаимных сношениях с другими обществами „Зелёной Лампы“». 13 января Пестель отвечал: «О „Зелёной Лампе“ никак не могу припомнить, кто мне говорил, ибо сие было ещё в 1817 или 1818 годах, но тогда же было мне сказано, что князь Сергей Трубецкой имеет сведение о сём обществе. Я впоследствии никогда о том с Трубецким не говорил, ибо совершенно забыл о сей Зелёной Лампе, да и полагаю, что её общество было весьма незначащее, ибо после того никогда более ничего про неё не было слышно»[502].
Не получив никаких указаний от Пестеля, Комиссия обратилась, конечно, к Трубецкому. 12 января Трубецкому был предложен следующий вопросный пункт:
«Комитет имеет определительное показание, что вы известны о существовании в России особого тайного общества под названием Зелёная Лампа, по сему требует от вас:
1) Где сие Общество существует, когда возимело своё начало и кем именно основано?
2) Какая цель и намерение сего Общества, какими средствами полагали достигнуть цель свою?
3) Кто именно члены сего Общества?
4) С какими другими обществами оное имеет сношение?
5) На каких правилах или законах Общество сие составлено?»
Князь Трубецкой дал следующие ответы на эти пункты.
«1) Общество Зелёной Лампы возимело начало в 1818-м году и основано было камер-юнкером Никитою Всеволодовичем Всеволожским.
2) Цель сего общества была просто собираться читать сочинения, которые члены приносили для чтения в оном; а политической цели никакой, сколько мне известно, не было.
3) Из бывших членами сего общества, кроме меня и Всеволожского, известны мне ещё были: Улыбышев, служащий ныне в коллегии иностранных дел; Дельвиг (барон), где служит не знаю, но известен литературными своими произведениями; Яков Николаевич Толстой, старший адъютант Главного штаба его величества; кажется, был Родзянко, служивший в л.-гв. Егерском полку; Барков, служивший в оном же полку. Ещё кто был, упомнить не могу. Я был недолго членом сего общества, не более двух месяцев пред отъездом моим в чужие края в 1819-м году и после, когда оно расстроилось, я достоверного ответа дать не могу.
4) Сколько мне известно, оно ни с какими другими обществами сношения не имело.
5) Особых правил и законов, сколько я знаю, оно никаких не имело; только в члены принимались не иначе как по общему согласию; каждый член был обязан сочинения свои прежде читать в сём обществе, до издания их. Собирались у Всеволожского, кажется, раз в две недели»[503].
13 января члены Комиссии заслушали ответы князя Трубецкого и положили «иметь в виду, не откроется ли насчёт „сего общества“ каких-либо дальнейших пояснений»[504]. Но дальнейшие объяснения не увеличили запаса сведений Комиссии. Зубков в то же время показал, что «слыхал о каком-то обществе „Зелёной Лампы“, но не помнит от кого»[505]. 16 января полковник Бурцов в своих показаниях написал: «О других [кроме Союза благоденствия.— П. Щ.] тайных обществах в России и Малороссии существующих я совершенно ничего не знаю, кроме того, что при исследовании происшествия Семёновского полка открыто было полициею в Петербурге много тайных обществ и из них одно именовалось „Зелёной Лампы“, в котором был членом камер-юнкер Всеволожский. Это я слышал от полк<овника> Глинки. Также говорили, что есть большое общество мистическое, в котором действовал г. Лабзин. Но обо всём этом я поистине ничего точного не знаю»[506]. Ввиду отсутствия дальнейших сведений, Комиссия оставила без внимания «Зелёную Лампу», составив приведённое нами выше и прописанное в «Алфавите» заключение. Комиссия не потребовала даже к ответу влиятельного члена Союза Благоденствия Я. Н. Толстого, хотя принадлежность его к Союзу была известна Комиссии. Император Николай I приказал Толстого, находившегося за границей, «поручить под секретный надзор начальства и ежемесячно доносить о поведении»[507].
После окончания дела декабристов и приведения приговора в исполнение Я. Н. Толстой, сидя за границей в самом бедственном положении, без денег, без писем с родины, под вечным подозрением, задумал реабилитировать себя. 26 июля (очевидно, по новому стилю) 1826 г. из Парижа Толстой обратился с всеподданнейшим письмом, в котором дал объяснения о своих отношениях к тайным обществам. Письмо это, очевидно, не подействовало. 17 октября того же года Толстой обращается уже с всеподданнейшим прошением и прилагает записку, в которой не совсем дословно повторяет объяснения письма от 26 июля[508]. В приложениях мы даём текст письма и записки, но здесь нас не интересует история реабилитации Толстого и не занимает вопрос, как и насколько верно изображает Толстой свои отношения к тайным обществам. Мы остановимся только на его рассказе о «Зелёной лампе». Заметим, однако, что Толстой старается свести к нулю своё участие во всех тайных обществах, предпочитая подробнее рассказать о «Зелёной лампе». Такой метод оправдания, надо думать, был подсказан неглупому Толстому известной ему судьбой товарищей по «Зелёной лампе» и, прежде всего, Всеволожского. Вот что говорит Толстой о «Зелёной лампе». Воспроизводим рассказ письма, в скобках указывая изменения и дополнения записки, приложенной к прошению[509].
«В 1818 [или 1819 году] составилось общество в доме камер-юнкера [Никиты] Всеволжского. Цель оного состояла в чтении литературных произведений. Я был одним из первых (главнейших) установителей сего общества и избран первым председателем.— Оно получило название „Зелёной Лампы“ по причине лампы сего цвета, висевшей в зале, где собирались члены.— Под сим названием крылось однако же двусмысленное подразумение и девиз общества состоял из слов: Свет и Надежда. Причём составлены (составились) также кольца, на коих вырезаны были лампы; члены обязаны были иметь у себя по кольцу.— Общество Зелёной Лампы [невзирая на то] не имело никакой политической цели.— Одно обстоятельство отличало его от прочих учёных обществ: статут приглашал в заседаниях объясняться и писать [последнего слова нет] свободно и каждый член давал слово хранить тайну.— За всем тем в продолжение года общество Зелёной Лампы не изменилось и кроме некоторых республиканских стихов и других отрывков там читанных, никаких вольнодумческих планов не происходило; число членов доходило до 20-ти или немного более. Заседания происходили, как я выше сказал, в доме Всеволжского, а в отсутствие его в моём.— Однажды член, отставной полковник Жадовский, объявил обществу, что правительство (полиция) имеет о нём сведения и что мы подвергаемся опасности, не имея дозволения на установление общества.— С сим известием положено было прекратить заседания и с того времени общество рушилось.— Но из числа членов находились некоторые, движимые политическими видами, и в 1819 [или в 1820] году (кажется) коллежский асессор Токарев и полковник Глинка сошлись на квартире первого, пригласили меня и, присоединив к себе князя Оболенского, титулярного советника Семенова и прапорщика Кашкина (последней фамилии нет), положили составить общество под названием „Добра и Правды“. Уложение уже было написано кол. ас. Токаревым; оно состояло в прекращении всякого зла в государстве, в изобретении новых постановлений в правительстве и, наконец, в составлении конституции».
Очевидно, составитель того заключения о «Зелёной лампе», которое мы выше привели из составленного в 1827 году «Краткого описания тайных обществ», уже имел в виду донесение Толстого. Трудно предположить, что Толстому были известны показания Трубецкого о «Зелёной лампе», а отсутствие противоречий в его объяснениях этим показаниям свидетельствует о том, что представление об этом кружке, данное Трубецким и Толстым, соответствует действительности. Толстой только углубляет и дополняет сообщение Трубецкого. Но где же в этом рассказе сказочный разгул и разврат, о котором сообщил нам П. И. Бартенев? Вспомним о том, что Толстой написал свои объяснения с целью своего оправдания: если бы хоть наполовину были верны россказни П. И. Бартенева, то неужели же Толстой упустил бы случай окрасить кружок «Зелёной лампы» в антиполитический тон? Не забудем и того, что в расчёты Толстого, основательно исказившего в своих объяснениях свои отношения к тайным обществам, входило быть искренним в рассказе о «Зелёной лампе».
Итак, главнейшая задача кружка — чтение литературных и, преимущественно, на политические темы произведений. Это заключение подтверждается и рассказом П. А. Ефремова о протоколах и бумагах «Зелёной лампы», которые ему пришлось видеть у М. И. Семевского. Покойный П. А. <Ефремов> неоднократно высказывал пишущему эти строки сожаления, что он не воспользовался в своё время хоть частью этих бумаг[510]. Из этих протоколов и бумаг было видно, что в «Зелёной лампе» читались стихи и прозаические сочинения членов (как, напр., Пушкина и Дельвига), представлялся постоянный отчёт по театру (Д. Н. Барковым), были даже читаны обширные очерки самого Всеволжского из русской истории, составленные не по Карамзину, а по летописям. «В этих протоколах — продолжает П. А. Ефремов — я видел указание на чтение стихотворения бар<она> Дельвига: „Мальчик, солнце встретить должно“, неоднократно приписывавшееся Пушкину, и тут же приложено было и самое стихотворение, написанное рукою барона и с его подписью»[511].
Общество при наличности некоторой политической пропаганды усвоило себе и некоторые особенности тайных обществ: соблюдение тайны, обмен кольцами. Но в сплетне, сообщаемой Анненковым о «Зелёной лампе», не отразилась ли эта таинственность и обрядность в упоминании о парламентских и масонских формах? И вообще весь рассказ Анненкова не напоминает ли тех баснословных и нелепых обличений масонов, которыми была полна последняя четверть XVIII века? Анненков, которому вообще нельзя отказать в историческом чутье, был введён в обман, прежде всего, присущим ему ханжеством в вопросах морали и религии. Это ханжество — мы знаем — заставляло его вычёркивать, да — вычёркивать строки Пушкина из подлинных рукописей. И тут из-за этого свойства своей натуры Анненков не заметил, что разгул и разврат и Пушкина, и «Зелёной лампы» вовсе не были необыкновенны даже до грандиозности, а умещаются в исторических рамках. Время такое было, но Пушкин — не алкоголик и не садист.
Познакомившись с объяснениями Толстого, мы можем осветить два места из стихотворений цикла «Зелёной лампы», которые до сих пор были несколько неясны. Вспомним
Для нас, союзники младые,
Надежды лампа зажжена!..
По словам Толстого, название «Зелёной лампы» было двусмысленно, и девиз общества был: Свет и Надежда.
В письме к Толстому Пушкин о кружке говорит
Союзники, союз и клятвы… у Пушкина; тайное общество вольнолюбивых людей, связанное клятвами, обменом колец… в объяснениях Толстого.
Обратимся к составу «Зелёной лампы». До опубликования официальных документов мы знали в числе членов, кроме Н. В. Всеволжского и его брата[513], Як. Н. Толстого, офицера л.-гв. Егерского полка Дм. Ник. Баркова, ген. штаба М. А. Щербинина, лейб-улана Ф. Ф. Юрьева, лейб-гусара П. П. Каверина, адъютанта П. Б. Мансурова, А. И. Якубовича, В. В. Энгельгардта, А. С. Пушкина и позднее его брата Льва[514]. Теперь мы должны прибавить к ним кн. С. П. Трубецкого, Улыбышева, барона Дельвига, А. Г. Родзянко (по показаниям Трубецкого), полк<овника> Жадовского, полк<овника> Ф. Н. Глинку и Токарева. Пожалуй, к ним нужно прибавить и Н. И. Гнедича[515]. Толстой, назвав поименно только трёх, говорит о 20 членах или немногим более. Нам известно сейчас 20 фамилий.
О том, кто такие были братья Всеволжские, Дм. Ник. Барков, Ф. Ф. Юрьев, М. А. Щербинин, П. Б. Мансуров, В. В. Энгельгардт, А. Г. Родзянко, мы знаем из комментариев к сочинениям Пушкина[516]. Только тут они и оставили свои фамилии. Стоит подчеркнуть участие в кружке «Зелёной лампы» Александра Дмитриевича Улыбышева, известного знатока музыки, автора биографии Моцарта, вышедшей в 1843 году на французском языке[517]. В период «Лампы» он служил в министерстве иностранных дел и редактировал «Journal de St. Pétersbourg», в котором он помещал свои музыкальные рецензии. Искусство было главным интересом жизни Улыбышева во всём её течении. Нельзя не указать, что Улыбышев всегда высказывался против крепостного права[518]. О полковнике Жадовском Б. Л. Модзалевский любезно сообщил нам следующее: «Иван Евстафьевич Жадовский служил в л.-гв. Семёновском полку; 11-го мая 1817 г. переведён из капитанов Семёновского полка полковником в Гренадерский короля Прусского (потом С.-Петербургский Гренадерский) полк; состоя в этом же чине, 25 марта 1819 г. уволен от службы „за ранами, с мундиром и пансионом полного жалованья“. Полк этот в 1817—20 годах большею частью был в Петербурге и его окрестностях»[519].
К тому, что мы знаем о П. П. Каверине, лейб-гусаре и Геттингенском студенте, нужно добавить, что он был членом Союза благоденствия[520]. Наконец, князь С. П. Трубецкой, Я. Н. Толстой, Ф. Н. Глинка и умерший в 1821 году в Орле в должности губернского прокурора Александр Андреевич Токарев были деятельнейшими членами Союза благоденствия в то самое время, когда они появлялись в собраниях «Зелёной лампы». Все то, что мы теперь узнали о «Зелёной лампе», невольно наводит на мысль, что этот кружок был для них местом пропаганды их идей. Отметим, что председателем кружка был Я. Н. Толстой. Он и в стихах Пушкина отличается от других сочленов: к чему Пушкин относится с особым почтением.
Философ ранний, ты бежишь
Пиров и наслаждений жизни,
На игры младости глядишь
С молчаньем хладным укоризны.
Ты милые забавы света
На грусть и скуку променял
И на лампаду Эпиктета —
Златой Горациев фиал.
Но нельзя ли ещё подробнее определить те отношения, которые привязывали членов тайного общества к кружку «Зелёной лампы».
В цитованном нами «Кратком описании» находим следующее заключение о «вольных обществах»: «По уставу Союза благоденствия каждые десять членов Союза, составляющие т. н. Управу, долженствовали заводить вольные общества. Сии общества, управляемые одним или двумя членами Союза, коего существование им не открывалось, не входили в состав оного. Им не была предназначена никакая политическая цель и от учреждения их ожидалась только та польза, что руководимые своими основателями или начальниками, они особенною своею деятельностью по литературе, художествам и так далее могли бы способствовать достижению цели Коренной Управы. Таковых вольных обществ было заведено три: два л.-гв. в Измайловском полку, одно Семеновым (надворным советником, служившим тогда л.-гв. в Егерском полку), другое кн. Евг. Оболенским и Токаревым; третье полк<овником> Фёдором Глинкою. Все три существовали недолго и разрушились совершенно с уничтожением Союза благоденствия. Члены сих обществ, не принадлежавшие Коренной Управе Союза, ниже к другим тайным обществам, по высочайшему повелению не требовались к следствию и оставлены без внимания».
Нас сейчас, конечно, не интересуют указанные вольные общества; попробуем поставить вопрос, не было ли вольным обществом Союза Благоденствия и общество «Зелёной лампы». Под определение «вольного» оно подходит без всяких оговорок: один из установителей — Я. Толстой, член Союза благоденствия; существование последнего не было открыто; особенной же своею деятельностью «Зелёная лампа» могла бы способствовать достижению целей «Союза».
Нужны бы только фактические подтверждения этого предположения. Они найдутся в записках М. А. Фонвизина. «Члены Союза,— пишет он,— учреждали и отдельные от него общества под влиянием его духа и направления; таковы были общество военное, которого члены узнавали друг друга по надписи, вырезанной на клинках шпаг и сабель: „за правду“, литературные — одно в Москве, другое в Петербурге, последнее под названием „Зелёной лампы“, и две масонских ложи…»[521] Мы доверяем этому свидетельству, произнесённому не для следователей и не в застенке. Но есть и другое современное указание на связь «Зелёной лампы» с политическим обществом. В известном доносе, поданном гр<афом> Бенкендорфом имп<ератору> Александру I в 1821 году и не получившем никакого хода, находим следующие строки: «члены, приготовляемые мало-помалу для Управы [Союза Благоденствия] или долженствовавшие только служить орудиями, составляли Побочные управы, под председательством одного члена Коренной,— назывались для прикрытия разными именами (Зелёной лампы и пр.) и, под видом литературных вечеров или просто приятельских обществ, собирались как можно чаще»[522].
На основании всех приведенных данных мы имеем право установить связь «Зелёной лампы» с Союзом благоденствия. Мы лично принимаем кружок «Зелёной лампы» за «вольное общество», но и несогласные с нами именно в этом не могут отрицать его связи с «Союзом». Кружок как бы являлся отображением «Союза»; неведомо для Пушкина, для большинства членов, «Союз» давал тон, сообщал окраску собраниям «Зелёной лампы». Пушкин не был членом Союза благоденствия, не принадлежал ни к одному тайному обществу, но и он в кружке «Зелёной лампы» испытал на себе организующее влияние тайного общества.
Этот вывод чрезвычайно важен для истории жизни и творчества Пушкина 1818—1820 годов, ибо он устанавливает тот угол зрения, о котором мы говорили в начале заметки. Басни же о «Зелёной лампе», распущенные П. И. Бартеневым и П. В. Анненковым, должны быть раз навсегда устранены из биографии Пушкина.
Но «Зелёная лампа», занимавшая до сих пор только пушкинистов, получает теперь интерес и для историков русской общественности. Рисуя историю общественного движения 1816—1825 гг., историк не должен забыть и «Зелёной лампы» — этого «вольного общества» Союза благоденствия.
Приложения
Как мы сообщали выше, 26 июля 1826 года Я. Н. Толстой обратился с всеподданнейшим письмом, в котором он рассказывал о своих отношениях к тайным обществам. Письмо было оставлено без ответа. 17 октября того же года Толстой отправляет уже всеподданнейшее прошение и прилагает записку, в которой с некоторыми дополнениями, подчёркивающими его лояльность, повторяет свой рассказ, изложенный в письме. Результат был тот, что 25 ноября 1826 года Толстой был уволен от службы с сохранением чина. Так как письмо или записка заключают показания Толстого о тайных обществах, в делах Следственной комиссии отсутствующих, и являются таким образом первоисточником, то мы воспроизводим целиком письмо, указывая в прямых скобках дополнения и изменения, сделанные Толстым в записке. Прошения Толстого от 17 октября не печатаем, так как исторического материала оно не содержит, а характеризует скорее личность самого Толстого — в очень непривлекательных чертах.
К показанию Я. Н. Толстого нужно отнестись критически. Он старается скрыть всякую принадлежность к тайным обществам и прикидывается ничего не понимающим мальчиком, между тем, по выражению кн. Оболенского в позднейших записках, он был «первоначальным» членом, т. е. членом Союза благоденствия, и не прекращал своих сношений с членами до самого отъезда за границу в половине 1823 года, т. е. до начала организационных заседаний по реорганизации Северного общества. Из объяснений Толстого видно, что Ник. Ив. Тургенев действительно приглашал его, по его — Толстого — выражению, вступить в общество, неизвестное ему даже по имени; в действительности же не бросать общества после роспуска. Между прочим, Тургенев ссылается в своей книге («La Russie et les russes», t. 1, p. 197—198) на письмо Я. Толстого, в котором тот сообщал Тургеневу, что его принял в общество не Н. И. Тургенев, а Семенов. Письмо это Толстой написал 5 июня 1827 года, а годом раньше, как мы теперь знаем, в своём прошении он весьма определённо обрисовал роль Тургенева. В Тургеневском архиве сохранилась переписка А. Ив. Тургенева с Я. Н. Толстым, о которой упоминает Н. И. Тургенев. Для сопоставления приводим и её, причём письма А. И. Тургенева с копий, а письма Я. Н. Толстого — с подлинника. Вообще же надо заметить, что в 1826 году Толстой уж приготовлялся к той роли, в какой мы знаем его позже.
Нам кажется, что после статьи Б. Л. Модзалевского о Я. Н. Толстом и материалов, опубликованных нами раньше (во II-м вып. изд. «Пушкин и его современники»), на личности и деятельности Толстого до 1825 года больше не придется останавливаться ни пушкинистам, ни историкам. Для истории же Толстого № 2-й нужно будет рассмотреть кипы (буквально) его донесений из Франции, хранящихся ныне в архиве III Отделения (что ныне департамент полиции). Быть может, они представят даже интерес для историков Франции, ибо Толстой обстоятельно знакомил своих хозяев с политической жизнью Франции, с революциями и сообщал даже «списки канальям» (буквально!), принимавшим в них участие.
Всемилостивейший государь!
Уповая на мудрое милосердие вашего императорского величества, дерзаю изложить чистосердечное объяснение, касающееся до сношений моих с тайными обществами. «Сердце царево в руце божией», от коего проистекает благодать и всякое милосердие, а мы суть стадо вверенное царскому попечению, мы суть дети великого семейства, над коим он поставлен главою от бога; итак да окажет он нам отеческое снисхождение.
В 1818 [или 1819 году] составилось общество в доме камер-юнкера [Никиты] Всеволожского.— Цель оного состояла в чтении литературных произведений.— Я был один из первых [главнейших] установителей сего общества и избран первым председателем. Оно получило название «Зелёной Лампы» по причине лампы сего цвета, висевшей в зале, где собирались члены. Под сим названием крылось однако же двусмысленное подразумение и девиз общества состоял из слов: «Свет и Надежда»; причём составлены [составились] также кольца, на коих вырезаны были лампы; члены обязаны были иметь у себя по кольцу. Общество Зелёной Лампы [невзирая на то] не имело никакой политической цели.— Одно обстоятельство отличало его от прочих учёных обществ: статут приглашал в заседаниях объясняться и писать [этого слова нет] свободно и каждый член давал слово хранить тайну [о существовании оного].— За всем тем в продолжение года Общество Зелёной Лампы не изменилось и кроме некоторых республиканских [вольнодумственных] стихов и других отрывков [подобных статей] там читанных никаких вольнодумческих планов [никаких законопротивных действий] не происходило. Число членов простиралось до 20 или немного более [этой фразы нет].— Заседания происходили как я выше сказал в доме Всеволожского, а в отсутствии его у меня. Однажды член отставной [этого слова нет] полковник Жадовский объявил обществу, что правительство [полиция] имеет о нём сведения и что мы подвергаемся опасности, не имея дозволения на установление Общества.— С сим известием положено было прекратить заседания и с того времени общество рушилось.— Но из числа членов находились некоторые, движимые политическими видами, и в 1819 году (кажется) [и в 1819 или 1820 году] коллежский асессор Токарев и полковник Глинка сошлись на квартире первого, пригласили меня и, присоединив к себе князя Оболенского, титулярного советника Семенова и прапорщика Катенина [последней фамилии нет] положили составить политическое общество под названием Добра и Правды. Уложение уже было написано колл. ас. Токаревым: оно состояло в прекращении всякого зла в государстве, в изобретении новых постановлений в правительстве и, наконец, в составлении конституции [Уложение было уже заблаговременно написано Токаревым. Оно состояло в том, что каждому члену поставлялось в обязанность стараться искоренять зло в государстве, заниматься изобретением новых постановлений, сочинением проектов для удобнейшего средства к освобождению крестьян и присвоении новых прав различным сословиям государства, наконец в сочинении полных конституций, приспособленных к нравам и обычаям народа]. Несколько дней спустя после сего сходбища Токарев назначен был прокурором в Орёл и оставил Петербург [и вскоре после того умер]. С отъездом его прекратилось и сие общество. Год после того (если не ошибаюсь) [Несколько месяцев после того] коллежский асессор Капнист, с коим познакомил меня кн. Оболенский, предложил мне вступить в общество, составленное в Измайловском полку на тех же почти основаниях [условиях]. Я явился к нему в назначенный день; но видя из слов его, что правила общества и состав его были весьма нерассудительны, я не присоединился к ним [но заметя, что Общество составлено по большей части из молодых людей, коих неосновательные суждения обнаруживали незрелые понятия о столь важном предмете; словом сказать, основание сего общества не сходствовало с моими правилами; вследствие чего я решительно отказался, не присоединился к ним] и не был ни на одном заседании, хотя в донесении правительству я несправедливо назван установителем сего общества [хотя в донесении Следственной комиссии я назван установителем сего общества, по показанию тит. советника Семенова, который, я полагаю, ошибся или совершенно не помнит сего обстоятельства]. В одно и то же время составилось другое подобное же общество в доме офицера Измайловского полка Миклашевского.— Будучи приглашён к нему на квартиру я нашёл там статского советника Николая Тургенева, полк<овника> фон-Бриггена, кн<язя> Оболенского и титулярного советника Семенова [Семенова и полковника Глинку]. Увлечён будучи убеждением и красноречием первого, я вступил в их сообщество, цель коего была постановление конституции.— Однако же во время сего собрания я долго колебался, находя основание несоответствующим моему образу мыслей. Несмотря на то, что я против воли вступил и дал подписку. [Я склонился на приглашения их и вступил в Общество, название коего мне даже неизвестно; но цель оного была постановление конституции; прежде нежели я дал подписку, я долго колебался, с жаром оспаривал их в том, что каждый член свободен оставить Общество, не подвергаясь мщению прочих; я объявил им, что никогда не буду принадлежать сословию, где будут совершаться убийства; (тогда толковали только о мщении долженствующем воспоследовать за измену и предательство неверных членов, но отнюдь и нисколько не помышляли об ужасном цареубийстве и даже о никаких насильственных и законопреступных мерах, коих я бы никак не допустил и в случае донёс бы правительству с пожертвованием собственной жизни)]. На другой день назначено было сойтись у полк<овника> Митькова, но я, чувствуя уже раскаяние, не поехал к нему, [но обмыслив здраво, накануне, безумство и опасность наших предприятий, я к нему не поехал]. С тех пор, клянусь богом, честью и государем моими, нога моя ни одного раза [ни однократно] не вступала в сии сословия и невзирая на убеждения прежних моих товарищей [Тургенева, князей Оболенского и Трубецкого] постоянно отказывался от сношений с ними.— Однажды объявил я Тургеневу [этого слова нет] на приглашение его, что не могу уже соучаствовать в их сходбищах, ибо дал подписку правительству, что не буду принадлежать ни к каким масонским ни тайным обществам.— С сего времени Тургенев совершенно ко мне охладел и перестал ко мне ходить; они называли меня недовольным потому, что я часто жаловался на службу, на которую употребил 17 лет моей жизни, расстроил состояние, утратил здоровье и не дослужил даже до штаб-офицерского чина. [Вместо последней фразы, начиная с сего времени читаем: Сии обстоятельства были некоторым образом причиною отъезда моего за границу, где нахожусь близ трёх с половиной лет, томимый жесточайшей болезнью и мучительнейшей горестью. Яков Толстой].
Вот в чём состоит моё преступление; оправдывать я себя не дерзаю, но повергая участь мою к освященным стопам вашего императорского величества смею удостоверить, что ежели бы все подданные были столь же преданы своему государю, то, конечно бы, Россия благоденствовала и пагубные злоумышления не возмутили бы ни разу драгоценных минут царствования вашего величества. К величайшему несчастию моему, жестокая болезнь лишает меня средств доказать на деле всю приверженность мою к престолу.
Всемилостивейший государь!
В. И. В. верноподданный Яков Толстой,
л.-гв. Павловского полка штабс-капитан.
Париж.
26 июля 1826 года.
Милостивый Г. М. Яков Николаевич,
Из рапорта Следственной комиссии, так, как и из приговора верховного уголовн<ого> суда, вам известно, что брат мой Н<иколай> Т<ургенев> был обвинён и осуждён между прочим и как распространитель тайного общества и что в числе тех лиц, коих якобы он принял в члены общества, находитесь и вы. Вместе с сим, конечно, дошли и до вас слухи, что некоторые почитали брата моего сочинителем какой-то статьи о тайных обществах во франц<узском> журнале «La France Chrétienne»[523] напечатанной! Слух сей, вероятно, повредивший брату моему в лице нашего правительства, дошёл, чрез меня, и до брата. В объяснении своём и в письмах своих ко мне он утверждает, что никогда никакой статьи в иностранных журналах не печатал.
Брат мой поручил мне просить вас, М. Г. мой, чтобы вы приняли на себя труд дать письменный отзыв, были ли вы когда-нибудь приняты моим братом в члены какого бы то ни было тайного общества.
Я же с моей стороны, слышав, что те же, кои прежде статью, во франц<узском> журнале напечатанную, приписывали брату моему, впоследствии показали, что она сочинена вами, решил покорнейше просить вас дать также письменный отзыв: вы или кто другой сочинитель статьи, о которой я упомянул выше [появление коей содействовало, может быть, весьма много бедствию, брата постигшему.
Сердцевидец слышит каждое слово, видит каждую мысль нашу. Он будет судить и вас и судей ваших. Одна истина, наконец, торжествует и только с чистой совестью, не отягчённою нещастием ближнего, можно жить и умереть спокойно][524]. С полною доверенностью к вашим правилам буду ожидать ваш отзыв и не скрою от Правл. Ген-ства.
С искл. поч. ч. и б.
М. Г. М.
в. п. с. А. Т.
Париж мая 31 дня.
Милостивый государь Александр Иванович!
Письмо, коим вашему превосходительству угодно было почтить меня прошлого 31 мая, заключает в себе следующие вопросы: — Во-первых: был ли я когда-либо принят братом Вашим Николаем Ивановичем Тургеневым в члены какого бы то ни было тайного Общества? На сие честь имею ответствовать: что никогда братом Вашим Николаем Ивановичем в члены никакого тайного общества принят не был; а полагаю, что причины, подавшие повод сему заключению Следственной комиссий и приговору Верховного Уголовного суда, основаны на следующих обстоятельствах. В 1820 году секретарь Семенов пригласил меня к г. Миклашевскому, служившему тогда офицером л.-гв. Измайловском полку, с тем чтобы участвовать в предполагаемом составлении тайного Общества. Пришед к упомянутому Миклашевскому, я нашёл там, между прочим, брата вашего; совещанья наши длились несколько часов, в продолжение коих я от брата вашего не слыхал никакого предложения о вступлении в составляемое общество и помню только, что он (брат ваш) предлагал и в суждениях своих с жаром поддерживал один предмет, целью коего было освобождение крестьян; в прочих прениях он мало участвовал и, как мы все тогда заметили, одна мысль господствовала и управляла его разговорами, сия мысль, о коей я уже упомянул, состояла в освобождении крестьян. Впрочем, в продолжение сего совещания, никакой мятежной ниже преступной цели обнаруживано не было, сие мнимое общество в одно и то же время началось и прекратилось; ибо сие было первое и последнее или, лучше сказать, единственное его заседание; оно не имело никакого устава и не отличалось никаким названьем; правда, что на сём совещании, по предложению одного из присутствовавших, требовали от нас подписки для хранения тайн касательно наших совещаний, в чём я и подписался, не знаю, последовали ли прочие моему примеру.— После того неоднократно виделся я с братом вашим Николаем Ивановичем; но никогда от него собственно не слыхал ничего относительно тайных обществ; хотя, по уверению секретаря Семенова, брат ваш препоручал будто бы ему убеждать меня не оставлять общества: но если б слова Семенова были справедливы, то почему же брат ваш, с коим я часто виделся, сам мне о том никогда ни слова не говорил? Из сего я заключаю, что брат ваш отказался от участия в тайных обществах в одно время со мною, т. е.: после данной нами правительству подписки в том, что не будем принадлежать ни к каким масонским и тайным обществам.
Во-вторых: Касательно статьи, напечатанной в парижском журнале «La France Chrétienne», сочинителем коей по словам вашего превосходительства, некоторые почитали первоначально брата вашего Николая Ивановича, а впоследствии подозревали меня, я имею честь отвечать вашему превосходительству, что по мнению моему, статья сия не могла быть сочинена русским, уповающим ещё на справедливость и милосердие Августейшего императора нашего, а вероятно, родилась в голове буйного и дерзкого иностранца. Тот, кто дерзает гордиться званием изгнанника (так изъясняется сочинитель сей статьи) не может быть Россиянином, отрицающим помилованье; я же ласкаю себя надеждою, что та рука, которая укротила возмущенье и спасла отечество, прольёт также источники благодати и милосердия. Я с моей стороны не мог быть автором помянутой статьи также и по той причине, что она напечатана здесь 10 апреля 1826, я же в это время находился в Неаполе, в чём удостовериться можно по паспорту моему, выданному мне в Неаполе в исходе марта того же года. Пересылка возмутительной и противозаконной статьи из Неаполя в Париж столько же затруднительна, как и пересылка из Петербурга в сей последний город, да и сверх того, в Неаполе мы в означенное время: т. е. в начале апреля, не имели ещё никаких сведений о Следственной комиссии, сочинитель же сей статьи говорит о труд[е] оной, как о деле ему известном.
Вот, М. Г., ответы мои; в истине оных ручаюсь честью и готов под присягою подтвердить всё то, что сказал ваш< ему> превосх<одительству> в сём моём письме.
Мил. гос. ваш. прев.
Всепокорн. слуга
Яков Толстой.
Париж.
5 июня 1827.
Его пр <евосходительству>
Александру Ивановичу Тургеневу.
Милостивый государь Яков Николаевич!
За две недели пред сим я сообщил брату копию с письма вашего от 5-го июня 1827 года, в коем вы утверждаете, что вы от брата моего никогда не слыхали никакого предложения о вступлении в составляемое общество; но что секретарь Семенов приглашал вас в общество и что в единственном заседании, в коем по приглашению Семенова, вы находились и видели брата моего, он ни о каких преступных предметах не рассуждал, а говорил только о пользе освобождения крестьян; вместе с сим вы, в виде предположения, упоминаете, что, вероятно, брат мой отказался от участия в тайных обществах в одно время с вами; то есть после данной правительству подписки в том, что не будет принадлежать ни к каким масонским и тайным обществам.
Брат, прочитав ныне письмо ваше со вниманием, отвечает мне, что он никогда не говорил об учреждении нового общества, и что этого и потому быть не могло, что в 1820 году существовало ещё старое общество и что, вероятно, секретарь Семенов предлагал вам о вступлении в старое общество. Желая привести сии обстоятельства в возможную ясность, я покорнейше прошу вас, мил. гос. мой, удостоить меня отзывом на сие письмо.
Подл. подп. Александр Тургенев.
Париж 1830.
С подлинным верно Александр Тургенев.
Милостивый государь Александр Иванович!
Я имел честь получить письмо вашего превосходительства, содержащее в себе два вопроса, относящиеся к пояснению прежнего письма моего, писанного к Вам в прошлом 1827 году. Отвечая на оные вопросы, я подтверждаю
Во-первых: Что приглашал меня вступить в Общество, не брат ваш, а г. Семенов, который неясно истолковал мне, вновь ли составляется Общество или предлагают мне вступить в старое, а потому я и думал, что дело идёт о каком-нибудь ещё не совершенно устроенном обществе; ныне же по внимательном прочтении рапорта Следственной комиссии я удостоверил, что общество, в которое приглашал меня секретарь Семенов, не что иное как старое, известное под именем Зелёной книги.
Во-вторых: Касательно предположения моего, что брат ваш оставил общество в одно время со мною, я разумел, что со времени единственного собрания, о коем я упоминал, происходившего в 1820 году на квартире Миклашевского, брат ваш никогда со мною о никаких обществах не говорил; следственно, полагаю совершенно от оных отказался.
Подписка же, данная впоследствии правительству, вероятно, для брата вашего, так как и для меня запечатлела твёрдые намерения наши впредь никогда не участвовать ни в каких обществах.
С истинным высокопочитанием, честь имею быть милостивый государь вашего превосходительства всепокорнейший слуга
Яков Толстой.
Париж.
6 мая.
1830 года.
Его превосходительству
Александру Ивановичу
Тургеневу.