К 500 году в большинстве областей бывшей римской провинции определенная (возможно, значительная, хоть и меньшая) часть населения говорила на языке, родственном древнефризскому или древнесаксонскому, в то время как все остальные говорили на поздней латыни и/или бриттском. «Германские» поселенцы хоронили умерших в земле с личными украшениями и оружием, схожими с теми, какие находят во Фризии, Скандинавии, Франции, Северной Германии. Сейчас большинство археологов отвергают идею массового вторжения в Британию германских племен из-за Северного моря под предводительством военных вождей, предполагая в качестве альтернативы, что небольшая группа иммигрантов, принадлежавших к воинской элите, смогла быстро подчинить (и фактически поработить) местное население, разучившееся сражаться или слишком ослабевшее от голода, чтобы сопротивляться. Кое-кто, спекулируя на идеях расовых идеологов XX века, говорит о появлении в Британии социального апартеида[428]; другие, напротив, утверждают, что изменения в составе населения были пренебрежимо малы[429]. Надежды на археогенетический и изотопный анализ не оправдались, поскольку полученные данные, не будучи исчерпывающими, в свою очередь становятся объектом критики. Пока мы не найдем достаточного количества захоронений англов, саксов, ютов, датчан и шведов (не только в Британии, но и на континенте), этнический вопрос остается открытым.
При этом лингвисты и специалисты по топонимике поддерживают гипотезу о полном вытеснении прежнего местного населения, считая, что бесследное исчезновение бриттского языка и латыни на востоке и юге Британии и замена их языками, которым предстояло стать древнеанглийским, иначе объяснить нельзя[430]. В древнеанглийском очень мало слов, заимствованных из поздней латыни или из бриттского, в особенности относящихся к реалиям повседневной жизни (сельское хозяйство, домашняя утварь, инструменты, дни недели). Говорят, что в современном английском сохранилось всего десять бриттских слов[431]. Для сравнения: в средневековом французском очень много заимствований из латыни, несмотря на то что, согласно надежным свидетельствам источников, в V веке в Галлию вторглись армии франкских королей, говорившие на германских языках. В средневековом валлийском, прямом потомке бриттского, также сохранился большой пласт латинских заимствований[432]. Кроме того, лингвисты отмечают, что никакие характерные особенности бриттского языка (скажем, его фонетика или синтаксис) не оказали влияния на древнеанглийский, — хотя этого следовало бы ожидать при наличии нескольких поколений двуязычных носителей бриттского/фризского/саксонского[433]. Иначе говоря, если бы говорившие на германских наречиях иммигранты обучили местных жителей своему языку, те говорили бы с определенным акцентом, позволяющим моментально отличить носителя языка от человека, выучившего язык в качестве второго; впоследствии подобная ситуация наверняка отразилась бы на развитии формирующегося древнеанглийского языка. Самые уважаемые специалисты по топонимике утверждают, что практически полную замену бриттских названий поселений и топографических элементов в центральных областях Британии английскими топонимами (названия рек — такие как Уз, Дервент, Эйвон, — примечательные исключения) нельзя объяснить иначе, как только появлением большого числа иммигрантов относительно низкого социального статуса — германских керлов, вытеснивших местное население. Они считают, что повсеместное изменение названий поселений и элементов ландшафта не могло быть следствием перехода власти к немногочисленной воинской элите и, следовательно, любые гипотезы о пренебрежимо малой германской иммиграции просто несостоятельны[434].
Однако новое, недавно опубликованное исследование грозит перевернуть эти устоявшиеся представления с ног на голову, точно так же, как находки в Рендлшеме заставляют переосмыслить уже сложившиеся идеи о способах возникновения центров власти. Питер Схрейвер, специалист по кельтским языкам, показал, что, хотя в древнеанглийском языке в том виде, в каком он появляется в письменных источниках в начале VII века, не заметно никакого влияния так называемого горного бриттского (языка, на котором в свое время говорили в западных и северных районах Британии, реконструированного по сохранившимся надписям и последующему развитию древневаллийского), тем не менее некоторые особенности древнеанглийского звукового строя все-таки были заимствованы из местного (ныне утраченного) языка. Схрейвер реконструирует этот утраченный язык (который он называет «равнинным бриттским»), отмечая, что подтверждения его существования можно найти, как это ни странно, в древнеирландском[435]. Несмотря на отсутствие в древнеанглийском лексических заимствований из «равнинного бриттского», специфические особенности древнеанглийского произношения указывают на продолжительный контакт представителей германских племен и бриттов. Другими словами, на древнеанглийском действительно говорили с местным бриттским акцентом. Древнеанглийская манера растягивать гласные пошла от местных жителей, а не от чужеземцев. Один из столпов гипотезы о полном физическом вытеснении исконного населения Британии англосаксонскими захватчиками и поселенцами дал трещину.
Общее место в истории возникновения английской нации — считать, что германские завоеватели рассматривали бриттов как людей, стоящих ниже по социальной лестнице[436]. Беда (который был предвзят) подразумевает, что так и есть. В законах уэссекского короля Ине (конец VII — начало VIII века) проводится различие между теми, кого называют wealh или wilisc, и englisce mon. Вторые, очевидно, имели более высокий юридический статус, когда речь шла о вире и принесении клятв. Слово wealh (мн. ч. wealas) означает «валлиец»; но первоначально оно имело значение «чужак» и, соответственно, «бритт», а потом стало использоваться для пренебрежительного обозначения несвободного человека, раба. Поскольку во многих английских топонимах — например, Walcott и Walton — это слово встречается в сочетании с терминами, обозначавшими мелкие поселения, обычно считается, что такие места могли быть небольшими анклавами поселян, говоривших по-бриттски, в тех областях, где доминировало германское население.
Тем не менее утверждение, что законы Ине якобы отражают социальную дискриминацию местного населения, можно оспорить. Во-первых, законы Ине сохранились только в составе свода законов, составленного в IX веке при дворе короля Альфреда: вполне возможно, что переписанный спустя два столетия текст не вполне точно отражает юридическую практику даже времен Ине, не говоря уже о социальных и юридических реалиях V века. Во-вторых, в самых ранних из дошедших до нас сводов законов — из Кента, где, согласно легенде, высадились первые отряды коварных англосаксонских захватчиков, — ничего подобного нет. В-третьих, есть вероятность, что ассоциация между местным происхождением и низким социальным статусом могла возникнуть и в результате прямо противоположного процесса: возможно, не бритты стали низшей кастой, а эпитет «бритт» стали применять в негативном смысле для обозначения людей самого низкого социального положения. Причастность и непричастность — две стороны идентичности.
Упрощенные представления о социальном доминировании, многие из которых основаны на уместных (или неуместных) исторических аналогиях с колониализмом, часто описывают процесс выбора и выражения своей причастности к определенному месту, племени, социальному слою, еще чему-нибудь слишком примитивно. Мы слишком мало знаем о социальных процессах V и VI веков, чтобы исчерпывающе объяснить, как могли произойти столь существенные изменения в культуре и языке. То же можно сказать и о концепции германской миграции. Люди перемещались морским путем между континентальной Европой и Британскими островами с тех самых пор, как ледниковые воды затопили соединявший их некогда перешеек. В течение трех с лишним веков люди со всех концов Римской империи приплывали в Британию и селились там, и многие поселенцы наверняка были родом из ближайших к Британии прибрежных областей Европы. Легионы и когорты, служившие в Британии, набирались по всему «римскому миру». Двое известных нам старших командующих, с которыми в конце IV века приключились неприятные истории, носят германские имена: Фуллофавд и Нектарид[437]. Тот факт, что множество разных предметов материальной культуры доставляли в Британию через Ла-Манш и Северное море (как до, так и после ухода легионов), как и позднейшее доминирование древнеанглийского языка, предполагает наличие динамичных контактов между народами, но детально описать эти контакты, скорее всего, никогда не удастся. Торговцы привозят из своих поездок не только товары. Мода меняется. Не исключено, что в Нидерландах через несколько поколений английский язык полностью вытеснит голландский — вследствие культурного доминирования английского языка, а не потому, что захватчики из Эссекса прогонят голландцев из их земель. С дистанции в полторы тысячи лет сложно оценить социальные выгоды от принятия нового языка и обычаев.
Эта глава посвящена представлениям о принадлежности и причастности в самом широком смысле: от права обладания имуществом до ощущения связи и сродства с местом, родом и обществом. Человек принадлежал земле, на которой родился. Он принадлежал к своему кругу домочадцев и подданных своего господина, к своему клану или пагу, к более широкой группе, объединенной родством, к племени и, возможно, к традиции, отразившейся в практике захоронений, ремесленных приемах, планировке поселений. Человек также принадлежал к некой социальной группе, что, как правило, определяло его жизненный путь и возможности. Раннесредневековое общество было жестко стратифицировано. Однако оно было динамичным, со всеми тонкостями и нюансами, как и любая современная культура. Взгляните на картину, где изображена жизнь позднесредневековой фламандской деревни: вот играющие дети, вот нищие-попрошайки, флагелланты, пилигримы, чудаки, калеки, торговцы, ремесленники — все занимаются обыденными делами, все совершенно человечны в сложностях и превратностях своей жизни, действуют порой в согласии со здравым смыслом, а зачастую — нет. Разве антрополог в состоянии выявить такое разнообразие социальных ролей и общественных проявлений, имея в своем распоря