С учетом того, что во времена династических войн конца VI–VII века, когда основной воинской силой были дружины вождей, захоронений с оружием становится меньше или они вообще исчезают, утверждения, что каждый мужчина, похороненный с оружием, был профессиональным воином, кажутся сомнительными. Хёрке отмечает, что в захоронениях практически никогда не присутствует полный комплект вооружения: чаще одна или две вещи. Наконец, есть еще один убедительный аргумент: в некоторых детских захоронениях также находят оружие, хотя похороненные мальчики вряд ли могли быть закаленными в боях воинами. Менее 2 % людей, похороненных в известных нам погребениях конца V–VI века, имеют следы ран, нанесенных холодным оружием[419]. При этом у людей, похороненных с оружием, встречаются признаки разных физических патологий, включая сильный артрит, — а на скелетах некоторых из тех, кто не заслужил погребения с оружием, напротив, имеются очевидные признаки насильственных действий, например следы резаных ран на черепе.
Набор оружия из захоронения в Гримторпе на меловых холмах Йоркшир-Уолдс, обнаруженного Джоном Мортимером в конце XIX века, зарисованный его сестрой Агнес
Сейчас большинство археологов полагают, что оружие и другие статусные предметы в погребениях не просто были приметами воинских заслуг, но выражали сложный комплекс представлений о социальной идентичности и не соотносились с биографией умершего напрямую. Другими словами, захоронения с оружием, как и использование керамики определенного стиля, были одним из аспектов габитуса[420] — признанным знаком принадлежности к традиции и культурного сродства. Подобный способ захоронения мог указывать на привилегированное положение усопшего, возможно — на престиж и богатство его рода. Не исключено, что такая честь подобала лишь главе дома. Или, возможно, копье или боевой нож могли положить в могилу в надежде на то, что человек, не имевший определенных привилегий при жизни, получит их в мире ином. Или провожающие отдавали их в качестве дара (или дани) духам иного мира или прародительнице-земле. Наверняка среди похороненных с оружием были и опытные воины, и бывшие дружинники, но это обстоятельство не было необходимым условием для подобного захоронения.
И еще одно соображение. Члены профессиональных военных отрядов (комитатов) составляли немногочисленную элиту, но доблесть и сверкающее оружие требовались мужчине не только для того, чтобы сражаться за своего господина на поле брани. Там, где не было иных пастбищ, кроме лесных выпасов, и скота было мало, на горных выгонах и вересковых пустошах, в обширных лесах, окружавших многие поселения, охота с копьем и щитом — на кабанов, оленей, волков, диких быков — давала возможность мужчине, мечтавшему о воинской славе, проявить свою доблесть и обеспечить домочадцев дополнительной мясной пищей. Оружие, положенное в могилу такого человека — защитника и кормильца — как символ его заслуг, как знак причастности к сообществу, как часть ритуала перехода, может быть скрытой отсылкой к более сложной истории, нежели романтическая легенда о подвигах благородного воина. Впервые за много поколений появился новый идеал мужества — одновременно и охотник, и ривер-налетчик, и эсквайр, и воин. Возможно, мужчина, удостоившийся роскошного погребения на границе Болотного края в Лейкенхите, был воином — а может, и нет. Не исключено, что он был одним из «больших людей», по частям унаследовавших приватизированную власть почившей Римской империи, и управлял своей территорией, собирая внушительную дань. Люди, устраивавшие его похороны, сочли, что он готов к битве.
По понятным причинам исследователи уделяли гораздо меньше внимания тем сообществам, где умерших хоронили с малым количеством погребального инвентаря или без него. До появления в середине XX века метода радиоуглеродного датирования[421] датировать захоронения без погребального инвентаря было крайне сложно. В западных и северных областях римской Британии зачастую трудно отличить погребения римского периода от более поздних захоронений. Воинов и маркитантов, рабынь и знатных женщин — всех хоронили в одинаковых могилах, и лишь сохранившиеся надгробия порой помогают определить статус умерших и язык, на котором они говорили. Иногда, как в случае надгробия Вотепорига Защитника, имеется прямое указание на статус. Изредка надпись на надгробии сообщает, к какому местному сообществу покойный себя причислял: например, христианин по имени Алиорт, похороненный на кладбище валлийской деревни Лланалхирн (Гвинедд), был Elmetiacos, то есть говорившим по-бриттски уроженцем Элмета (в нынешнем Западном Йоркшире)[422]. Еще один интересный памятник из Кередигиона (за западе Уэлльса) отмечает место последнего упокоения Корбаленга (имя ирландское) из цивитата ордовиков, территория которого находилась чуть севернее[423]. В одном случае мы получаем сведения о профессии: Meli Medici fili Martini iacit («Мели, лекарь, сын Мартина, лежит здесь»)[424]. Все это позволяет узнать интереснейшие подробности из жизни отдельных развивающихся сообществ, но материал слишком скуден, чтобы можно было представить себе устройство всего общества: помимо прочего, почти никогда не удается соотнести обнаруженные останки (позволяющие выявить шрамы, получить сведения о болезнях и изучить красноречивый генетический материал) с надгробным камнем. Как правило, многие кладбища, особенно находящиеся вблизи римских городов или вилл, классифицировали как «позднеримские». Но всегда оставались подозрения, что некоторые из них использовали в V веке и даже позже[425].
Сомерсетская деревня Каннингтон (Cannington) на западном берегу судоходной реки Паррет расположена в нескольких километрах от места ее впадения в Бристольский залив. Неподалеку на холме находится небольшой доисторический форт. Между ним и современной деревней расположено пока не исследованное романо-бриттское поселение. В начале 1960-х годов бо́льшая часть размещавшегося рядом с поселением кладбища была разрушена при разработке карьера; археологам осталось исследовать только сохранившийся участок. За долгое время существования кладбища там могли похоронить несколько тысяч человек: более 500 погребений удалось обнаружить при раскопках[426]. Бо́льшая часть — типичные захоронения, какие находят поблизости от позднеримских городов и на окраинах бывшей римской провинции. Могилы в основном расположены рядами, ориентированы примерно по линии восток — запад, что согласуется с христианской практикой, но никоим образом не становится исключительным признаком, характерным только для христианских погребений. Некоторые могилы облицованы камнем, подобно древним цистовым захоронениям[427]. Судя по данным, полученным с помощью радиоуглеродного датирования, а также отдельным характерным артефактам из немногочисленного погребального инвентаря, на этом кладбище умерших хоронили более-менее одинаково на протяжении длительного периода — с IV по VIII век, примерно полтысячи лет. Что могут рассказать безмолвные захоронения Каннингтона о том, кем считали себя покоящиеся здесь люди, об их имуществе и занятиях, об их якобы воинской культуре, описанной позднейшими бриттскими историками, воспетой в героических песнях и увековеченной в руинах фортов на холмах?
Похоже, что на большом кладбище Каннингтона хоронили жителей территории, центром которой был соседний форт: возможно, там была резиденция вождя небольшого племени или клана, с которым обитателей этих мест связывали узы господства и родства. Форт на холме и расположенное рядом поселение толком не исследовали. Однако в других сомерсетских фортах этого периода проводились масштабные раскопки: можно вспомнить Саут-Кэдбери (самый известный из них), а также Кэдбери-Конгресбери чуть севернее Каннингтона, расположенный в очень похожем месте — на реке Конгресбери-Йоу, впадающей в Бристольский залив. Если где-то и можно обнаружить следы воинской элиты, то, скорее всего, именно здесь — в тех краях, где заброшенные в ранний период римского правления форты на холмах были заново заселены и отремонтированы в V–VI веках.
Именно здесь можно рассчитывать обнаружить Амвросиев и Артуров, если таковые существовали. Но что делать, если могилы великих воинов и повелителей этих мест не отличаются от могил их сельских данников, обеспечивавших вождя и его дружину всем необходимым? Похоже, что после смерти все различия между ними стирались. Что это говорит о социальной иерархии и представлениях об идентичности? Отремонтированные форты на холмах, как и впечатляющие захоронения с оружием на востоке, слишком хорошо вписываются в традиционный нарратив эпического конфликта, составляющий главное очарование героической эпохи. Но это иллюзия: частоколы, валы и крепкие ворота, как и стены римских городов, и погребения с оружием, могут свидетельствовать просто об амбициях властителей, а не о постоянных войнах.
В подавляющем большинстве обычных поселений V–VI веков нет никаких следов защитных сооружений, а в тех немногих случаях, когда на скелетах обнаруживаются признаки насильственной смерти (следы от холодного оружия, переломы черепа), можно предположить, что травмы были получены на охоте или в пьяной драке, а не в сражении. Но сказанное, конечно, не исключает того, что в V веке в Британии правили разбойники.
Итак, хотя поиски Хенгеста, Хорсы или Артура методами археологии или антропологии не дают ожидаемых результатов, сторонники идеи о миграции германской элиты или даже о полном вытеснении исконного бриттского населения ордами язычников (то есть германскими пиратами и крестьянами) могут утешиться тем, что свидетельства топонимики и языка, безусловно, на их стороне. По крайней мере, так всегда считалось.