— Пань, наверно, за траншею твой отец возьмется? — сказал один из братьев Самохиных.
Еще несколько дней назад Паня не удержался бы от задорной похвальбы: «А то кто же?», но теперь он неохотно ответил:
— Будет приказ по руднику, тогда узнаешь.
Вадик засеменил рядом со своим другом и спросил шопотом:
— Помнишь, Пань, ты в карьере сказал Федьке Полукрюкову, что всю коллекцию ему отдашь, если Степан хоть раз сработает вровне с твоим батькой? Помнишь, да?
— Так что? — поморщился Паня.
— Очень просто! Я через ребят вызываю Федьку на спор. Если до Октябрьского праздника Степан ни разу не догонит Пестова, так Федька, понимаешь, отдаст нам половину своих книжек. А у него книг много… Только Федька не соглашается, даже говорить со мной не желает, гордый глинокоп. Давай при ребятах со всех боков прижмем Федьку, чтобы ему некуда было податься.
— Ты это забудь! — осадил своего беспокойного друга Паня. — Ясно, что до праздника и никогда никто с моим батькой не сравняется… Знаешь, как батя будет на траншее работать! По-скоростному…
— Так это же хорошо, Пань! Мы Федьку обспорим еще лучше, чем Генку Фелистеева… Ну, если ты не хочешь, так я сам заспорю на половину коллекции.
— Коллекция не делится, потому что я главный добытчик. И ты не смей споры затевать — наспорился уже, хватит!
— Прошу вас меня не воспитывать, не очень-то вы для нас большая шишка! — встал на дыбы Вадик.
Они разошлись, недовольные друг другом.
Второй карьер вплотную примыкает к высокой горушке, на вершине которой стоит одна-единственная толстая и искривленная сосна с пышной шапкой хвои. Это и есть Крутой холм.
— Ура! — закричали ребята и пошли приступом по бугристым склонам холма, изрытым дождевыми промоинами.
Наградой за этот штурм послужила широкая панорама.
У подножия холма во втором карьере грохотали экскаваторы и гудели паровозы, дальше виднелись здания на площади Труда, а еще дальше сияла синева заводского пруда. По другую сторону холма раскинулась долина реки Потеряйки, изрезанная серебряными протоками и сверкающая прибрежной зеленью, а за долиной далеко-далеко уходила волнистая тайга, скрывавшая под вековечными зарослями округлые Уральские горы.
Ребята заговорили о переменах, которые на их памяти произошли в этих местах.
— Никакого карьера возле Крутого холма не было, а был просто пустырь, — сказал Вася Марков.
— И на нем наша коза паслась, — вспомнил одни из братьев Самохиных.
— Это разве карьер! Через три года он первому карьеру не уступит, — сообщил Егорша. — Брат говорит, что возле пруда и за прудом столько руды, что навсегда железногорским домнам хватит.
— А на площади Труда высокая Рудная горка была, — взглянул с хитрой улыбкой на Паню Вася Марков.
Но впервые Паня не воспользовался удобным случаем напомнить, что это его батька, и никто другой, срыл горку.
— Возле рудоуправления скала стояла, тонкая, как карандаш, — продолжил эстафету воспоминаний Вадик. — Я на нее сколько раз лазил. Шоферы попросили, чтобы скалы не было, и взрывники ее на кусочки разнесли, пожалуйста!
Издали донесся мягкий рокот и стал быстро приближаться. В глубине синего неба появилась блестящая точка.
— Заводской самолет, — определил зоркий Егорша. — Наши из Москвы вернулись!
Серебристая птица проплыла над Крутым холмом, пошла на посадку и скрылась из глаз.
— Уверен, что они привезли важные новости, — сказал Николай Павлович.
Вадик топнул ногой:
— Крутой холм пополам треснет, сквозь него траншея пройдет.
— А там построят железную дорогу. — Егорша широким жестом провел невидимую черту от Крутого холма по долине реки Потеряйки.
— Однако может случиться так, что новые перемены начнутся здесь раньше, чем мы увековечим для краеведческого кабинета Крутой холм в его нынешнем виде, — напомнил Николай Павлович.
Тотчас же Роман стал щелкать своим аппаратом в сторону Потеряйки, потом, сопровождаемый шумливыми советчиками, со всех сторон снял Крутой холм и в заключение скомпоновал, как он выразился, живописную группу из всех участников прогулки и щелкнул пять раз подряд.
Собрались домой. На пустыре началась беготня, охота за ящерицами, затеялась чехарда с участием Романа. Особенно ловко прыгал худенький Егорша, а Вадик «не дотягивал» и с хохотом садился на спину «подставщика».
— Что тебя так заинтересовало, Пестов? — спросил Николай Павлович у Пани, смотревшего вниз с борта карьера.
— «Четырнадцатый» хорошо разворачивается…
Несомненно, на экскаваторе № 14 в эту минуту работал отличный мастер; он наполнял и разгружал ковш, не делая ни одного лишнего движения.
«Кто это? — недоумевал Паня. — Только мой батька так может или Трофимов, Красулин… Фелистеев еще… Красиво вагон грузит!»
Погрузка кончилась. Уходивший состав вагонов прогрохотал по рельсам, а из корпуса экскаватора следом за Полукрюковым вышел Григорий Васильевич и стал что-то говорить великану, показывая на стрелу машины.
— Батя! Батя-а-а! — крикнул Паня.
Отец подал знак рукой — мол, подожди; простившись со Степаном, он по крутой лестнице поднялся на борт карьера и поздоровался с Николаем Павловичем.
— Батя, заводской самолет из Москвы прилетел, — сказал Паня. — Ты видел?
— Да, как же! Прилетел и траншею привез. — Григорий Васильевич обратился к Николаю Павловичу: — Хорошая весточка уже весь рудник обежала. Получилось так, как мы с вами вчера говорили. Министерство разрешило срочно пройти траншею, дает нам все, что нужно для строительства. Большие дела начнутся на Железной Горе.
Сняв кепку, Григорий Васильевич радостно огляделся, будто впервые увидел то, что видел тысячи раз: зубцы Горы Железной, террасы и уступы карьера. Завидно поработал он здесь, много сил отдал в борьбе за металл, но вот стала перед горняками новая забота — и человек еще шире расправил плечи, еще глубже дышал родным воздухом.
— Ты, Паня, скажи матери, чтобы домой меня скоро не ждала. В буфете рудоуправления закушу. Разве в такой день из рудника уйдешь! — И Григорий Васильевич стал спускаться по лестнице.
Волевик
Некоторое время Николай Павлович и Паня шли матча позади ребят, которые с шумом носились по пустырю.
— Вчера мы долго разговаривали с твоим отцом, — сказал Николай Павлович. — Григорий Васильевич рад, что ты хочешь стать отличником.
— Я бате слово дал, даже обязательство взял, — ответил Паня.
— Приятно слышать, — кивнул головой Николай Павлович. — Крепко, значит, тебя пробрала кличка, полученная от Полукрюкова. Часто ты ее слышишь?
В его голосе Пане послышалось сочувствие, и на сердце сразу стало горько, в носу зачесалось.
— Проходу не дают, — сдавленным голосом проговорил он. — На заборе каждый день пишут, по телефону дразнятся… Сегодня карикатуру в почтовый ящик подбросили, будто я Панька Отрепьев… Батя вынул ее с газетой, расстроился…
— А ну, успокойся, — сказал Николай Павлович.
— Я ничего… — сглотнул слезы Паня.
— Думаешь, твоим товарищам было легче, когда ты с насмешкой говорил о их родителях? Теперь ты на себе испытал, как больно, когда затрагиваются сыновние чувства…
— Увидят они, покажу им Паньку-самозванца! Увидят! — воскликнул Паня.
— Так, так… — В голосе Николая Павловича послышалась насмешка. — Вижу, что из всего этого ты сделал один вывод: хочешь отомстить товарищам пятерками за то, что они учат тебя жить, требуют, чтобы ты стал достойным своего отца. Ну, надо сказать, не много ты пока понял. Жаль!
— Я… — начал Паня, но не смог совладать с собой, махнул рукой и, задержав шаг, отстал.
Издали он увидел, как Николай Павлович подозвал Романа и они пошли вместе, разговаривая, причем Роман раз-другой обернулся к Пане. «Обо мне говорят», — подумал он с неприятным чувством.
— Пестов! — донесся до него голос Николая Павловича. — Иди-ка сюда.
Когда насупленный Паня неохотно подошел, Николай Павлович сказал:
— Послушай, Пестов, что говорит Роман Иванович, тебе будет полезно.
— Я говорю о том, что если у тебя, Панёк, есть воля, — при этом Роман сжал кулак и тряхнул им. — так ты сможешь быстро подтянуться. Вот тебе живой пример. — Роман ткнул себя пальцем в грудь. — В пятом классе я и некоторые другие ребята из моего звена учились очень посредственно, а стали мы готовиться в комсомол, объявили себя волевиками и так взялись за работу, что вся школа зашумела…
— Волевиками себя объявили? — улыбнулся Николай Павлович.
— Да, сами это слово придумали… Ведь что главное для парня, который хочет стать отличником? Главное для него — гордо презирать соблазны. Например, нужно готовить уроки, а хочется уткнуться на часок в приключенческую книжку, вмешаться в разговор старших или на улицу побежать. Тут волевику помогает воля… Вот так!
И Роман пинком ноги отбросил камешек, лежавший на дороге.
«Волевиком буду!» — сразу и окончательно решил Паня, смотревший в рот Роману, и крепко сжал кулак.
— Но знаете, в чем мы убедились, Николай Павлович? — продолжал Роман, как бы забыв о присутствии Пани. — Мы убедились, что волю готовенькой из кармана не вынешь. Ее нужно день за днем воспитывать, тренировать, закалять. И хорошо, если рядом есть волевые товарищи, которые могут поддержать, пристыдить за отступление. А волевые ребята у нас не редкость. Хотя бы Гена Фелистеев — кремень-парень.
Услышав это имя, Паня сразу ощетинился.
— Ну, к Фелистееву за поддержкой Пестов вряд ли обратится, — сказал Николай Павлович.
«Мы с Вадькой Колмогоровым вместе волевиками станем, — подумал Паня. — Ничего, Генке нос утрем!»
Прибежали ребята, стали показывать Николаю Павловичу любопытные кусочки руды, найденные на пустыре, а Паня остался с Романом, который продолжал повесть о своих бывших одноклассниках-волевиках, о их дружбе и подвигах. И, слушая его, Паня чувствовал, как растет его воля, растет его уверенность в себе: ведь стали же средние ученики — друзья Романа и он сам — хорошими учениками! Чем Паня хуже их!