ам гораздо меньше, чем простых неукрашенных горшков, кувшинов и мисок. Однако о том, как изготавливалась посуда и для каких целей ее использовали, известно многое: керамика — хлеб насущный археологов, особенно при отсутствии монет. Современные специалисты по керамике утверждают, что многие (или даже почти все) урны использовались для чего-то другого, прежде чем стали вместилищем праха. Новые методы исследования керамики позволяют гораздо больше узнать о жизни таких людей, как Ситебед.
Возьмем, к примеру, материалы, использованные при изготовлении сосуда. Глину в Британии можно найти практически везде: это наследие ледникового периода. Она различается по качеству, текстуре, цвету и поведению при обжиге. В первой половине V века, после прекращения массового гончарного производства, керамические изделия изготавливали местные мастера, без гончарного круга, и обжигали их без специальных печей — по сути, на костре. Для того чтобы глина стала более пластичной и могла выдержать перепад температуры при обжиге, в нее добавляли крупный песок, мякину, помет, кремневую крошку или другие измельченные минералы. Все это в Британии также имеется повсюду, но явно выраженные местные и региональные характеристики этих материалов дают археологам возможность определить и нанести на карту места добычи глины и изготовления посуды. Горшок из «чужой» глины, с «чужими» минеральными добавками, очевидно, переместился туда, где был найден, из места своего изготовления; а поскольку сами по себе горшки не передвигаются, — значит, перемещались люди.
Как ни странно, гончары V века и более поздних времен не всегда использовали самые лучшие из доступных материалов. Изучение местных приемов смешивания глины и формования изделий, подкрепленное большим количеством этнографических исследований по всему миру, показывает, что выбор формы, материала и способа декорирования определялся утилитарными нуждами, эстетическим вкусом и традицией: мы делаем так, потому что принято делать именно так. В этом можно углядеть и социальный консерватизм, и скромную демонстрацию региональной, местной и, возможно, даже семейной идентичности[189]. Порой в одном и том же поселении — но в разных его концах — можно найти керамические изделия, совершенно не похожие друг на друга по методу изготовления и декору. Люди не только пассивно воспринимали традиционные приемы, но и сами активно выбирали, что им нравится, а что нет. То же можно сказать и о местных и региональных традициях ткачества и прядения. Люди стремились выразить свою идентичность и принадлежность к определенному сообществу в зримых, материальных вещах и ремесленных приемах.
Наличие керамики не считается непременным признаком оседлой жизни, о чем свидетельствуют поселения и хутора в других районах Британии, где не было найдено ни одного раннесредневекового черепка. Однако изделия из глины — этого удивительно полезного пластичного искусственного камня — можно использовать для самых разных нужд, и к IV веку жители центральной части провинции привыкли задешево покупать разнообразные сосуды. Граждане римской Британии могли выбрать любую керамику: дорогую столовую посуду, ступки для перетирания и смешивания, амфоры для хранения и транспортировки жидкостей, чаши, кубки и кувшины для вина и эля, горшки всевозможных форм и размеров.
Изделия, которыми пользовались их потомки, тоже были удобными и разнообразными, но не такими броскими и эффектными: их изготавливали кустарными методами. В V–VI веках люди подвешивали над очагами в домах большие котлы с ручками, готовили и смешивали ингредиенты для кушаний в мисках, хранили зерно, сушеные припасы и жидкости в кувшинах. По объему горшков, форме края и основания, ширине горлышка можно судить не только о новой эстетике, но и об использовании посуды в хозяйстве. Из больших горшков с широким горлом было удобно разливать похлебку или доставать сухие продукты, например муку или горох. Из горшков с узким горлом и отогнутым краешком медленнее испарялась жидкость, их можно было накрыть тканью, закрепив ее бечевой, чтобы до содержимого (особенно жидкого) не могли добраться насекомые, домашние животные или чьи-нибудь шаловливые руки. Такие горшки могли пригодиться и для упаковки ценных продуктов — например, соли, если ее везли на продажу. Посуду с плоским дном было удобно ставить на твердый пол или на стол, посуду с округлым дном — нагревать на огне или поставить остужаться на холодную землю. У некоторых сосудов (не только у тех, что во множестве находят на территории поселений, но и у погребальных урн) в стенках ближе ко дну имеются небольшие отверстия: видимо, эти сосуды использовали для сцеживания — к примеру, сцеживания обрата из створоженного молока.
Жизнь оставляет на посуде свои следы: например, сажа на донышке показывает, что горшок когда-то использовали для готовки; многие сосуды за время их существования использовались то для одного, то для другого — до тех пор, пока не разбивались вдребезги. Черепки становились игровыми фишками, подставками, клиньями — или попадали в мусор. Однако сейчас археологи научились распознавать более мелкие признаки износа. Выщербины и мелкие трещинки на внутренней поверхности многих погребальных урн, которые до недавнего времени даже не считали нужным отмечать при описании находок, — указывают на то, что эти сосуды, вообще говоря, не изготавливали специально для погребений, а ранее использовали, скажем, для варки эля, причем не единожды (например, для погребального пиршества), а часто и в течение долгого времени[190]. В других урнах, судя по всему, изначально хранили припасы или готовили еду, а в некоторых, возможно, ставили подходить тесто.
Результаты многолетних научных исследований вкупе со статистическим анализом позволяют с уверенностью утверждать, что, хотя сосуды, в которых происходило захоронение останков после кремации, не изготавливали специально, их тем не менее тщательно подбирали для этой цели. Их форма и декор играли ключевую символическую и функциональную роль в продуманной системе обрядов, элементы которых удается лишь косвенным образом восстановить по тем крупицам, которые не сгорели в жарких погребальных кострах. По сути, исследующий кремационное кладбище археолог творчески переосмысляет судебную медицину.
Кремация умершего члена сообщества требовала эмоциональных, материальных и социальных вложений в ритуал, превращавший упокоившегося человека в нечто стихийное, затем — неосязаемое, затем — вновь материальное. Проводился ли обряд на определенном месте у хутора, на маленьком кладбище при деревушке или на большом общем кладбище, которое использовали сразу несколько поселений, — в любом случае он требовал строгой организации и должен был проводиться согласно определенному порядку. После смерти покойника облачали в соответствующие одежды. К поясу подвешивали нож, на рубахе закрепляли мелкие личные вещицы: гребень, заколки, возможно, фибулы. Вещи должны были соответствовать возрасту и полу умершего, возможно, его статусу в доме, а также семейным традициям. Затем тело перемещали — на похоронных носилках, телеге или повозке — к месту, где был сложен погребальный костер, который готовили очень тщательно: чтобы тело полностью сгорело, аккуратно сложенные поленья и хворост должны были дать очень высокую температуру и при этом не развалиться. Сцена сожжения ярко изображена в поэме «Беовульф»: воины вместе собирают дрова для костра, густой черный дым поднимается в небо, плач и горестные песни смешиваются с ревом пламени[191]. Кто именно принимал участие в зажигании погребального костра, мы не знаем, но судя по тому, сколько нужно было затратить на это времени и материалов, и по тому, что огонь и дым должны были быть заметны с большого расстояния, очевидно, что такой погребальный обряд считался общезначимым событием, знаменующим преображение, завершение и нескончаемый круговорот жизни, смерти и возрождения. В представлениях провожавших умершего людей V века пламя погребального костра разрушало тело и жизнь, а керамический сосуд, сам рожденный в огне, собирал их вновь[192]. Похороны были поводом продемонстрировать чувство общности, идентичность и статус, свои чаяния и горе и заодно — подумать о собственной смертности.
Умершего часто возлагали на костер вместе с каким-нибудь животным: коровой или собакой, изредка — лошадью; кости этих животных нередко обнаруживают в урнах. Иногда находят остатки того, что могло быть всего лишь куском мяса. Вероятно — и этнографические исследования говорят в пользу этой гипотезы — похороны сопровождались тризной, то есть общей трапезой, во время которой люди ели, пили, давали и получали подношения, демонстрировали свое богатство, преданность и родственные связи. Не исключено, что некоторые личные и ценные вещи, надетые и помещенные на тело покойного, представляли собой дары умершему от его родственников, от тех, кто пользовался его покровительством, и от других членов местного сообщества. Когда костер прогорал и остывал, кости человека и животного, украшения, дары и, возможно, дополнительно добавленные вещи (часто — небольшие предметы для личного пользования) собирали и укладывали в подходящую урну. Что-то участники похорон могли оставить себе на память. Сколько времени проходило до того, как урну закапывали в землю, — неизвестно; но мы очень редко находим следы погребальных костров на кладбищах или поблизости от них: каждая часть ритуала требовала собственного пространства и проводилась на своем месте. Урну помещали в землю и над ней возводили небольшой каирн из камней или холмик из земли и дерна. Место захоронения на кладбище определялось принадлежностью к определенному роду или поселению, либо выбиралось по иному, неизвестному (нам) признаку. Но по сути своей кремация, сопровождавшаяся ритуальным общением и потреблением, была социальным актом, во время которого формировалась память сообщества, укреплялась групповая и семейная идентичность.