иске нет. По получении письма Вяземского, Тургенев писал ему 15 и 22 октября и 22-го сообщил ему: «Пушкин переписал для тебя стансы на С[вободу], но я боюсь и за него и за тебя посылать их к тебе»[681]. О «Монахе» ни слова, да Пушкин и ничего не мог сделать, так как рукопись была взята Горчаковым. Тургенев не отождествлял «Монаха» с «Русалкой», а о «Русалке», написанной в 1819 г., он писал Вяземскому много лет спустя, в 1824 г., 15 января: «Читал ли ты его „Русалку“? Если нет, то пришлю, старая пьеса, прелестная….»[682]. Это сообщение Тургенева, ускользнувшее от внимания исследователей, должно было бы удержать их от неосновательного отождествления «Монаха» с «Русалкой».
В 1908 г. Н. О. Лернер ещё раз перебрал всю литературу о «Монахе» в специальной заметке[683], ещё раз категорически высказался за раздельное существование «Русалки» и «Монаха» и сделал важное фактическое дополнение: «По некоторым известиям, „Монах“ сохранился до наших дней, и владеющее рукописью лицо держит её под спудом». Это прикровенное сообщение Н. О. Лернер разъяснил только после появления в печати известий о находке пушкинских рукописей в архиве Горчаковых. «Я знал, что поэма „Монах“ хранится у „светлейших князей“ Горчаковых, потомков канцлера, в их доме на Большой Монетной улице, и сделал попытку познакомиться с нею через посредство историка Н. Д. Чечулина, бывшего в дружеских сношениях с Горчаковыми. Чечулин, по моей просьбе, говорил с владельцем рукописи, но кн. Горчаков ответил, что не может исполнить моё желание, хотя и вполне сочувствует ему, потому что связан распоряжением деда, запретившего показывать рукопись кому бы то ни было из „посторонних“. Мне было сообщено, что рукопись не может быть показана мне, но и никому никогда не будет показана. Так же не удалась и попытка, предпринятая потом покойным Б. Л. Модзалевским»[684]. Да, трудненько было вести дело с «светлейшими». И мне пришлось через того же Чечулина ходатайствовать о сообщении мне автографов посланий Пушкина к Горчакову: Чечулин любезно сообщил мне, что автографы имеются, но показаны быть не могут. Выходили, одно за другим, издания сочинений Пушкина, где печатались по неисправным спискам послания поэта к Горчакову; государственный канцлер любил декламировать их, но не снизошёл к просьбам издателей и исследователей, хотя между ними были даже и воспитанники того лицея, который был окружён ореолом в воспоминаниях всех лицеистов — не соблаговолил даже показать, только показать эти рукописи.
Перед нами — три тетрадочки, три песни («три песни дурной поэмы разорвал Горчаков» — так записал Грот). Каждая тетрадка, в четвертушку писчего листа серой, с синеватым оттенком, бумаги, сшита цветной шелковинкой. Исправлений почти нет, немногие из них сделаны самим Пушкиным. Экземпляр, перебелённый начисто и — надо думать — поднесённый автором своему другу. Среди пушкинских автографов Горчаковского архива имеется и ещё один подносный, нарядный автограф «Послания к Батюшкову»[685]: на нём полностью Пушкин прописал «Александру Михайловичу Горчакову». Палеографические особенности рукописи, водяные знаки (1813 г.) не имеют большого значения, ибо они свидетельствуют лишь о том, раньше какого срока рукопись не могла быть переписана набело. А для суждения о том, когда поэма была написана, придётся обратиться к иным доказательствам. Можно было бы сослаться и на приведённые Гаевским рассказы лицейских товарищей Пушкина, которые относили «Монаха» к первым двум годам лицейской жизни Пушкина и никак не позже 1814 г. Показания Гаевского не всегда точны, но это хронологическое приурочение «Монаха» к раннему лицейскому периоду следует принять, ибо оно подтверждается наблюдениями над почерком, детски красивым и неустойчивым, над языком, ещё связанным архаизмами, над стихом, ещё неуклюжим, над стилем, ещё не дающимся автору. В 1815 г. Пушкин так уже не писал. Одно достоинство следует отметить в произведении 13—14-летнего автора: совершенство композиции всей поэмы. Остановимся сейчас ещё на некоторых соображениях, заставляющих относить «Монаха» к 1812—1813 гг., но не дающих возможности уточнить датировку.
Источники творческого воображения, создававшего «Монаха», сводятся к трём группам впечатлений. Первая группа дана чтением и изучением литературных образцов; вторая — созерцанием картин, которые Пушкин видел на стенах дворцовых покоев, и гравюр, которыми была так богата французская книга XVIII века, и, наконец, третья возникла из непосредственных возбуждений реальной действительности. Несколько слов о действительности, питавшей эротику 13—14-летнего мальчика, воспитанника закрытого учебного заведения, которое казалось ему монастырём. Чувственные вожделения, давшие реальную основу эротике «Монаха», шли от сцены домашнего театра графа Варфоломея Васильевича Толстого. 2 сентября 1815 года лицейский товарищ Пушкина Илличевский писал из Царского Села своему другу Фуссу в Петербург: «Описать ли тебе, как я провожу время? — Наше Царское Село в летние дни есть Петербург в миниатюре. И у нас есть вечерние гулянья, в саду музыка и песни, иногда театры. Всем этим обязаны мы графу Толстому, богатому и любящему удовольствия человеку. По знакомству с хозяином и мы имеем вход в его спектакли — ты можешь понять, что это наше первое и почти единственное удовольствие»[686]. По словам Гаевского, «лицеисты… вместе с другими посетителями засматривались на первую любовницу доморощенной труппы Наталью, которая однако же была плохою актрисою»[687]. Вот этой-то Натальей и была уязвлена чувственность 13—14-летнего поэта. Яркую характеристику эротического увлечения Пушкина крепостной актрисой даёт его «Посланье к Наталье»[688], появившееся в печати в полной редакции только в 1905 г. Подросток-поэт ещё далёк от физиологической близости к женщине и не наяву, а только в воображении дерзает пламенной рукой ласкать белоснежну полну грудь и только во сне видит с собой милую в лёгком одеянии,— «робко, сладостно дыханье, белой груди колебанье, снег затмившей белизной». Автор послания не без некоторого стыда и сам сознаётся, что он впервые чувствует себя влюблённым.
Автобиографичность этого признания в первой влюблённости не достаточно, пожалуй, даже совсем не оценена. К сожалению, мы не можем сделать хронологического приурочения. Мы не знаем даты возникновения театра Толстого; из письма Илличевского нам уже известно, что летом 1815 г. театр играл. Играл ли он в 1812, 1813 г., когда лицеисты начали его посещать, на это указаний пока не находим. Хронологию «Посланья к Наталье», печатающегося под 1814 г., нельзя считать установленной. Единственным основанием является категорическое утверждение Гаевского: «Пушкин написал в 1814 году напечатанные [Анненковым[691]] в отделе стихотворений неизвестных годов посланья „К Наталье“ и „К молодой актрисе“[692]. Но мы, к сожалению, не знаем, чем руководился Гаевский при датировке: собственными домыслами, представляющимися ему бесспорными, или определёнными фактическими указаниями. Кроме того, для нас ясно, что послания „К Наталье“ и „К молодой актрисе“ должны быть разделены значительным промежутком, а они и печатаются-то рядом: если первое относится к началу увлечения, то второе, понятно, к позднему моменту, моменту охлаждения. Да, кроме того, и по формальным достижениям второе послание стоит настолько выше первого, что говорить об одновременности их создания не приходится.
„Посланье к Наталье“ заканчивается саморекомендацией автора предмету своей страсти, не имеющему представления о том, кто этот нежный Целадон[693].
„Да кто ж ты, болтун влюбленный?“
— Взглянь на стены возвышенны,
Где безмолвья вечный мрак;
Взглянь на окна загражденны,
На лампады там зажженны…
Знай, Наталья,— я… монах!
Заключительная строка приводит нас к поэме „Монах“. Лицей — монастырь, лицеист — монах; он подвержен искушениям плоти, и „Посланье к Наталье“ является в известной мере рассказом об искушениях, в которые ввергал лицеиста-монаха образ Натальи, тревоживший и сон и воображение. Поэма „Монах“ даёт рассказ об искушениях плоти, которые выпадают на долю придуманного автором монаха. В известной мере поэт объективирует впечатления собственных искушений, вызванных образом Натальи. Он и сознаётся простодушно в своём увлечении, называет по имени Наталью. Она есть эротическое бродило в творческом процессе создания „Монаха“. Поэт жалеет, что он не владеет кистью художника, иначе он
Представил бы все прелести Натальи,
На полну грудь спустил бы прядь волос,
Вкруг головы венок душистых роз,
Вкруг милых ног одежду резвой Тальи,
Стан обхватил Киприды[694] б пояс злат.
Любопытно, что, выбирая своему монаху искушение и располагая в литературных образцах целым арсеналом разнообразнейших искушений, Пушкин в процессе объективации собственных переживаний остановился на одном виде — на искушении частью женского туалета. Не женский образ привиделся монаху, а юбка — сладострастная чёрточка, характерная для подростка.