Такой человек по рангу стоял ниже гезита и, следовательно, не был достоин того, чтобы потребовать за него выкуп или убить ради кровной мести. Люди, захватившие Имму, залечили ему раны и заковали в цепи, чтобы он не убежал, однако цепи не желали на нем держаться. Беда не объясняет, почему нескованный Имма не убежал, хотя очевидно, что он включил историю Иммы в свое сочинение именно из-за этого чудесного эпизода. В конце концов люди, сторожившие Имму, поняли «по его обличью, одеянию и речи», что он отнюдь не бедняк, а принадлежит к благородному роду. Гезит призвал Имму к себе и велел ему честно открыть свое происхождение, пообещав, что не причинит ему вреда. Имма признался, и гезит сказал, что должен был бы убить его, отомстив таким образом за своих родичей, погибших в битве. Но, не желая нарушать слово, он пощадил пленника и в итоге продал его фризам в Лондон. Очевидно, что моральные дилеммы приходилось решать даже по отношению к людям более низкого статуса.
Беда также понимал, что общество должно быть способно интегрировать тех, кто исходно к нему не принадлежал, то есть по каким-то причинам не был встроен в существующую светскую социальную иерархию. Когда в 597 году в Кент прибыл миссионер Августин, посланец папы Григория, король-язычник Этельберт толком не знал, как с ним быть, несмотря на то что его королева, Берта, была франкской христианкой. Этельберт держал Августина и его спутников на расстоянии, на острове Танет, пока обсуждал ситуацию со своими приближенными (и можно вообразить, что дебаты велись не только в общем зале, но и в супружеской спальне)[411]. В конце концов роль прибывшего как главы большого посольства, явившегося от могущественного владыки (папы), и, возможно, псевдовоинский символизм христианских атрибутов посла убедили короля в том, что положение Августина соответствует рангу владеющего землей воина: поэтому он дал Августину «подходящие» земли, где тот мог поселить своих спутников[412]. Фактически Этельберт стал его повелителем, защищая христианскую миссию своей властью от недоброжелателей и воров. Повелители должны были знать тех, кто связан с ними социальными обязательствами, свободные керлы и несвободные должны были знать, кто их господин.
Представления историков об обществе раннего англосаксонского периода сформировались во многом под влиянием сведений о культурных традициях и нормах поведения, просматривающихся в историях Беды и подкрепленных текстами героических сказаний (немалая часть которых романтически ретроспективна), а также идеями XIX века относительно расы, статуса и генетического превосходства. С того момента, как в XVIII веке археологи-любители выявили и опознали захоронения раннего Средневековья, и до настоящего бума, последовавшего за сенсационной находкой корабельного погребения в Саттон-Ху, обнаруженного накануне Второй мировой войны, археологи искали — и находили — следы этих предполагаемых культурных традиций и норм. Считалось, что доминировавшая мужская воинская германская элита практически полностью определяла культуру ранней англосаксонской Англии. Захоронения с погребальным инвентарем в восточных и южных районах Англии предоставляют богатый материал археологам и историкам, желающим подкрепить или проверить общепринятые гипотезы относительно идентичности, социальных связей и общественной иерархии. Наличие среди погребального инвентаря множества артефактов, очень похожих по стилистике на предметы с континентальных побережий Северного моря, вроде бы подкрепляет исторические свидетельства о переселении (возможно, сопровождавшемся завоеванием) народов Северо-Западной Европы в Британию в V веке.
Примерно с середины V века и до середины VI века умерших из gens Anglorum чаще всего хоронили в земле: обычно с погребальным инвентарем, порой — с оружием. Кремационных погребений, особенно на больших кладбищах, становилось все меньше. Типичным примером воинского захоронения может служить погребение конца V или начала VI века в Лейкенхите (Lakenheath) в Суффолке[413]: там похоронен мужчина (в данном случае тридцати с небольшим лет) с копьем, боевым ножом («саксом»), щитом и тяжелым «узорным» мечом (изготовленным посредством так называемой узорной сварки). Лейкенхит расположен на северо-западе Суффолка, на границе Болотного края и норфолкского Брекленда: в дне ходьбы к западу от него находится город Или, примерно на таком же расстоянии к юго-востоку — Вест-Стоу. В этих краях обнаружено много поселений и захоронений доисторического, римского и раннесредневекового периодов.
В могиле лейкенхитского воина были обнаружены не только меч, копье и щит, но и останки коня и упряжь, бадья с металлической окантовкой (возможно, в ней был эль для погребального пира или для путешествия в мир иной) и кости животных (скорее всего, от помещенных в могилу мясных отрубов). Могилу окружает кольцевой ров, свидетельствующий о том, что, скорее всего, здесь был насыпан могильный холм или курган, закрывавший могилу и отмечавший место последнего упокоения. Конь, принесенный в жертву и похороненный вместе с хозяином, получил сильнейший удар в голову, расколовший череп и смявший детали узды. Мужчина был ростом 177 см, физически крепок, без признаков тяжелых ранений или болезней — таким мог бы быть легендарный Беовульф. Помимо прочего, данное погребение отличается от большинства захоронений того же периода еще и тем, что вокруг него обнаружены остатки нескольких детских могил (в некоторых из них также было оружие). Анализ скелетов показывает, что это могли быть дети лейкенхитского воина.
Судя по тысячам исследованных захоронений конца V–VI века в Восточной и Южной Англии, обычно людей хоронили с небольшим количеством достаточно скромного погребального инвентаря: взрослые мужчины забирали с собой ножи, женщин хоронили с веретенами, иногда — с ключами или миниатюрными туалетными принадлежностями, изредка — с бусами. Очень часто в захоронениях обнаруживают емкости, в особенности небольшие сосуды для питья или готовки. Гораздо реже в погребальном инвентаре присутствуют более ценные предметы: застежки для рукавов и украшения у женщин[414], мечи, копья, щиты у мужчин. Если в более ранних ингумационных и кремационных захоронениях не прослеживается никаких признаков социальных различий, то с конца V века некоторых людей стали намеренно хоронить отдельно от всех остальных — в курганах или рвах, окружавших доисторические тумулусы.
На первый взгляд, иерархические различия очевидны: чем больше отличается место погребения от мест «обычных» захоронений, чем разнообразнее погребальный инвентарь, тем меньше людей, которые благодаря своему богатству или статусу заслужили подобное погребение. Считается, что воины и знатные женщины VI века принадлежали к элите — достаточно многочисленной общественной страте предположительно германского происхождения, нужды которой обеспечивали свободные, но не знатные керлы и несвободные (часто, судя по всему, местные) поселяне вроде того, кем прикинулся Имма. Ингумационные и кремационные захоронения с погребальным инвентарем предоставили богатый материал для исследований методами процессуальной археологии[415] и изучения социальной антропологии раннего Средневековья. В опубликованных работах предлагались реконструкции самого разного толка — от представлений о загробной жизни до домашнего уклада жителей Британии VI века[416].
Географически область распространения захоронений с погребальным инвентарем примерно совпадает с районами распространения землянок и кладбищ с кремационными урнами, из-за чего сложилось вполне логичное и практически общепринятое мнение, что в этих могилах похоронены потомки англов, саксов и ютов, — те самые гезиты, которых описывал Беда: воины, которые в смерти, как и в жизни, отличались от исконных обитателей этих мест внешностью и обычаями, а также, несомненно, языком, на котором говорили они сами и те, кто их оплакивал. По скелетам можно установить, что люди, которых хоронили с оружием, в среднем были на 2,5 см выше людей, похороненных без него, и на основании этого был сделан вывод, что генофонд владельцев оружия отличался, — проще говоря, что они были потомками континентальных германцев. Несмотря на все оговорки насчет того, что «горшки — это одно, а люди — совсем другое», эти археологические данные было принято считать подтверждением рассказа Беды об adventus Saxonum, — доказательством, что говорящая на германских языках воинская элита поработила и подчинила себе носителей местной культуры. Однако примеры, рассмотренные в предыдущей главе, позволяют предположить, что возможны и другие интерпретации.
Был ли мужчина, похороненный в Лейкенхите, германским воином? В каком-то смысле дать ответ легко: изотопный анализ его зубов показывает, что он был местным уроженцем[417]. Но это далеко не исчерпывающий ответ: возможно, он был сыном иммигрантов, но сам рос в Восточной Англии, ел то, что здесь выросло, пил здешнюю воду. Что же касается его воинской доблести и жизненного пути, тут все не так просто. Проведенный Генрихом Хёрке анализ сорока семи кладбищ V–VIII веков (суммарно почти 4000 захоронений) показал, что почти в половине мужских ингумационных захоронений присутствовало какое-либо оружие[418]. Процент таких захоронений от общего числа погребений увеличивается с конца V века (когда и был похоронен лейкенхитский воин), достигает максимума во второй четверти VI века, затем постепенно снижается. Маловероятно, что половина всех мужчин того времени были профессиональными воинами; а если и так, то вряд ли они были элитой. Нормальное распределение статистических данных указывает скорее на массовое распространение ставшего «модным» обычая и последующий спад интереса к нему, чем на реакцию, свидетельствующую о возрастании уровня насилия в обществе или ведении военных действий.