Запись №9
о смерти пациента военно-полевого госпиталя
Дата поступления: 24 октября 1914 года.
Фамилия: неизвестна
Имя: Андрей
Отчество: Александрович
Лет: 19 (?)
В звании: штык-юнкер
Особые пометки: -
DS: травматическая ампутация обеих ног, травматическая ампутация указательного и среднего пальцев левой руки, травматическая ампутация левого глаза, осколочное ранение груди, контузия, частичная утрата зрения вследствие ожога, частичная утрата слуха
Лечение: …
Причина смерти: остановка сердца
Дата смерти: 2 ноября 1914 года.
Запись сделал: врач Меттерних П.К. (подпись)
В свидетелях: сестра милосердия Св-Тр.о.с.м. Таинцева А.С. (подпись)
Белая лошадь
Белая лошадь была черна как смоль. Но люди почему-то упрямо отказывались признать её чёрной лошадью и настойчиво звали гнедым. Люди жестоки, а порою — просто глупы. Им не понять.
В очередной раз обиженная, лошадь сидела в гнезде и жмурилась на бумажный кораблик, забытый во вчерашней луже. С деревьев, шурша, опадала осенняя печаль. Ковром-самолётом стлались под облаками улетающие на юг птицы. Где-то на севере дождь собирался в дорогу, подпоясывал рубаху ветром.
«Кис-кис!» — настойчиво звал из-под дерева хозяйский сын-семилеток, но лошадь не отвечала — она знала, что это приторно-ласковое «ки-иса, ки-иса» не сулит ей ничего хорошего: её опять будут таскать за хвост, выдёргивать плавники и ковыряться в душе. Она отворачивалась и прятала морду под хвост.
А когда поплыли в белосером поднебесье журчащим клином журавли, она подняла тоскливо положенную на лапы голову, вытянула шею, запрядала купированными ушами, прислушиваясь. Что-то в её сердце отозвалось, затрепетало, расширилось воздушным шариком и опало. Расширилось и опало.
«Что же ты медлишь, сестра! — кричали ей птицы. — Давай к нам! Улетим от осенней грусти!»
И тогда, не выдержав, белая лошадь рванулась, с места в карьер, рысью, галопом, иноходью — всеми отчаянными аллюрами сразу — и — глухомягким топотом по облакам, облакам, облакам — в небо, белым пятном, сливаясь и растворяясь, вслед за стаей родимой — на юг.
Вот.
На расстоянии банальности
Ходить по опавшим листьям, цепляя их носками туфель, и прислушиваться к шороху — унылая банальность. Он пытается объяснить это ей, но она не слушает. Улыбается. Колкий дым её сигареты щекочет ноздри; завечеренное солнце щекочет глаза. Сонные тополя иронически шелестят.
Она что-то говорит — наверняка, что-то пустое. Он не слушает, думая о своём. Она заглядывает в его глаза, но не может в них отразиться. В потоке образов, пробегающем на границе его сознания, её лицо почти неразличимо. У неё красивое имя, но он ни за что его не вспомнил бы — слишком давно они знакомы. Она идёт рядом — на расстоянии банальности, давно превратившейся в правду жизни.
— Август… — вздыхает она.
Ну да, август.
— А помнишь..?
Он наверняка помнит, хотя не стал бы утверждать, что не хотелось бы забыть. Милые общие воспоминания хороши тем, что случаются достаточно редко, чтобы не стать навязчивыми. Помнишь, как Машенька, ела вишнёвое варенье и..? Ой, вспомни, как Влад..! А помнишь, ты любил меня?..
«Завтра сентябрь. А кто-то мне май нагадал…»
Урна заглатывает окурок, время проглотывает прошлое. Дышать становится легче — от первого и, вероятно, от второго тоже. Жёлтый лист в её руке, покачивается, отсчитывая шаги до финиша, который пролегает где-то впереди чертой ничем не прерываемого одиночества.
— Какие нынче сугробы намело, — вздыхает она, потирая нос рукой в белой варежке.
А? Какие сугробы?.. Да, действительно. Что ж ты хочешь — январь…
Он и не заметил, как её привычки стали его второй натурой. А его натура стала её привычкой. Не исключено, что и наоборот. Ничего нельзя исключить, даже того, что он никогда её не знал. Прогулка, от обеда до последнего дня.
Она неуверенно перешагивает лужу, скользит на рыхлом мартовском снегу. Ей приходится отпустить его руку, за которую держалась. Руке сразу становится холодно. Только поэтому он замечает, что в его жизни что-то изменилось.
Оборачивается. Долго смотрит, как она уносится ветром. Смотрит до тех пор, пока силуэт в сером пальто ещё можно различить среди стволов старых задумчивых тополей. Потом вздыхает и идёт дальше.
— А помнишь..?
Но в глазах прохожего ничего не отражается.
Время собирать
— Сто восемьдесят четыре, — сказал Пётр, задумчиво вертя в руках принесённый голыш. Камешек был интересный, нестандартный — с разводами и в кирпичного цвета крапинку.
— Нет, — произнёс сидящий рядом Яков.
— Что? — Пётр непонимающе дёрнул бровями, посмотрел на неаккуратную бороду соседа, свисающую с подбородка ржавой селёдкой. — Что ты имеешь ввиду?.. И подстриг бы ты уже бородёнку, Яков — срамота же.
— Мёртвые сраму не имут, — невпопад отозвался тот. Он всегда отзывался невпопад.
— Это да, — согласно кивнул Пётр, бросая красивый камешек в кучу. — Но что ты хотел сказать своим «нет»?
— Нет, — упрямо тряхнул головой Яков. — Категорически.
— Аргументируй.
— Сто восемьдесят шесть.
— А-а, ты в этом смысле… Нет, Яков, — четыре.
— Шесть. Я считал. Ты сбился ещё на сто восемьдесят пятом.
— Как я мог сбиться на сто восемьдесят пятом, если я до него ещё не дошёл? — улыбнулся Пётр. — Где логика?
— Шесть, — Яков упрямо поджал губы. Селёдка качнула головой, словно хотела уплыть. Но хвост её был намертво приклеен к подбородку Якова, уплыть она не могла.
Глухо и почти неслышно стукнул брошенный в кучу камешек. Маленький, не более сантиметра, он смущённо сполз по невысокой пирамиде камней вниз, докатился до сандалии Петра и замер в её тени. Пётр укоризненно посмотрел на принесшего, покачал головой.
— Небось, если бы нужно было найти камень, чтобы бросить в меня, ты отыскал бы размером побольше, Фома, — сказал он.
Названный Фомой смущённо отряхнул белые одежды, кашлянул и улыбнулся, но ничего не ответил. Качнулся, словно сомневаясь, уйти или остаться, — пошёл.
— Сто восемьдесят пять, — вздохнул Пётр.
Яков молча замотал головой, сердито сплюнул.
— Фома, Фома… — продолжал Пётр, словно не замечая недовольства собеседника. — Как был неверующим, так и остался.
Он поднял камешек, приютившийся возле его ноги, бросил в кучу.
— С таким радением мы не скоро завершим, — кивнул Яков. — Пойти, что ли, тоже собирать…
— Нет, Яков, — возразил Пётр, — ты нужен здесь.
— Так ли уж?
— Ты моё второе я.
— Я твоё второе ты, — кивнул Яков, словно осмысливая и пробуя на вкус. — Двуликий Янус — это то, к чему ты стремишься?
Пётр улыбнулся, не ответил.
Солнце поднималось в зенит; назревала жара, пузырящаяся, как жёлтый сыр на раскалённой сковороде. Ни ветерка. Ленивые голуби без азарта паслись на газоне под сенью высокого забора.
Худосочный юноша в белом несмело, бочком, приблизился к сидящим; робко поглядывая на Петра, неловко бросил в кучу принесённый камень, присел на корточки.
— Устал, Иванушка? — ласково произнёс Пётр. — Ну, ты отдохни, отдохни.
— Учитель, — срывающимся голосом начал Иван, — учитель… Андрей совсем не хочет собирать камни. Мы собираем, а он разбрасывает. Я не устал, нет. Но почему Андрей разбрасывает?!
— Разбрасывает, — пошевелил бровями Пётр. — Знать, время его такое. Время собирать и время разбрасывать, сказано же вам.
— Но так мы никогда не построим, — со слезами в голосе протянул юноша.
— Построим, Иванушка, построим, — успокоил Пётр. — Уже сто восемьдесят шесть камней насбирали.
— Восемь, — вставил Яков, от упрямства каменея лицом — хоть сейчас клади в общую кучу.
— Сто восемьдесят шесть, — повторил Пётр спокойно, без всякого раздражения и укора.
Подошёл ещё один камненосец в белых одеждах, запорошённых пылью.
— Аве, Лёвушка! — улыбнулся ему Пётр. — Сто восемьдесят семь.
— Позвать бы ещё кого, — вздохнул Лев, бросая в кучу немалую каменюку. — Что ж мы вдесятером-то.
— Водиннадцатером, — поправил Пётр. — Справимся, Лёвушка, справимся. Званых-то много может быть, а вот избранных…
Лев согласно кивнул, махнул Ивану. Взявшись за руки, они двинулись на поиски.
На ветку акации неподалёку уселась ворона, деловито каркнула. Иван вздрогнул, вцепился в руку Льва, завертел головой, выискивая испуганным взглядом злокозненную птицу.
— Да полно тебе, — Лев погладил спутника по голове, мягко подтолкнул в спину. — Идём, идём.
— Быть беде! — пробормотал себе под нос встречный с булыжником в руках. — Вчера тоже пела она. И что потом? К утру камня на камне не осталось.
Иван услышал, обратил на говорящего слёзный взгляд, колени его подогнулись, словно давило на плечи невыносимое бремя.
— Ну! — прикрикнул на паникёра с булыжником Лев. — Будет каркать-то, будет!
— Семён! — позвал Пётр. — Сёмушка, иди сюда, мой хороший, не стой там. Камень-то, я чай, тяжёл у тебя.
— Истинно, учитель! — подтвердил Семён. — Тяжёл, зараза!
— Прости его Господь, сквернословца — вздохнул Яков.
— Ты молодец, Сёмушка, — кивнул Пётр. — Молодец. Неси сюда камушек, не надрывайся, стоючи. Всё, что даёт Господь, всё во благо, Сёмушка. И камень от Господа, и он тоже во благо, стало быть. И тягость его.
— Да, учитель, — пропыхтел Семён, опуская булыжник на кучу.
— А сколько надо камней на лестницу? — спросил следующий подошедший.
— На какую лестницу, Матвеюшка? — вопросил Пётр.
— Ну… — дёрнул Матвей головой, бросая в кучу камешек не больше пуговицы размером. — Которую строить будем.
— Мы не будем строить лестницу, мой хороший, — покачал головой Пётр. — С чего ты решил про лестницу?
— Вчера же говорили, — пожал плечами камненосец.