— Мы все больны, — мягко успокаиваю я. — Кто-то более, кто-то менее. Вот вы, например, — более.
— Бред… — произносит он уже без надежды. — У вас шизофрения.
— Как смело вы ставите диагноз, доктор! — улыбаюсь я. — Не мне же рассказывать вам, профессору психиатрии, что нет такой болезни как шизофрения.
— Глядя на вас, я начинаю думать, что есть, — парирует он. — Вы меня утомили… Закончим сеанс.
— Как скажете, — соглашаюсь я, рассматривая рукав рубашки, снимая с него прилипший волосок. — Но помните, доктор: такси обратно — не будет.
— Он бросает на меня взгляд, от которого мне хочется взять лежащий в столе нож для бумаги и этим ножом отрезать ему ухо. Но я сдерживаю свой порыв. Все-таки я силён, я опять победил доктора.
— Санитар! — зовёт он, словно прочитав мои мысли.
— Ау! — иронично улыбаюсь я. — Успокойтесь, доктор, вы же прекрасно знаете, что он не придёт. — и добавляю зловеще: — Никогда больше санитар не придёт на ваш зов.
— Ну так позовите же его вы! — взмаливается он. — Пока я окончательно не сошёл с ума.
— Разумеется, доктор, — соглашаюсь я. — Не смею вас больше задерживать.
На мой зов приходит массивный санитар с лёгкой косинкой в левом глазу.
— Проводите доктора в палату, — говорю я ему небрежно. — Хлорпромазин, полтора, атропин и аспирин внутривенно… Да, и не давайте ему витамины!.. Он от них волнуется.
Когда санитар уводит доктора, я достаю из внутреннего кармана пиджака мою любимую записную книжечку в кожаном переплете с позолоченными уголками и кнопкой. Отстегнув кнопку, я беру из специального кармашка коротенький карандаш, нахожу чистую страницу и записываю: «Реальность — это такси в безумие».
Перечитав эту фразу несколько раз, полюбовавшись аккуратным красивым почерком, я дописываю чуть ниже: «Безумие — это такси в реальность?».
Потом я вкладываю карандаш обратно в кармашек, защёлкиваю кнопку и прячу записную книжку во внутренний карман пиджака под белым халатом.
Немного ослабив галстук, я несколько минут просто сижу, покачиваясь в удобном кресле и не о чём не думая.
Потом встаю и иду в маленький кабинет, позади большого. Там я открываю шкаф, в котором стоит массивный красный барабан с желтой лентой и галунами (так ли это называется? так и не знаю), и несколько раз размеренно бью по натянутой коже инструмента.
«Буммм!.. Буммм!.. Буммм!..» — ворчит спросонья разбуженный циклоп (Ciclops Vulgaris H.).
В тринадцать двадцать по москве
Пролог
Иван Мессершмидт по прозвищу Партизан, стрелочник вокзала Богаделенск Пассажирский проснулся в зарослях бузины от странного ощущения, что время пошло вспять.
В пьяном угаре ему снился ужасный сон: бледный мальчик в белой пижаме ходил по ночным и пустынным железнодорожным путям и звал его, силясь перекричать нарастающий хор Богаделенских бабушек, которые где-то разгульно-яростно распевались на «Room of Angel» композитора Акиры Ямаоки. Ивану было жутко, он прятался глубже в кусты бузины, рискуя свалиться в овраг, и уходил огородами. А московский поезд на тринадцать двадцать горестно кричал и плакал и звал своего верного стрелочника…
Окончательно проснувшись, он некоторое время пытался сообразить, где же до такой степени ушпалился вчера, но так и не смог определиться: на поминках или на свадьбе. И только случайно обнаружив в кармане телогрейки белое вафельное полотенце, понял, что был таки на похоронах. И даже смутно припомнил гром-бабу со странной кличкой Заначка, произносившую речь в память упокойного.
Выбравшись из зарослей бузины, где всегда спал, будучи в нетрезвом состоянии, Мессершмидт поднялся по откосу, с трудом преодолевая осыпающуюся гальку, и почти бегом направился к разводной стрелке.
1. Вокзал
Люди лежали на рельсах плотно, голова к голове, буквально яблоку негде было упасть. Череда этих голов — чёрных, белокурых, русых, рыжих, крашеных, в завитушках, лысых и усреднённо стриженых — уходила за вокзальный горизонт, как чётки из разносортных арбузов и тыкв.
Это совершенно точно не было сном. Пётр Сергеевич был абсолютно уверен, что всё происходит на самом деле.
Ведь проснулся он ещё в начале девятого. Пил невкусный кофе и следил за раздражённой женой, которая уверенно и молча собирала вещи, чтобы уйти от него навсегда и тем самым испортить ему выходной. Если бы она собирала вещи не молча или хотя бы не так хаотично, что бывало уже не раз, Пётр Сергеевич, возможно, нашёл бы кофе неплохим и не пришёл на вокзал. Но по всему выходило, что в этот раз ему точно грозил бракоразводный процесс.
— Может быть, пообедаем вместе, Нинок? — робко предложил он напоследок. Жену свою Пётр Сергеевич боготворил, ей поклонялся и стряхивал с неё пылинки.
— Нет уж, Бредяев, — холодно ответила стремительно становящаяся бывшей жена. — Иди ты в задницу. И не смей называть меня этим идиотским прозвищем, тысячу раз тебе говорила!
Уже у двери она окончательно добила несостоявшегося мужа:
— Никогда ты не умел быть настоящим мужиком, Бредяев. Подкаблучник!
В последнее время у неё много и часто болели зубы, так что она практически не выходила из кабинета стоматолога и пришлось удалить уже два или три зуба в нижней челюсти. Тем не менее, как видите, она могла ещё очень и очень больно укусить.
Укусив таким образом, бывшего мужа в душу и впрыснув в неё змеиный яд вины, убивающий надёжней любого другого яда, она ушла.
В десять ноль-ноль, поедая вчерашнюю холодную котлету, Пётр Сергеевич понял, что сил больше нет, что свет ему не мил и жить не хочется.
В одиннадцать пятнадцать, за кружкой пива, ему попалось на глаза расписание поездов.
В одиннадцать сорок восемь, уже два раза прочитав расписание от корки до корки, и выпив литр пива, Пётр Сергеевич внезапно понял, что московский поезд, прибывающий в тринадцать двадцать по москве, — это именно то, что ему нужно, чтобы покончить со всем и разом. Он посмотрел на часы. Часы стояли. Последние два-три дня они часто останавливались — пора было менять батарейку. Пётр Сергеевич сверился с будильником, перевёл стрелку часов на правильное время. Часы опять пошли. Кивнув, он лёг вздремнуть.
Ему приснилась недовольная толстая женщина, чьё лицо едва помещалось в маленьком окошке. Она большими кусками поедала котлеты с тарелки Петра Сергеевича, а потом предлагала оказать ему бытовую услугу, но Бредяеву было страшно смотреть в её глаза, напоминавшие циферблаты часов, поэтому от бытовой услуги он отказывался. Толстая женщина за это на него обижалась и грозилась всё рассказать его жене.
В четырнадцать десять он проснулся второй раз, весь в поту от кошмарного сна, выпил чашку мате, съел бутерсброд, как любил он выражаться, и отправился на вокзал. И увидел вереницу голов, уходящую от начала перрона к горизонту…
Пётр Сергеевич растерянно огляделся в поисках хоть какого-нибудь просвета в головах. Вотще! Просвета не было.
— Эй, Бредяев! — окликнули его откуда-то из левого ряда возлежащих.
Повернувшись на голос, он узрел весёлое лицо своего коллеги, кладовщика Пронькина. Тот лежал, подложив под голову носовой платочек в синюю полоску — всегда любил комфорт.
— Тут мест нет, — приятельски пояснил Пронькин. — Говорят, до самого шестого километра всё занято. И обратился к соседке, полноватой даме в наспех набранной на бигуди причёске: — Может, уплотнитесь чуток, мадам? Товарищу место нужно. Сослуживец мой.
— Некуда мне уплотняться, — нервически дёрнула головой дама. — Мне Колбасин в затылок дышит. Двадцать два года уже дышит в затылок, сволочь.
— Ну, теперь недолго ему осталось дышать, — ободрил её Пронькин.
— Любовью дышу, — прозвучал Колбасин, бухгалтер из автоколонны номер тринадцать тридцать девять. — Исключительно, Мариночка, любовью.
— Да кто ж не знает-то, — покривилась дама. — В нашем доме половина мужиков ею дышат. — И зачем-то пояснила для Петра Сергеевича: — Любка это, из первого подъезда. Продавщицей в «Мазафака» работает, стерва такая. Через неё вся его, — кивок за спину, на мужа, — автоколонна прошла, да не по разу.
Где-то прогудел маневровый. Пахнуло дизелем, весёлым машинистом и перевозимой подопревшей древесиной.
«Рейс номер шестьсот шестьдесят шесть, Москва-Богаделенск, задерживается на неопределенное время», — вдруг объявил гнусавый женский голос диктора, больше подходящий торговке семечками с Южного рынка. Голос был преисполнен ехидства, как показалось Петру Сергеевичу.
— Бар-р-рдак! — привычно прокомментировал муж нервной дамы, Колбасин.
— Страна дураков, — подтвердил тощий клерк справа, почти невидимый за потным толстяком в зелёных подтяжках, который давно уже мирно спал, поэтому не поддержал общего возмущения, а только пошлёпал во сне губами-варениками.
Ропот пошёл по головам, удаляясь в сторону вокзального горизонта, чтобы через пару минут вернуться шорохом океанского прибоя: «Беспредел!», «Всё как всегда!», «Это сколько же нам тут ещё лежать?», «Да подвиньтесь вы хотя на йоту!»
«Что за флэшмоб!» — выругался мысленно Пётр Сергеевич.
«А ведь поезд, пожалуй, не пройдёт, — подумалось в следующий момент. — Где ж ему пройти по стольким-то шеям!»
— Perdoneme se?or, fuma Usted? — спросил откуда-то из-под его правой ноги мужской голос с латиноамериканским прононсом.
Пётр Сергеевич пробежался взглядом по усатому, смуглому и остроносому лицу то ли аргентинского, то ли уругвайского подданного и достал пачку сигарет. Протянул:
— Por favor, se?or.
— Muchas gracias! — сердечно поблагодарил черноглазый носитель испанского.
— De nada, — кивнул Бредяев.
— Дай уж и мне сигарету, что ли, — окликнул Пронькин. — Я как-то наспех собрался, ничего с собой не прихватил.
Пётр Сергеевич удовлетворил просьбу сослуживца, поднёс ему огоньку.
— А ты чего здесь? — воспользовался случаем поинтересоваться.
— Да ну его, — махнул рукой лежащий на боку Пронькин. — Выхода нет. Проворовался, понимаешь. В особо крупных размерах.