Одним из следствий появившегося в XX веке интереса к теории миграций и сопутствующего ему изучения исторических примеров эмиграции (например, из Европы в Америку или из Азии в Европу) стало возникновение концепции так называемой «цепной миграции»: за немногими мигрантами-первопроходцами переселяются их родственники и социально зависимые от них люди; это долгий процесс, иногда растягивающийся на несколько поколений: не столько революция, сколько эволюция. Такие мигранты старательно сохраняют культуру и обычаи своей родины, поддерживая ощущение собственной национальной идентичности, и очень медленно перенимают местные культурные практики (если вообще это делают), не стремясь к интеграции. При реализации такого сценария может оказаться, что дети и внуки мигрантов говорят на языке, едва понятном их бабушкам и дедушкам. Такая гипотеза позволяет разносторонне трактовать крайне сложные и противоречивые свидетельства, полученные при раскопках поселений и кладбищ. Но она не учитывает реакцию местного населения на новых соседей.
Самая радикальная гипотеза предполагает, что никакой иммиграции с континента вообще не было (или она была пренебрежимо мала), а социальные и культурные нововведения V века порождены крахом империи, а также общественными и природными изменениями, определявшими их динамику[238]. Недавно высказанная идея о существовании некой «торговой зоны Северного моря» со свободным перемещением населения и германским языком в качестве лингва франка показывает, что для разрешения множества очевидных парадоксов, с которыми сталкиваются археологи и историки, несомненно, требуется воображение[239]. И наконец, можно предположить, например, что большие группы германских воинов и сопровождавших их зависимых людей приходили в Британию на какое-то время, достаточное, чтобы оказать определенное воздействие на культурные практики местного населения, а затем уходили (причем это могло повторяться неоднократно), на что указывает отрывок из сочинения Гильды, на который редко обращают внимание[240].
Отличительной чертой этих очень разных гипотез, каждой из которых предстоит выдержать сопоставление со все увеличивающимся количеством новых археологических свидетельств, кажущихся несовместимыми, видится не то, что все они могут быть ошибочными, а то, что все они могут оказаться правильными. Похоже, ни одна из гипотез или даже их комбинаций не может объяснить все имеющиеся данные. Для большей части споров, разворачивающихся в археологическом сообществе, характерно стремление участников идти от частного к общему: каждый предлагает одну модель, исключая из рассмотрения все остальные. С учетом того, что климат, почвы, обычаи, коллективная память и ощущение идентичности в Британии существенно изменяются от места к месту, логично предположить, что у каждого сообщества бывшей римской провинции имелись свои проблемы, свои возможности и свои способы выживания. При отсутствии прямого принуждения люди часто принимают новые культурные ценности и материальные выражения идентичности просто потому, что считают это социально выгодным. Воины, пираты, беженцы, экономические мигранты и переселяющиеся следом их родичи — все занимают свое место в формирующихся местных сообществах Британии раннего Средневековья. Нынешнее неистребимое (буквально родственное одержимости) стремление рассматривать все происходившие процессы в терминах этничности (либо местной, либо германской) уже само по себе интеллектуально нездорово: оно попахивает ментальностью конца Викторианской эпохи, зацикленной на происхождении формирующихся «наций» и рас. А почти повсеместное использование терминов «древние англосаксы», «бритты», «период миграции» при описании археологии Восточной Британии V и VI веков уже загоняет исследователей в слишком жесткие рамки.
Да, у нас имеются доказательства, что в тех районах, где археологи находят землянки и большие общие кремационные кладбища, — то есть в Восточной Англии, Западном Мидленде, Линкольншире и Эссексе, — в течение ста лет, начиная с 400 года, возникали постоянные поселения мигрантов, родиной которых были земли за Северным морем, — вот и все, что можно сказать. Это немного; но сказать больше — значит выдавать желаемое за действительное.
Жители восточных, центральных и южных областей бывшей римской провинции нашли для себя много привлекательного — и знакомого — в воинских ценностях, идеологии и материальной культуре народов, живших по другую сторону Северного моря, находившихся в постоянном противостоянии с Римской империей, но не испытавших на себе всей тяжести ее навязчивого колониального интереса и непомерных налогов. Эти народы торговали и смешивались с бриттами и до римского вторжения в I веке н. э., и в период расцвета римской Британии, и впоследствии. Историк культуры Майкл Дж. Энрайт убедительно показывает, что так называемые кельтские и германские народности имели много общего — и в социальной сфере, и в материальной культуре; они заимствовали друг у друга представления, мифологию и формы их материального воплощения[241]. Культурные связи между народами Северной Европы и жителями северо-западных островов были столь же прочными и древними, как связи между народами Средиземноморья.
Кардинальный поворот в истории Восточной Британии V века мог быть обусловлен не столько добровольным принятием или насильственным насаждением скандинавской и германской культуры, сколько отторжением того, что ассоциировалось с Римом: городской жизни, вилл, демонстрации собственного богатства и статуса, броской роскоши, непомерных налогов, военного правления, коррупции и хозяев, годами не посещавших свои владения. Недовольство имперской политикой, проводившейся в ущерб местным интересам, возможно, и стало основной мотивацией, определившей отношения жителей острова и их континентальных соседей. При нынешнем уровне наших знаний об этом интереснейшем и загадочном периоде после краха Римской империи мы не можем детально описать происходившие процессы и осознать их суть. Но в их частных проявлениях — в истории отдельных вилл, городов и крепостей, — очевидно, сокрыта хотя бы часть возможных ответов.
Политическое и культурное отторжение Рима не решило проблем, возникших в экономике и инфраструктуре Британии после прекращения монетного обращения, исчезновения государственного налогообложения, профессиональной армии и имперской администрации. Если на востоке Англии, в рамках небольших сообществ, в горниле истории постепенно зарождались политические реалии раннего Средневековья, то в северных и западных регионах, где прежде антипатии к Риму были сильнее всего, латинская римская культура в итоге парадоксальным образом обрела вторую жизнь. Пути начали расходиться в V и VI веках; эти явления оставили свои следы: едва заметные — в некоторых труднообъяснимых археологических находках и более явные — в историях, искаженные версии которых дошли до нас в повествованиях Патрика и Гильды, в преданиях, которые записали Беда и составитель «неннианских» текстов. Это — истории о гражданской войне, вероломстве, таинственных и мифических событиях, подпитывающие непреходящий интерес к поискам истоков средневековой Британии.
5О гладе, мече и огне
Гильда. — Сделка с дьяволом. — Лжесвидетели. — Патрик. — «История бриттов». — Ландшафты конфликта. — Хорошие ограды, хорошие соседи?
GÆGOGÆ MÆGÆ MEDU
Английский диск: золотая подвеска V века, созданная по образцу монеты Константина Великого, найденная в окрестностях Лейкенхита (Суффолк). Эта руническая надпись считается самой древней на Британских островах. Не поддающаяся переводу надпись начинается с (предположительно) военного клича или проклятия, затем следует фраза, означающая нечто вроде «воздаяние за родичей»
Представим себе ландшафт Британии ближе к концу V века. На обширных равнинах и пологих холмах раскинулись прекрасные пастбища и плодородные поля, дающие обильный урожай, луговые цветы своими красками радуют глаз, вода чистых ручьев питает реки, струящиеся с нежным лепетом. Картину всеобщего благоденствия дополняют многочисленные города, защищенные стенами и башнями с надежными воротами, застроенные прочными домами. Это — Британия, не ведающая бедствий войны, мора и глада; родина, где путник, прилегший на берегу озера или реки с освежающим током живой воды, может спокойно наслаждаться сладким сном.
Британия в этом описании не случайно похожа на Землю обетованную: автор, описывающий подобным слогом свою родную страну, мыслит образами Ветхого Завета. При известных допущениях такую идиллию, наверное, можно соотнести с некоторыми картинами, которые позволяет увидеть археология, — с отдельными «кадрами» из жизни обитателей Вест-Хеслертона, Макинга и Вест-Стоу, деятельных и скромных, как и положено жителям блаженных земель. Но такая картина совершенно не вяжется с длинным перечнем бед и разрушений, которые тот же автор приводит в жесткой отповеди, адресованной его современникам.
«О погибели и покорении Британии» — сочинение, написанное на латыни бриттским монахом, известным под именем Гильда, — основной письменный источник по истории Британии послеримского периода[242]. Оно представляет собой отчасти проповедь, отчасти — аллегорическую биографию нации, отчасти — историю о божественном возмездии. Гильда повествует о том, как упрямые бритты, отринувшие цивилизованную мощь Рима, стали легкой добычей для завоевателей, как они восставали и как были обращены в рабство. Он рассказывает, как в Британии расцвели ереси и тирания, за которыми последовали разорение, глад и мор, и пламя разрушения охватило остров от моря до моря.
Подобно Констанцию, который, создавая Житие Святого Германа и, возможно, черпая вдохновение в стенных росписях, предпочитал яркие образы точным историческим фактам, Гильда, не смущаясь, давал волю своему непомерному воображению, — и нужно приложить определенные усилия, чтобы отделить плевелы его вымысла от зерен исторической истины. На основе семи (из 110) коротких глав, в которых якобы описывается судьба бриттов после крушения империи, поколения историков сотворили великолепную драму — и перенесли риторику Гильды на страницы научных трудов. Краткое содержание сочинения Гильды, очищенное от библейских аллюзий и риторических фигур, выглядит следующим образом.