…и убьет? – спросил я.
Рэй снова отвел взгляд, постучал по ободку стакана, но что он хотел этим сказать, я так и не понял. Мои мысли занимали странные высказывания Хайдля о друзьях: я представил, как они звучали в его устах – полуамериканских, полунемецких, – с примесью австралийского сленга.
Друг? – переспросил я. Черта с два ты ему друг.
Ну… он считает иначе. Не могу толком объяснить.
Вот и прикончи его.
Ага. Думаешь, мне самому такое в голову не приходило?
И вновь он сунул палец в рот, направив к затылку, как леденец на палочке, и выдал:
Ба-бах! – Его лицо исказила маниакальная, кривоватая усмешка, которую он, видимо, приберегал для тех случаев, когда собирался настоять на своем, когда был пьян или укурен, когда намеревался угнать машину или отбить чужую девчонку, только на сей раз гримаса исчезла так же быстро, как появилась.
Вот так-то, Киф. Не думай, что у меня подобных мыслей не было. У меня постоянно возникают такие мысли.
В одиннадцать утра пятницы мое бесхайдлевое кабинетное одиночество нарушил телефонный звонок. Бессонные ночи, работа, «колеса», Хайдль, сомнения в том, что можно закончить книгу в срок, – все это меня доконало. Я сидел как вареный. В голове была только тина. Все утро я бился над одной главой, но ничего не выходило, ничего не срасталось, и я опять погрузился в раздумья о Хайдле: меня сразило его непонятное желание расстаться с жизнью, пусть только лишь зафиксированное на бумаге. Я поднял трубку. Звонила секретарша Джина Пейли.
В своем кабинете директор «Транспас» извинился, что слишком давил на меня, требуя ускорить работу над рукописью. В его тоне слышалось тревожное сочетание жеманной учтивости и небрежной грубости.
Но, видишь ли, мне необходимо быть в курсе, добавил Джин Пейли.
Взяв с приставного столика рукопись, он переложил ее на свой рабочий стол и подтолкнул ко мне, как будто возвращал продавцу неисправный тостер.
Я в курсе ваших с Хайдлем замыслов. В курсе ваших возможностей.
Наверное, меня слегка передернуло, но это вполне могло сойти за подобие улыбки.
Здесь есть отличные фрагменты, Киф, изрек Джин Пейли. Книга – это зеркало. Если обезьяна-капуцин будет вглядываться в страницы, то оттуда на нее не посмотрит Альбер Камю.
Я пробормотал что-то невнятное.
Нужно раскрыть историю для читателей.
Она уже раскрыта, сказал я.
Еще нет.
Я раскрою.
С моей точки зрения, Киф, на сегодняшний день ты продвинулся с Зигфридом до предела. Завтра летишь к себе в Тасманию?
Сегодня вечером.
До вторника можешь не возвращаться, Киф. Посиди дома, причеши этот текст. Насколько возможно. А во вторник согласуешь исправления с Зигфридом. После чего у нас останется чуть более недели на доработку и редактуру. Договорились?
После, так сказать, рекорда в беге на три мили мне теперь предписывалось выйти на старт двухчасового марафона. Я кивнул, по-видимому, от отчаяния.
Один вопрос.
Да?
Какова тема?
Она лежит на поверхности, ответил я.
Джин Пейли медленно постучал тонкими, как у сумчатого, пальцами по моей рукописи.
И все же: как она формулируется? Миниатюрные, бледные пальчики барабанили по бумаге.
История утраченного будущего? – рискнул я.
Тебя послушать, сказал Джон Пейли, так он у нас прямо рассветная заря. Новое завтра.
Он – аллегория, возразил я, а может, только понадеялся возразить.
Аллегории цифрами не измеряются, Киф. Их не продашь. Разве что в Америке. Да и там их больше ценят как инструкции по самосовершенствованию.
А у нас?
Пожалуй, у нас в Австралии больше всего ценят настенные календари… Ну что у нас… дерзкие покаяния в преступлениях. Веселье висельника. Йо-хо, простите, парни, но если трахнул власть, значит, власть трахнет тебя. Пусть понесут наказание, но не утратят гордости.
Умри, но не сдавайся.
Вот именно.
Что же еще вам требуется? – не выдержал я, так и оставаясь в неведении.
Как он работал на ЦРУ. Как обирал банки. Как не раскаялся.
В самом деле?
Да. Австралийцы любят отрицательных героев. Нераскаявшихся. Вот в чем соль.
Он немец, заметил я.
Это он тебе сказал?
Нет. Мне он сказал, что австралиец.
М-м-м.
Мои глаза скользнули чуть ниже. На белой крахмальной рубашке Джина Пейли мутноватым пятном отпечатался призрак подмышки.
Вот здесь интересно, Киф. Но нужно, чтобы происходили события.
Кое-какие происходят, – сказал я.
Пока нет.
Нет – так будут, пообещал я.
Не сомневаюсь.
Глава 13
Через несколько часов после разговора с Джином Пейли я улетел домой, на Тасманию. По трапу в зимних сумерках мимо меня устало стекал людской ручеек и под дождем устремлялся к терминалу. А я остановился в одиночестве на мокром летном поле. Меня ждала Сьюзи. Наверное, тоже стояла в одиночестве, готовясь встретить и не встречая.
Передо мной замаячил вопрос: кто она? И, если уж на то пошло, кто я после трех недель, проведенных с Хайдлем? И самый трудный вопрос: почему мы – это мы?
Ответа у меня не нашлось.
Мы просто существуем.
По меркам нашего острова и нашего времени (и то и другое как-то отдалилось) для свадьбы мы были староваты. Сьюзи исполнилось двадцать, мне – двадцать три, и мы, вполне в духе фатализма, свойственного нашему миру, поняли, что настал момент, когда нужно что-то предпринимать. Вот мы и предприняли. Приготовились встречаться – и не встречались.
Как и следовало ожидать, брак оказался загадкой для нас обоих. Вступать в брак было принято, и, выполнив этот ритуал, мы его поддерживали заведенным порядком, и поддерживали, и поддерживали, не терзаясь сомнениями. Нас объединяла великая решимость, закаленная великим сожалением. На нашем отдаленном острове все еще преобладала традиция брака без предварительной договоренности двух семейств, и такой брак столь же случаен и обречен, столь же мечтателен и нелеп, столь же гнетущ и освободителен, как его аналог – брак по предварительной договоренности двух семейств. Считалось, что брак удачен, если он не закончился крахом; в последнем случае полагалось найти виновную сторону: злодея или злодейку. Но обычай как таковой не подвергался ни сомнению, ни критике.
Я вошел в здание аэровокзала и обнаружил, что Сьюзи, вопреки моим самым смелым прогнозам, сделалась еще огромнее, чем неделю назад. Когда единственная багажная лента со стоном ожила и тяжело двинулась по эллиптической орбите, мы с женой обнялись, для чего обоим пришлось неловко изогнуться, чтобы не потревожить ее гигантский живот. Сьюзи давно казалась мне чужестранкой, потому что все в знакомой стране изменилось до неузнаваемости: ее тело, запах, – голос звучал нежнее, все реакции стали замедленными, а улыбка – без повода, без адреса, без смысла – отсутствующей. Наши чувства слабели? Или прирастали? Не знаю. Предвидя нежелательные расспросы, я сообщил, что книга вскоре увидит свет.
У нас будет тройня: книга и близнецы! – сказала Сьюзи.
Да! – откликнулся я. – Тройной выигрыш!
Так мы общались, вернее, старались общаться. Сосуществовали, ладили. Демонстрировали жизнерадостность. Я не всегда излучал жизнерадостность, но мирился со своей судьбой или, во всяком случае, мирился с тем, что вынужден был с ней мириться. А Сьюзи не оставляла стараний и тем самым вызывала мое восхищение. Мы привыкли к труду, и семейная жизнь мыслилась нами как работа. Сьюзи, чем бы она ни занималась, работала не покладая рук.
Срок ее беременности перевалил за тридцать восемь недель, хотя врачи, акушерки и разные другие специалисты по родовспоможению, компетентные, слегка докучливые люди, которые чересчур часто улыбались, делая прогнозы, вбили нам в головы, что близнецы по ряду причин рождаются преждевременно, а последствия преждевременных родов могут быть самыми неблагоприятными. Но прогноз лечащего врача по поводу преэклампсии не оправдался, и наши близнецы – судя по всему, крепенькие и хорошо развивавшиеся, – терпеливо дожидались своего часа.
Если не считать заторможенности и трудностей входа и выхода через двери помещений и маневрирования с дверцами «Холдена-HE», а также при передвижении среди прохожих и предметов мебели (это не живот, а таран, сказала Сьюзи, когда столкнула им вазу и два стула), моя жена не могла пожаловаться на свое состояние: ни ломоты в спине, ни варикоза, ни диких эмоциональных выбросов – вообще никакого дискомфорта, если не считать редкой утренней изжоги. А потому в тот вечер, прочитав Бо ее любимую сказку про волков и дровосеков, я вернулся к своей писательской каморке, потом к Сьюзи и, наконец, к дивану в гостиной.
За письменным столом я тупо смотрел на лист бумаги, на пустой экран и мигающий курсор. Внизу тихо играла пластинка – наивные песни семидесятых годов. Я спустился в гостиную, освещаемую только одной низкой боковой лампой. Мы со Сьюзи потанцевали под пару песен, но вчетвером это получилось довольно неловко, с медленным шарканьем.
Прости, что прилетел без денег, шепнул я на ухо Сьюзи. Приступая к этой работе, я не знал, что мне задержат аванс. Вторую кроватку я найду.
У нас до сих пор была лишь одна кроватка, которую я купил почти даром на свои чаевые и довел до ума перед рождением Бо.
Все образуется, сказала Сьюзи. Мы справимся.
Сейчас, когда пишу это, стараясь уловить настрой того вечера и наших осторожных объятий, меня больше всего поражает не мягкость и не ласка. Нет. Меня поражает отсутствие у нас сомнений. Устрашающее отсутствие сомнений в том, что завтра будет лучше, чем вчера, что все у нас получится. Зная меня, зная тебя, как пелось в песне. Медленно кружась, мы знали, что нам не грозят опасности, что мы есть друг у друга, зная… зная… зная, а на деле – ничего не зная вообще.
Компьютер завис. Я чертыхнулся, разогнул канцелярскую скрепку и с ее помощью извлек дискету, несколько раз перезагрузился, заново вставил дискету, и потянулось нескончаемое ожидание. Компьютер пыхтел и скрежетал, как переполненная кофемолка. Я оглядел свою клетушку, больше похожую не на комнату, а на шкаф, – стенки, казалось, каждую ночь понемногу сдвигались к центру, – потянулся и зевнул. Время было за полночь, но у меня, как ни странно, работа спорилась. Когда компьютер наконец ожил, я открыл файл с последней главой.