[767], в группах студенческой молодёжи, устраивавших университетские истории и задумывавшихся над общественным устройством[768]. Если в самом верху нашей интеллигенции шла теоретическая выработка основных принципов борьбы, то тут, в этих низах, в формах, смешных и жалких, проявлялось действо, осуществлялись попытки фактической борьбы.
В таких-то кругах в Москве в 1826 году бурлила жизнь. Как раз в это время молодой студент университета Полежаев пускал в свет своего «Сашку» и другие плоды своей музы, которые были тоже своеобразным бунтом против общепринятой морали и устоев[769]. В этой среде распространились запретные строфы стихотворения Пушкина «Андрей Шенье в темнице». Оно написано Пушкиным в январе 1825 года и напечатано впервые в собрании стихотворений, которое появилось в первой половине января следующего года. Цензурное же разрешение дано 8 октября 1825 года. В мае этого года Пушкин в письме спрашивал Вяземского: «читал ли ты моего А. Шенье в темнице? Суди об нём, как иезуит — по намерению»[770]. Эта элегия имеет важнейшее значение в развитии творчества и миросозерцания Пушкина, но в настоящее время в нашу задачу не входит исследование «намерений» поэта, ибо его скрытые намерения были ни при чём в возникновении интереса к этому стихотворению. Цензура не пропустила целиком элегии, но непропущенные строфы распространились, получили широкую известность, а после событий 14 декабря были приурочены к этому восстанию. В той предсмертной песне, которую Пушкин вложил в уста Шенье в темнице, были стихи, фразы и слова, которые подходили к современному положению:
Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,
Я слышал…
…самовластию бестрепетный ответ
Всё это было отнесено к восстанию на Сенатской площади. А изображение состояния общества после гибельно окончившейся попытки, погасившей мечты о царстве свободы, русские читатели того времени усматривали в стихах:
И мы воскликнули: Блаженство!..
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари! О ужас, о позор!..
После 13 июля 1826 года, дня казни пяти декабристов, неслыханно дерзким казалось это название в приложении к Николаю I и его главным помощникам. Понятно их негодование, когда эти строфы с заголовком на 14 декабря попались в их руки. А Пушкин убийцей и палачами называл всего-навсего Робеспьера и Конвент. Так против смысла стихотворения, вопреки какому-либо желанию автора, произошло приурочение их к 14 декабря русским читателем; но в этом нет ничего диковинного, если русские вольнодумцы в конце первой четверти XIX века вычитывали намёки на современность в «шуто-трагедии» И. А. Крылова «Трумф», которая, как известно, написана была в 1800 году[771].
История распространения списка со стихами Пушкина, как она выясняется из следственных документов, относит начало этого распространения к штабс-капитану лейб-гвардии конно-егерского полка Александру Ильичу Алексееву[772]. Откуда же получил он запретный отрывок, остаётся невыясненным. На следствии Алексеев показал, что он получил эти стихи в октябре или ноябре 1825 года в Москве, но от кого, не помнит. Правительство употребило меры, чтобы заставить его сказать, кто ему дал стихи. Убеждал его сознаться и Дибич и Потапов; из тюрьмы привозили его домой к больному отцу. Отец грозил ему проклятием, если он не откроет, от кого получил рукописи. Запирательство ухудшило его положение, но другого показания он не дал: «как ни был он тронут, как ни плакал, а всё утверждал, что не помнит». Этот Алексеев по тому, как он держался на следствии, производит приятное впечатление. Он был сын известного генерала Ильи Ивановича Алексеева и Натальи Филипповны, урожд. Вигель и, следовательно, приходился племянником известному Ф. Ф. Вигелю, автору «Записок». Его дядя оставил в «Записках» его характеристику. А. И. Алексеев учился в пажеском корпусе и был выпущен в военную службу в 1819 году, 19 лет от роду. Благодаря высокому положению отца и его связям, благодаря собственной ловкости и умению расположить к себе начальство он легко делал свою карьеру. В 1826 году — 26 лет от роду — он был штабс-капитаном л.-гв. конно-егерского полка, стоявшего в Новгороде, но он мало жил в полку, часто бывал в Петербурге и у своих домашних в Москве. Обладая счастливой наружностью, он пользовался успехом у женщин и был желанным танцором на балу у Алексея Михайловича Пушкина[773], родственника поэта. В феврале 1826 года А. И. Алексеев находился в Новгороде. К нему зашёл прапорщик коннопионерного эскадрона Молчанов, приходивший с ремонтом в Петербург[774]. Зашёл разговор о стихах Пушкина, и Алексеев сообщил, что у него есть последнее его сочинение, и показал ему запрещённые строфы из элегии «А. Шенье». Молчанов выпросил у него этот список для того, чтобы переписать стихи для себя. С тех пор Алексеев уже не видал этого собственноручно им сделанного списка. Молчанов не вернул его, а увёз с собою. В Москве в июле месяце увидал у него стихи «русский учитель» Леопольдов и попросил тоже списать. Выпустив из своих рук список Алексеева, Молчанов не получил его обратно. Неясно, с каким умыслом доставал эти стихи Леопольдов. На следствии он (может быть, желая оправдаться) показывал, что если он и не представил их своевременно по начальству, то только потому, что высшее начальство в это время по случаю предстоящей коронации переезжало из Петербурга в Москву и было нелегко находимо, а кроме того, он хотел поточнее разузнать, кто распускал подобные стихи. Но Леопольдов знал, чем занимался его знакомец, калужский помещик 14-го класса, Коноплев, которому он передал стихи: «передача же,— показывал он на суде,— или временное оставление моё оных стихов у одного знакомца, через которого обнаружились оные пред правительством, известны высокому начальству, которое положило начало сему делу». Как бы там ни было, но Леопольдов аккуратненько переписал стихи на лист бумаги и тут же на листе прибавил к ним копию предсмертного письма Рылеева, которое получило широкую известность в то время. И до сих пор попадается ещё немало современных списков письма. В Москву это письмо пришло очень скоро после смерти Рылеева вместе с прибывшими из Петербурга чинами, писцами и т. д. Переписанное им он вручил Коноплеву. По всей вероятности, Леопольдов в это время не думал, что придётся выдавать лиц, сообщивших ему эти стихи, а просто желал и сам выиграть что-либо своим сообщением, и дать выслужиться своему знакомцу Коноплеву. Коноплев же полагал, что в силу своей службы по секретным поручениям при генерале Скобелеве он останется неназванным во всей этой истории и в стороне от всяких следствий. По крайней мере, представляя Скобелеву стихи Пушкина, он не считал нужным рассказывать, от кого он их получил, да и генерал Скобелев тоже не интересовался. Для него было важно лишь одно обстоятельство, что стихи эти принадлежат перу Пушкина; Скобелев полагал, что ответчиком за эти стихи явится один Пушкин. Таким образом, снова Пушкин был близок к беде.
13 июля были повешены декабристы. 14 июля совершён очистительный молебен, а затем царь, двор, министры выехали в Москву. 20 июля Николай Павлович приехал в Москву; 24 состоялся торжественный въезд, а затем до 22 августа — дня коронации — царь предавался главным образом смотрам, манёврам, не переставая заниматься и государственными делами, среди них теми, которые задерживались до окончания следствия и суда над декабристами.
В начале августа (до манёвров, бывших 17, 18 августа)[775] Скобелев, по болезни не выходивший из дома, препроводил стихи Пушкина к Бенкендорфу. Не сохранилось препроводительной бумаги Скобелева, но из последовавших за ней запросов видно, что Скобелев не останавливался на вопросах о распространении, ограничившись сообщением ненавистного ему имени автора. Когда он, Бенкендорф, прочёл в бумаге Скобелева, что это стихи Пушкина, он вспомнил, очевидно, то впечатление о Пушкине, которое создалось в следственной комиссии. Не имея возможности «по причине крайнего недостатка времени и предстоящих манёвров» побывать у больного Скобелева и лично объясниться, он попросил его запиской разрешить некоторые сомнения. И первый вопрос, обращённый к Скобелеву — «какой это Пушкин, тот ли самый, который живёт во Пскове, известный сочинитель вольных стихов?» «Если не тот,— был другой вопрос,— то кто именно, где служит и где живёт?» Наконец, третье: «Стихи сии самим ли Пушкиным подписаны и не подделана ли подпись под чужое имя? также тот лист, на котором они сообщены ген<ерал>-ад<ъютанту> Бенкендорфу, суть ли подлинной или копия с подлинного? где подлинник находится и через кого именно они доставлены к вашему превосходительству?» На первые два вопроса Скобелев собственноручно писал: «Мне сказано, что тот который писать подобные стихи имеет уже запрещение, но отослан к отцу его». На третий вопрос Скобелев ответил: «Я представил копию, которая писана рукою моего чиновника, подлинная говорят прислана из Петербурха, о чём вернее объяснит чиновник коего буду иметь честь представить»[776].
Бенкендорф обратил особое внимание на это дело хотя бы уж в силу одного того соображения, что оно было одним из первых в практике новорождённого III Отделения, бывшего под его начальством. Понятно, ему хотелось провести его возможно тщательнее. Кроме этого, не мог не поразить его самый тон стихов, приуроченных к 14 декабря. По характерному выражению Леопольдова: «увидав стихи, подумали: щука съедена, остались зубы; а потом возбудили вопрос: не остаток ли это духа недавно у нас погашенной булги»