ений“[596]. Воронцов мог быть доволен: Пушкина от него убирали. Но куда будет направлен Пушкин, ещё не было известно.
Друг и покровитель Пушкина в Петербурге Александр Иванович Тургенев в конце июня узнал о бедах, которые стряслись над головой Пушкина, и бросился помогать. „Граф Воронцов,— писал он князю П. А. Вяземскому 1 июля,— прислал представление об увольнении Пушкина. Желая, coûte, qui coûte[597], оставить его при нём, я ездил к Нессельроде, но узнал от него, что это уже невозможно; что уже несколько раз, и давно, граф Воронцов представлял о сём et pour cause[598]; что надобно искать другого мецената-начальника. Долго вчера толковал я о сём с Севериным, и мысль наша остановилась на Паулуччи, тем более, что Пушкин — и псковский помещик. Виноват один Пушкин. Графиня его отличала, отличает, как заслуживает талант его, но он рвётся в беду свою. Больно и досадно! Куда с ним деваться?“[599] Вяземский, по письмам жены из Одессы, представлял себе дело иначе и полагал, что инициатива в вопросе об отставке исходила от Пушкина. Отвечая 7 июля Тургеневу на его письмо, Вяземский процитировал из письма жены от 13 июня: „Ничего не могу тебе сказать хорошего о племяннике Василия Львовича; это сумасбродная голова, которая никого не признаёт; он наделал новых глупостей; после чего попросил об отставке: во всём виноват он сам. Я знаю из хорошего источника, что он отставки не получит. Я делаю всё возможное, чтобы его успокоить, браню его за тебя, уверяя его, что ты, конечно, первый осудил бы его; его последние проказы — поступки ветренника. Он высмеял важную для него персону, об этом узнали и теперь на него косятся, что и понятно. Он меня очень огорчает, так как я ни в ком не встречала столько легкомыслия и наклонности к злословию, как в нём; вместе с тем я думаю, что у него доброе сердце и что он большой мизантроп; не то, чтобы он избегал общества, но он боится людей; это, может быть, результат несчастья и вина родителей, которые сделали его таким“. Любопытно, что в своей цитате Вяземский опустил слова, набранные у нас разрядкой, об осмеянии Пушкиным важной персоны, т. е., конечно, Воронцова. А приведя цитату, Вяземский добавил: „Разумеется, будь осторожен с этими выписками. Но, видно, дело так повернули, что не он просится: это неясно! Грешно, если над ним уже промышляют и лукавят. Сделай одолжение, попроси Северина устроить, что можно, к лучшему. Он его, кажется, не очень любит: тем более должен стараться спасти его; к тому же, верно, уважает его дарование, а дарование не только держава, но и добродетель“[600]. На это письмо Тургенев ответил 15 июля: „Письмо твоё от 7 июля получил. О Пуш<кине> ничего ещё не знаю, ибо не видел ни Нес<сельроде>, ни Сев<ерина>. Последний совершенно отказался принимать участие в его деле, да ему и делать нечего. Решит, вероятно, сам государь; Нессельроде может только надоумить. Спрошу его при первом свидании. Вчера пронёсся здесь слух, что Пушкин застрелился; но из Одессы этого с вчерашней почтой не пишут, да и ты бы от жены лучше знал“[601].
Публикуемое нами дело приносит неизвестный ещё документ, свидетельствующий о моменте, нашедшем отражение в письме Тургенева. Это маленькая справка о семье А. С. Пушкина, предлагавшая материал для решения вопроса (даём её в переводе с франц.):
„Г. Александр Пушкин, сын Сергея Львовича Пушкина, некогда исполнявшего должность чиновника комиссариата, где он имел чин 5-го класса, и в настоящее время отставленного от службы. У него должна быть недвижимость в Псковской губернии. Мать его, госпожа Пушкина — урождённая Ганнибал.
Это фамилия малосостоятельная, и молодой Пушкин, ничего не получая от своих родителей, был вынужден жить на своё скромное жалованье в 700 рублей в год и на доходы со своих сочинений“.
Когда Александр Павлович придумывал кару Пушкину, пред ним лежало не только представление Воронцова, но ещё добытая путём перлюстрации выписка из письма Пушкина. Вот эта выписка:
„Читая Шекспира и Библию, святых дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира. Ты хочешь знать, что я делаю — пишу пёстрые строфы романтической поэмы[602] и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я ещё встретил[603]. Он исписал листов 1000, чтобы доказать qu’il ne peut exister d’ètre intelligent Créateur et régulateur[604], мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к нещастию, более всего правдоподобна“[605].
Письмо в подлиннике нам неизвестно; самая же выписка стала известна по копии, присланной графом Нессельроде Воронцову, и полностью оглашена в помянутом выше лейпцигском издании „Материалы для биографии Пушкина“, в 1875 г.[606] Перлюстрированный отзыв Пушкина об „афеизме“ сыграл, конечно, известную роль в решении царя, но замечательно то, что перлюстрация совершенно затушевала роль Воронцова. Сам Пушкин искренне и простодушно приписывал свою ссылку этой перлюстрации. „Я сослан за строчку глупого письма…“ (письмо к Жуковскому от 29 ноября 1824 г.) (XIII, 124). „Покойный император сослал меня в деревню за две строчки нерелигиозности… Его величество, исключив меня из службы, приказал сослать в деревню за письмо, писанное года три тому назад, в котором находилось суждение об афеизме“ (письмо к Жуковскому 7 марта 1826 г.) (XIII, 265). Уже в ноябре 1824 г., как видим, Пушкин уже знал о перлюстрированном письме, о выписке из него. Где же он мог познакомиться с ней? Конечно, в Одессе, в канцелярии генерал-губернатора, которому копия выписки была прислана. Эта выписка и заслонила инициативу графа Воронцова.
В Одессе Пушкин и его друзья ещё долго ничего не знали о конце дела Пушкина. 18 июля Вяземская писала мужу: „Мы ничего не знаем, что происходит в Петербурге по поводу него“. А 19 июля поясняла: „Из-за отсутствия гр. Воронцова мы ничего о нём не знаем“. Воронцовы отсутствовали из Одессы с 14 июня. 23 июля вернулась графиня Воронцова, а 27 июля Вяземская писала мужу: „Мы продолжаем ничего не знать про судьбу Пушкина. Даже графиня знает, что и ты, что он должен уехать из Одессы. Её муж просто сказал, что в Одессе ничего нельзя было сделать для него, но мы не знаем, чем это кончится“[607].
Но как раз в это время это уже кончалось. 6 июля на Каменном острове, в Елагином дворце, Александр I просмотрел проект письма, написанного Нессельроде графу Воронцову, и одобрил его. 11 июля письмо было подано на подпись Нессельроде и в тот же день отправлено в Одессу. В руках Воронцова оно было 24—25 июля. В публикуемом здесь деле письмо находится в „отпуске“. Подлинник его — в названном деле новороссийского и бессарабского генерал-губернатора. Даём перевод документа.
„Граф, я не преминул представить государю письма, которые ваше сиятельство мне направили, по поводу коллежского секретаря Пушкина. Его величество в полной мере одобрил предложение удалить его из Одессы, вследствие соображений весьма справедливых, на которых вы основывались и которые за это время получили подтверждение ещё другими сообщениями об этом молодом человеке, дошедшими до его величества.
Совокупность обстоятельств обнаруживает, к несчастью, в настоящее время, что он далёк от отречения от дурных принципов, которые таким губительным образом отметили его первые шаги на общественном поприще.
Вы в этом убедитесь, граф, пробегая прилагаемое при сём письмо, которое его величество поручил мне сообщить вам и о котором московская полиция поставлена в известность вследствие той огласки, которую оно получило.
Вследствие этого император, дабы дать почувствовать ему всю тяжесть его вины, приказал мне вычеркнуть его из списка чиновников министерства иностранных дел, мотивируя это исключение недостойным его поведением. С другой стороны, его величество не считает возможным согласиться предоставить его самому себе, так как, не будучи немедленно подвергнут наблюдению, он будет пытаться, без сомнения, распространять, в той или иной степени, опасные взгляды, которые он исповедует, и этим самым поставит правительство в необходимость применить к нему, наконец, строжайшие меры.
Чтобы отдалить насколько возможно эти последствия, его величество не соизволил ограничиться исключением его со службы, но почёл нужным выслать его в имение, которым его родители владеют в Псковской губернии, и водворить его там под надзор местных властей. Да благоволит ваше сиятельство поставить в известность господина Пушкина обо всех решениях, которые его касаются, наблюсти, чтобы они были выполнены со всею точностью, и отправить его без промедления в Псков, обеспечив ему путевые издержки.
Примите, граф, уверение в моём высоком уважении…“
Итак, Александр I пошёл дальше Воронцова: он не только удалил Пушкина из Одессы, но исключил со службы, правда, номинальной, и изолировал его в псковской деревне. Весть о высылке Пушкина разнеслась по Петербургу и в Москве довольно скоро. Уже 31 июля Вяземский сообщал так: „Из Петербурга пишут, что он выключен из службы, и велено ему жить у отца в деревне. Правда ли? Надобно было дарование уважать! Грустно и досадно“. А 5 августа Тургенев писал Вяземскому: „Ты уже знаешь, что Пушкин отставлен; ему велено жить в псковской деревне отца его под надзором Паулуччи.