А книги нет и не будет, правильно я понимаю?
Рэй отвел глаза.
Говори, Рэй.
Фиг знает, ответил Рэй, глядя в стакан. Это у тебя нужно спрашивать. Писатель-то ты.
Никто не видел эту чертову книгу. Хайдль просто задумал новую аферу, чтобы частично оплатить старую и чтобы не стоять на месте.
А ты делай свое дело, и книга появится. Ты ведь именно к этому стремишься, верно? Писателишкой хочешь стать? Паршивым бумагомарателем? Вот и кропай книжку. А Хайдлю пофиг, чем ты занимаешься. Хочешь – пиши, не хочешь – не пиши. Дело твое.
Мы выпили еще.
Прошел не один час; Рэй безуспешно пытался флиртовать с девчонкой-готом, а после полуночи мы почему-то прислонились к стене и завели громогласную беседу, перекрикивая и оркестр, и толпу.
На что тебе сдался этот хлыщ? – спрашивал я.
Что? – прокричал Рэй.
Хайдль, пояснил я.
Хайдль? Насрать на него.
Это почему?
Да потому что он мне башку просверлил, ответил Рэй. Вот почему.
Как-как?..
Он и тебе башку сверлит, Киф, не сомневайся. Сложив вместе два пальца, Рэй поднес их к моему лбу и стал изображать буравчик. Сверлит и сверлит, так и ввинчивается в мозг, а ты… ты просто…
Что?
Не можешь… – Рэй опустил руку. Просто не можешь убежать.
И принялся что-то бубнить про липкую грязь.
Рэй будто растворился и больше не был виден. Рядом со мной стоял самый обыкновенный человек, похоже, слабый, которого я по ошибке слишком долго считал сильным.
Что на тебя нашло, Рэй?
В каком смысле? Он не…
Ты боишься, что ли? – Сказав это, я тут же пожалел: Рэй воспринял мои слова как величайшее оскорбление.
Он достал свой кисет с табаком «Чемпион Руби» и начал сворачивать самокрутку, уставившись на табак и бумагу.
Возможно, негромко ответил он и лизнул край тонкого листка. Возможно, боюсь, дружище.
Я предположил, что это связано исключительно с книгой.
Рэй рассмеялся.
Эх, дружище, сказал он, отрываясь от папиросы и покачав головой.
А потом наш разговор перекинулся на другие темы, и через некоторое время мои рассказы вновь стали его рассказами, мы опять достигли согласия по всем вопросам, а когда уходили из бара, между нами все уже было как всегда – душевно, по-братски.
Когда мы были молоды, я время от времени совершал поездки к отдаленному побережью Тасмании, где Рэй работал сварщиком на строительстве плотины – последнего крупного гидроэлектротехнического сооружения на реке Паймен[3], названной, как считалось, по имени тасманского беглого каторжника, пирожника по профессии, который убил и съел тех, кто бежал вместе с ним. Пять часов вверх по пустой и тоскливой гористой местности, а затем резко вниз, к диким лесистым ущельям на западе и дальше – через умирающие шахтерские городки, призрачные развалины в заброшенном лунном пейзаже, среди израненных синих и зеленых пятен, ярко-бронзовых утесов, сверкающих под вечным дождем в желтых лучах одиноких фар дальнего света, до поворота на север, мимо последних, шуршащих ржавыми листами железа хижин, мимо семи, если не больше, дорожных вех, а там – круто вверх зеленеющими горными перевалами, которые в конце концов приводили меня к деревне Тулла – последней великой стройке. Теперь, слушая Рэя в баре на пляже Сент-Килда в Мельбурне, я заметил, что он разрывается между жаждой свободы и рабской зависимостью от монстра, к которому, собственно, и привела его жажда свободы. Рэй вдруг уподобился беззащитному ребенку; он, пресловутый бузотер в том горном поселении, выдававший себя за аристократа-француза, который никому не спускал насмешек, а при входе в распивочную Туллы требовал, как считали местные выпивохи, по-французски, налить ему пива.
Je suis more drinko[4].
Кто-нибудь непременно смеялся, потому что звучало это забавно, да к тому же и сам он, и весь мирок тасманских горных поселений напоминали абсурдистский анекдот: местные жители тщились показать, что их не так-то просто сломить и превратить в инвалидов, которые пробавляются пенсионными купонами и простаивают в очередях за лекарствами от эмфиземы, диабета, сердечной недостаточности, надсаженного позвоночника и прогрессирующего слабоумия; они делали вид, что бессмертны, свирепы, несгибаемы – эти самые хрупкие и уязвимые особи рода человеческого: пьющие работяги.
Же сюи больше хренова питья? – повторял за ним второй повар в рабочей столовой, по слухам, – самый опасный человек в Тулле, хотя и не великий знаток французского.
Второй повар телосложением напоминал грузовик, увенчанный злобным красным шаром головы, набитой гравием. В ярости он переходил на фразы из одного слова или соединял множество слов в одну фразу и выплевывал их, как выбитые зубы.
Ты! Йоптамать! Наглец! Сосунок-лягушатник!
Преследуемые всеми завсегдатаями, они выходили на улицу и оставляли за собой трехметровый костер для обжига бревен толщиной с телеграфные столбы. А потом на мокрой гравийной парковке устраивали побоище не на жизнь, а на смерть. Длилось оно с четверть часа. Повар умел сносить наказание. Но и сам умел беспощадно карать: бил по коленям, валил на землю подсечками, избивал ногами. В некоторых драчунах чувствуется какая-то грация, эстетика, даже обаяние. Второй повар был не из таких. Это был зверь – носорог, аллигатор, доисторический ящер, похожий на тех, что сохраняются в смоляных ямах. Под ударами повара голова Рэя болталась из стороны в сторону. Рэй, даром что мелкий, двигался стремительно. Серии внезапных быстрых ударов слева в большинстве случаев позволяли ему держать второго повара на расстоянии, и этот громила, отдуваясь, начинал замедлять атаки. Ударом справа в середину грудной клетки Рэй, как ни странно, мог остановить противника: тот хрипел и лаял, а Рэй не упускал шанса и добирался до незащищенной физиономии: от удара в челюсть поварская голова запрокидывалась назад. Когда повар падал на землю, Рэй что есть мочи бил его ногами по голове, чтобы не дать подняться. Толпа замирала. Повар не мог продолжать драку, его разбитая, окровавленная голова с копной рыжих волос будто бы сама по себе плавала в глубокой луже, напоминая иконописный лик в золоченом ореоле натриевого фонарного света. Тело содрогалось в невообразимых конвульсиях.
Он изворачивается! – заорал мне Рэй, когда я попытался его оттащить. Сука, гад! – Он с размаху врезал и мне, чтобы я отстал и не мешал ему избивать повара. Хочет меня достать, СУКА!
Я еще раз сгреб Рэя в охапку, завел ему руку за спину, но он вырвался и отбросил меня на чью-то припаркованную машину.
А сам остался стоять над поваром номер два, выставив вперед кулаки, но не нанося ударов ногами.
Говори! – прокричал он то ли первобытному лесу и горному кряжу, то ли повару номер два. Признавайся сейчас же, гад! – ревел он. Что это такое: Что это? Что за хрень?
Но ответа не получил – ни от повара номер два, ни от кого-то другого, и толпа, вдруг вспомнив, что на улице дождь и холод, а в баре тепло и сухо, растворилась во тьме, а тот давний вечер перетек в нынешний – и в городской бар, где мы сейчас стояли за столиком. Неужели Рэй впервые в жизни уперся в какую-то преграду – непредвиденную, непреодолимую, неотвратимую, в преграду, которой был Хайдль? Такую преграду не втопчешь в гравий и слякоть, не превратишь в рыжего скулящего зверя, поверженного в грязный чан желтоватой жижи у подножья горы средь тропического леса. Нас сейчас придавливала какая-то тяжесть жизни, втягивая в зловещую бездну, от которой, как нам прежде казалось в силу нашего самомнения, мы ушли и отгородились: он – своими мускулами и приключениями, а я – своими книгами и творчеством. И его физическая сила, и сила моих слов были двумя сторонами одного обреченного бунта.
И я, кажется, впервые ощутил его страх, рожденный тем, что всех наших деяний, как прошлых, так и нынешних, не хватит, чтобы побороть нечто, таившееся внутри нас, нечто нерушимое, вроде бюргеров и политиканов, провинциальных дельцов и всяческих рыбин, которые нас извергли – и его семью, и мою, потомков каторжников, в которых все еще пульсировала медлительная, измученная кровь рабства, узников и тюремщиков и их нечистых игр, того способа, которым сама суть угнетения сотни лет проклинала горький, безумный, прекрасный остров.
Я вспоминал об этом с яростью: желание ненавидеть других и вызывать ненависть к себе, плевать на все и всех, бить это ногами, пока не перестанет двигаться, – безумное насилие и одновременно акт освобождения. Это было неправильно. В этом и заключалась его притягательность. Это было неправильно, потому что прав всегда только мир, и мы можем об него разбиться, а он по нам проедется.
Но это произойдет не раньше, чем мы с Рэем в последний раз зайдем в тот бар в Тулле, и он дурашливым голосом потребует у бармена:
Je suis больше питья!
И вот, пробегая глазами по барной стойке, он принялся разглядывать в упор каждого посетителя, пока те не опускали взгляд или не отворачивались, и подначивать всех переметнуться на сторону травившего его мира.
Лишь тогда, облокотившись на липкую барную стойку в Сент-Килде, я понял, что мой старинный приятель Рэй просто перестал существовать. Рэй, всегда уверенный, ничего не боявшийся, вдруг растерялся и впустил в себя страх. А если уж он испугался, подумалось мне, то я и вовсе должен обмирать от ужаса. Взглянув на него еще раз, я попытался разглядеть того парня, который мчался на угнанном «Валианте», наплевав на красные сигналы множества светофоров, азартно лавировал среди транспортных потоков, потому что мы в конце концов начали жить.
Но добром это не кончилось. Он растворился.
Глава 9
Выходные в компании Сьюзи и Бо пролетели быстро. Я вернулся к работе; в ответ на мои вопросы сидевший за директорским столом Хайдль более обычного демонстрировал уклончивость и показное раздражение. У кого повернулся бы язык его осуждать? Мне и самому надоели вопросы, равно как и фальшивый образ, который я должен был создавать по его настоянию: умеренный технократ, образцовый семьянин, а в силу стечения обстоятельств еще и лидер, настолько скромный, что небывалый успех АОЧС будто был достигнут без его участия. Теперь Хайдль через каждые несколько минут выдвигал целый букет новых требований: улучшить завтраки, назначить ему внеочередную авансовую выплату, повысить или понизить температуру воздуха, распахнуть опломбированные окна или держать закрытой дверь соседнего кабинета.