По второму мотиву: приобретение власти над бесом путём заклятия — распространённейший мотив в житийной, легендарной и сказочной литературе. В житии Иоанн Новгородский закрестил беса в рукомойнике; также и в других житиях (Авраамия Ростовского, Авел Логина) подвижники кладут крестом заклятие на демона в чаше с водой. Но в «Монахе» такого заклятия нет, есть только вольное подражание ему. Монах Пушкина не кладёт креста, а заговаривает воду в кувшине («наполнил свой кувшин, забормотал над ним слова молитвы»), и, обливая демона освящённой заговором водой, овладевает бесом. Общая черта в заклинаниях житий и поэмы — вода, но одной воды мало, чтобы считать изображение заговора заимствованным из жития.
По третьему мотиву: путешествие на бесе, обратившемся в коня. H. Н. Дурново, занимавшийся изучением темы о заключённом бесе и попутно касавшийся жития Иоанна Новгородского, относительно этого эпизода говорит: «К путешествию на бесе, обратившемся в коня, в легенде об Иоанне Новгородском я знаю пока только западные параллели, но в последних, по большей части, такой адский конь везёт человека против его воли и не туда, куда хотелось бы седоку. Впрочем, у Цезаря Гейстербахского (Dialogus miraculorum) есть рассказ о бесе, перенёсшем по воздуху в Иерусалим в одну минуту рыцаря Эбенгарда. Путешествие в Иерусалим в одну ночь напоминает повесть Луга Духовного и Сводного Патерика об авве Георгии Синайском, причастившемся св. тайн в Иерусалимском храме Воскресенья в первый день Пасхи и вернувшемся на Синай в тот же день до окончания литургии». Мотив путешествия на чёрте один из распространённейших в легендарной и сказочной литературе, и нельзя с решительностью утверждать, что Пушкин заимствовал его именно из жития Иоанна. Он мог взять его и из французских источников — популярных книг «демонического» характера, каких было много во Франции в 18 веке, в роде «Dictionnaire infernal»[719] или всяких «Choix d’anecdotes sur les démons»[720] и т. д. Во всяком случае и по отношению к предполагаемым русским источникам «Монаха» бросается в глаза самостоятельность изобретения, замечательная для 13—14-летнего поэта.
Помимо сюжета в «Монахе» имеются ещё кое-какие русизмы. Монастырь, в котором спасался монах, находится под Москвой — «невдалеке от тех прекрасных мест, где дерзостный восстал Иван Великий, на голове златой носящий крест»; монах молится «Николе пред иконой»; юбка сравнивается с белым снегом, выпавшим на каменистый берег Москвы-реки. Потом подробности царскосельские — Мария Антоновна Нарышкина, князь Д. П. Горчаков, поэт-сатирик, великосветские утехи, описанные в 3-й песне «Монаха». (В 1815 году Пушкин собирался написать «Картину Царского Села» и там описать «жителей Царского Села».) Наконец, и в «Монахе» Пушкин не обошёлся без Боброва: чтением его стихов бес усыпил монаха. Насмешливо помянут и Шаховской: в доме у него «потеют».
Особое место в ряду источников «Монаха» занимают картины. Ни в каком другом произведении Пушкин не упоминает сразу столько имён живописцев — Рафаэль, Корреджио, Тициан, Альбани, Верне, Пуссен, Рубенс. Во второй песне сновидение монаха, в третьей — изображаемый пейзаж представляется списанным с картин, которые были перед глазами молодого Пушкина. О совпадении настроенности поэта и живописца можно судить по пейзажу, нарисованному Пушкиным:
Иль краски б взял Вернета иль Пуссина;
Волной реки струилась бы холстина;
На небосклон палящих, южных стран
Возведши ночь с задумчивой луною,
Представил бы над серою скалою,
Вкруг коей бьёт шумящий океан,
Высокие, покрыты мохом стены;
И там в волнах, где дышит ветерок,
На серебре вкруг скал блестящей пены,
Зефирами колеблемый Челнок.
Нарисовал бы в нём я Кантемиру[721]
Её красы . . . . . . . . . . .
Мы уже приводили выше стихи, в которых Пушкин изображает, как он нарисовал бы портрет Натальи:
Трудиться б стал я жаркой головою,
Как Цициан иль пламенный Албан.
Представил бы все прелести Натальи,
На полну грудь спустил бы прядь волос,
Вкруг головы венок душистых роз,
Вкруг милых ног одежду резвой Тальи,
Стан охватил Киприды б пояс злат.
Вспоминается обращение Пушкина в 1815 году к «Живописцу»:
Вкруг тонкого Гебеи[722] стана
Венерин пояс повяжи,
Сокрытой прелестью Альбана
Мою царицу окружи.
Прозрачны волны покрывала
Накинь на трепетную грудь.
Не приходится отрицать литературных влияний в послании «К живописцу», но чувствуется и реальный источник портретов нарисованных Пушкиным: — портрет живописный. Вопрос о влиянии произведений живописи на творчество Пушкина рассмотрен в статье А. Эфроса «Пушкин и пластические искусства»[724].
Поэма «Монах», три песни её, по крайней мере, нам теперь известны. Позволительно поставить вопросы: 1) такая ли это плохая и такая ли это скабрёзная поэма? и 2) имело ли хоть какую-нибудь реальную почву эстетическое и моральное возмущение князя Горчакова? На первый вопрос можно ответить только категорическим отрицанием: в ряду других лицейских произведений поэма займёт не последнее место по формальным достижениям — надо не забывать, что она принадлежит перу 13—14-летнего мальчика. А если говорить о скабрёзности, то здесь её меньше, чем во многих других известных произведениях Пушкина этого периода. Ясен по этим же соображениям ответ и на второй вопрос. Когда семидесятидвухлетний Горчаков облыжно заявил, что он уничтожил «Монаха» и устранил тёмное пятно на творчестве Пушкина, он, конечно, имел в виду сказать, что он сделал это давно, сейчас же по создании поэмы, в лета далёкой, розовой юности. Но если старику-канцлеру, может быть, и было к лицу прюдничество и лицемерное ханжество, то 15—16-летний лицеист вовсе не чужд был лицейскому эротизму, который таким ключом бил в Пушкине. Можно думать, что именно эротические увлечения объединяли этих в сущности чужих друг другу людей — Пушкина и Горчакова. В архиве Горчакова оказались нарядные автографы и «Монаха», и «Послания к Наталье», и стихотворения «К молодой вдове». Горчаков был миловиден в своей юности, по словам Пущина; ему была дана нежная краса, по словам Пушкина. Пушкин советовал Горчакову:
Они пришли, твои златые годы,
Огня любви прелестная пора.
Спеши любить и, счастливый вчера,
Сегодня вновь будь счастлив осторожно;
Амур велит: и завтра, если можно,
Вновь миртами красавицу венчай…
И даже кончина Горчакова рисовалась Пушкину в освещении эротическом. Он желал ему, чтоб в страстном упоении и, с томной сладостью в очах,
Из рук младого Купидона
Вступая в мрачный чолн Харона,
Уснул… Ершовой на грудях!
Пушкин точно предсказал сердечную жизнь Горчакова. Женолюбие его отмечают многие его современники. «Прекрасный пол у князя Горчакова играл вообще большую роль»,— вспоминал барон А. Е. Врангель. «Прозорливый взгляд Горчакова привык угадывать женскую прелесть и всё её значение»,— писал князь Вяземский. Если бы перед нами и не лежали три песни «Монаха», всё-таки мы не могли бы, не должны бы поверить тому, что юноша-лицеист с такими замашками мог уничтожить «Монаха» за эротизм. Нет, Горчаков хранил и сохранил не совсем нравственные стихотворения своего лицейского товарища и в старости лет лелеял свои лицейские воспоминания, декламируя послание с упоминанием о грудях Ершовой.
Вот тут Пушкин ошибся с пожеланием о роде смерти, приличествующем ветреному любовнику и другу измены. Он умер на 84-м году жизни, через 46 лет после смерти Пушкина. Он оказался тем последним из круга лицеистов первого выпуска, пережившим всех своих товарищей, о котором Пушкин в 1825 г. писал:
Кому ж из нас под старость день лицея
Торжествовать придётся одному?
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость, и лишний и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой…
Вспоминал, но без особой скорби, ибо был самодоволен: пусть, наполненный самомнением, хвастался своим влиянием на Пушкина. Можно простить смешное и наивное хвастовство за то, что не уничтожил «дурной и скабрёзной поэмы».
Император Николай I и Пушкин в 1826 году[728]
Нельзя считать исследованным и выясненным вопрос о взаимных отношениях императора Николая I и его ближайших помощников по III Отделению к Пушкину. Обычное представление, возвеличивающее монарха и видящее в Бенкендорфе с его чиновниками досадное средостение, основывается на предвзятых мнениях и не является результатом документального изучения истории сношений монарха и поэта. Но из всех учреждений, работавших в помощь Николаю Павловичу, ни одно не действовало в таком согласии и такой настроенности с вершиной власти, как III Отделение. Бенкендорф без хв