Первое поражение Сталина — страница 3 из 15

Корниловский, точнее – военный мятеж, даже подавленный, коренным образом изменил политическое положение в стране. Устранил некую видимость равновесия во власти, выражавшуюся в надежде на прочность коалиционного правительства. Устранил и безосновательное представление, что союз социалистических партий эсеров и меньшевиков с цензовой буржуазией кадетами и служит надёжной гарантией от любых поползновений контрреволюции. Является той единственной силой, которая только и может отстоять завоевания революции и демократии. Правда, в чём конкретно выражаются эти самые завоевания, объяснить не мог никто. Ведь все давно назревшие, перезревшие вопросы Временное правительство упорно откладывало на разрешение Учредительного собрания. Уповало лишь на него.

Возможно, именно потому известный юрист, приват-доцент Петроградского университета, видный член кадетской партии (выдвинутый ею кандидатом в члены Учредительного собрания) К.Н. Соколов постарался развеять ложные иллюзии, призрачные надежды. Высказал неожиданный для многих, даже парадоксальный прогноз на ближайшее будущее. Заявил, что Россия находится на пороге гражданской войны. Только противоборствующими в ней силами станут не вроде бы очевидные противники – организованная демократия и сторонники старого режима, не буржуазия и социалистические партии, и даже не Временное правительство и Советы, как можно было предполагать. Нет.

«Отныне, – писал Соколов в самом распространённом еженедельнике той поры, «Ниве», – судьбу России решит борьба «контрреволюционеров разных оттенков» и большевиков».¹

Как и очень многие, в своих предположениях Соколов исходил прежде всего из безусловного, непреложного. Временное правительство больше никто уже не воспринимал как власть. Не считал таковой после корниловского мятежа, когда – не за помощью, нет за спасением – оно обратилось к большевикам. К той самой партии, которую всего полтора месяца назад видело своим главным противником. Именно её обвиняло в попытке государственного переворота. Её, которая и спасла правительство.

Не могло считаться Временное правительство общероссийской властью и после бессмысленно развязанного конфликта с финским сеймом, после заигрывания с Центральной Радой.

Но раз эсеры и меньшевики составляли основу такого правительства, то и они никоим образом не могли представлять хоть какую-нибудь силу.

Тогда, может быть, силой явится долгожданное Учредительное собрание? Да, на него надеялись чуть ли не все. Даже большевики. И никто из ожидавших его как нового мессию, не задумывался что и оно окажется бессильным. Ничего не сможет разрешить по самой простой причине – не сумеет выразить интересы большинства населения страны. По одной предельно простой причине – те, кому предстояло участвовать в первых за всю историю России всеобщих выборах, ещё не доросли до понимания своей лишь на первый взгляд простой задачи.

В массе своей народ, выросший и сформировавшийся в условиях самодержавия, не мог представить себе, кого и зачем ему следует выбирать депутатом Учредительного собрания, что конкретно должно собрание сделать. Разве и без него нельзя выйти из войны, дать землю крестьянам?

Так кто же тогда мог реально претендовать на власть? Иными словами, принимать решения, беря на себя всю ответственность за них, за их последствия.

Разумеется, лишь тот, кто чётко и ясно представлял себе те задачи, которые следует решить прежде всего. Сделать всё возможное, дабы вывести страну из кризиса. Политического, экономического, финансового, военного. И сохранить при этом целостность страны. Решить же всё это как можно скорее, не откладывая пусть на близкое, но всё же будущее. Да ещё твёрдо знать, что принятые решения удовлетворят далеко не всех. Неизбежно вызовут возражения, осуждения, даже сопротивление.

Претендуя на власть, следовало знать и главное. При выборах в Учредительное собрание основными станут не голоса, набранные какой-либо партией где-нибудь в Туркестане. У неграмотных кочевников, не имеющих ни малейшего понятия о происходящем за пределами их степей. Или у народов, населяющих Кавказ, Поволжье, Сибирь. Никогда прежде не задумывавшихся о политике, не представляющих смысла созываемого Учредительного собрания.

Самыми весомыми, решающими должны стать голоса почти семи миллионов солдат и матросов. И действующей армии, и тех, кого только что призвали в армию и готовили к отправке на фронт.

Вот потому-то несомненным претендентом на власть являлась прежде всего Ставка. Подчинённые ей корпуса и дивизии, находящиеся на линии, растянувшейся от Аландских островов до далёкой Персии. С также подчинёнными ей военными округами, охватившими всю страну. «Располагающими запасными полками, маршевыми ротами. Словом, с огромной вооружённой массой, приученной выполнять приказы, повиноваться командирам.

Но таким же претендентом выступали и большевики. Обладавшие по сравнению с другими партиями несомненным преимуществом. Жёсткой организационной структурой практически во всех губернских, во многих уездных городах. Членами партии, считающими своим прямым долгом безоговорочно выполнять, как свои, решения Центрального Комитета. Верящими в них. И к тому же, наравне со Ставкой, опиравшиеся на армию. Давно завоевавшие непререкаемый авторитет в солдатских Советах и комитетах. Верившими только большевикам, ибо именно они обещали немедленный мир и возвращение домой, где их ожидал раздел земли. Помещичьей, государственной, императорской семьи.

В своём прогнозе Соколов всё же допустил ошибку. Не учёл ещё одну, и немаловажную, силу. Успевшую к тому времени не раз проявить себя. Сепаратистов, грозивших не только серьёзно изменить расклад сил, но и нарушить все планы тех, кто будет им противостоять.

1. На переломе

Почти всё это, наконец, стали понимать и члены Директории, всё ещё подменявшие Временное правительство. Потому и попытались скрыть свою беспомощность, бессилие очередным всероссийским совещанием. Призванным принять необходимые решения, взяв на себя ответственность за них. Совещанием, на этот раз названным Демократическим, ибо на нём были представлены только Советы, профсоюзы да все без исключения социалистические партии, в том числе и большевистская.

Как общероссийские, так и краевые, чисто национальные. Украинские, белорусские, эстонские, латышские, литовские, молдавская, грузинские, армянская, мусульманские, даже киргизская и бурятская.

Демократическое совещание открылось в Петрограде 14(27) сентября. По замыслу организаторов, должно было дать ответ на самый важный в те дни вопрос – о власти. Следует ли в правительстве сохранить коалицию с кадетами, или же сформировать однородный социалистический кабинет. Всё из тех же меньшевиков да эсеров.

Совершенно неожиданно вторым вопросом, чуть ли не все восемь дней работы совещания вытеснявшим первый, оказался иной. Национальный. А обсуждение его превратилось в своеобразный референдум о том, какой же отныне быть России. Оставаться, как и прежде, унитарной, либо стать федеративной.

Поначалу к проблеме, и вполне закономерно, естественно, обратились на заседании рабочей группы национальных партий. Именно там, пока ещё в предельно узкой среде, игнорируя главный вопрос – о конструкции власти и – и заговорили уже 15(28) сентября. Делегаты из Армении, Грузии и Эстонии посчитали необходимым как можно быстрее провозгласить страну федеративной республикой. Лишь для того, чтобы поскорее покончить с той жёсткой централизацией государственного управления, которую они считали тяжёлым наследием старого режима.

Как тут же выяснилось, подобный взгляд разделяли далеко не все. Так, решительно против федерализации выступил представитель латышской социал-демократии. Тем не менее, буквально через день, уже на пленарном заседании Демократического совещания, о национальном вопросе заговорили многие.

Посланец Всероссийского мусульманского военного Совета (шуро), то есть солдат, призванных в армию из Татарии, Башкирии и Северного Кавказа, У. Токумбаев напомнил о корниловском мятеже. И чтобы избежать подобного в дальнейшем, предложил полностью перестроить все вооружённые силы. «Только национальная армия, – заявил он, игнорируя то, что под командой Крымова на Петроград шла и Туземная («Дикая») дивизия, – когда командный состав близок по духу и крови /выделено мной – Ю.Ж./ солдатской массе, способна спасти родину от дальнейшего развала и распада».

Этот призыв подхватил Величко, делегированный на совещание Украинским Генеральным Войсковым Комитетом. Правда, начал он речь с настойчивого пожелания властям провести назревшие, ожидавшиеся всем населением страны реформы как можно скорее, не дожидаясь Учредительного собрания. Затем возложил вину за корниловский мятеж на партии, стоявшие в те дни у власти. И изо всего сказанного сделал нелогичный вывод. Обвинил «российскую революционную демократию» в нежелании поддержать лозунг о федеративном переустройстве страны и для того пойти навстречу «верховному революционному органу» украинского народа, Центральной Раде, в обретении автономии. Как бы мимоходом подчеркнул, что спасти Россию может только полный отказ от «бюрократического централизма».

Туже программу действия огласил и Соболевский – от имени Белорусского войскового комитета. Организации эфемерной, ни ранее, ни впоследствии больше никак не проявившей себя. Соболевский также отметил, что армию следует формировать лишь по национальному признаку. А Л.Ф. Жилунович, представлявший национальную партию, Белорусскую социалистическую громаду, развил мысль земляка. Попытался шантажировать и совещание, и Директорию, заявив: если власть не провозгласит демократическую федеративную республику, она не сможет рассчитывать на доверие белорусской демократии.

Более осторожно высказался ещё один армейский делегат Мачабели, от Грузинского военного совета. Вроде бы поддержал идею формирования национальных частей, но обосновал применительно к своему краю весьма своеобразно. «Грузины, – пояснил он, – как жители юга, как жители горной страны не переносят климат северных равнин и гибнут на них, не выполнив принятого на себя долга. Грузины-воины лишены возможности объединяться в /грузинские – Ю.Ж. / полки для того, чтобы там, на Кавказе, грудью защищать родные очаги». Столь же уклончиво выразил и отношение к федерации– мол, Грузия пока не требовала автономии только потому, что «не считает для себя возможным осложнять и без того непростое положение в стране».²

Подытожил все эти выступления от имени возникшего на совещании Совета национальных социалистических партий В.И. Нуцубидзе. Объявил о полной солидарности в вопросе о создании федерации одиннадцати партий из восьми регионов – Эстонии, Латгалии (восточная часть Латвии), Литвы, Белоруссии, Украины, Грузии, Осетии, Бурятии. И зачитал выработанную ими совместно декларацию. Ею же Директории либо вскоре созданному правительству предлагалось немедленно объявить Россию федеративной республикой. Для наиболее полного и свободного волеизъявления всех населяющих её народов дать им возможность созвать собственные Учредительные собрания. Сочла столь же необходимым декларация и формирование национальных армий,³ которые почему-то оказывались непременным атрибутом автономии.

Фактически к декларации присоединился и делегат от Центрального молдавского Комитета Румынского фронта. Выразил твёрдую надежду на «положительное решение вопроса об автономии Бессарабии».⁴ Однако такое пожелание породило не столько стремление к самоуправлению, сколько боязнь поглощения края Украиной. Опасением, выраженным ещё 26 июня (9) июля в Киеве. На совещании губернских комиссаров и председателей губисполкомов, созванном Генеральным секретариатом. Под более чем благовидным предлогом – заблаговременно обсудить вопрос вполне возможной эвакуации с территорий, которые может захватить противник. Но со странным требованием – «чтобы губернские комиссары по всем вопросам управления губерниями подчинялись Генеральному секретариату».

Уже сам такой вызов заставил и.о. бессарабского губернского комиссара В.Г. Кристи поставить перед организаторами встречи вполне закономерный вопрос: является ли факт его приглашения «признаком того, что генеральный комиссариат включил Бессарабию в состав Украины, или в данном случае кроется недоразумение?». Не получив внятного ответа, Кристи – от имени двадцати политических, общественных и национальных организаций – решительно заявил: «Все вышеупомянутые организации и общегубернские съезды высказались за то, что Бессарабия, согласно с возвещённым Временным правительством принципом самоопределения народов, не может быть включена в состав Украины, но должна образовать особую автономную единицу».

Примечательно, что на том же совещании категорически отказались подчиняться Киеву представители ещё трёх губерний – Херсонской, Екатеринославской и Харьковской. То есть всей южной и восточной части того, что Генеральный секретариат считал Украиной. Объяснили свою позицию тем, что население их «ещё не выразило своего отношения к Раде».⁵ Продемонстрировали – украинские националисты в лучшем случае могут рассчитывать на власть лишь в пределах Киевщины, Волыни, Подолии, Черниговщины и Полтавщины. Никак не более.

…Особую позицию на Демократическом совещании выразил представитель армянской партии Дашнакцутюн. Как и Мачабели (но в отличие от него достаточно твёрдо и прямо) отметил: «Армяне не будут выдвигать никаких национальных требований до Учредительного собрания. Требований, которые могли бы создать затруднения для молодой республики в деле укрепления завоеваний революции».⁶

И всё же самое неожиданное, по меньшей мере, странное, если не просто провокационное, предложение сделал А.И Чхенкели. Один из лидеров грузинских меньшевиков, комиссар Временного правительства и член краевого органа гражданского управления – Особого Закавказского комитета. Не только потребовал восстановления былого самоуправления Грузии во всём его объёме. Выразил крайнее сожаление, что не увидел среди тех, кто выступал по национальному вопросу, русских.

Перед нами, – продолжил Чхенкели, – ведь стоит не только старый национальный вопрос о так называемых инородцах, а вопрос о русской нации. Вопрос, из-за которого вы тут сошлись, вопрос – роковой для всей страны и русской нации… Я бы хотел, чтобы и русские сказали, что и их государственное чувство очень мало отличается от национального чувства грузин».⁷ Иными словами, пусть и довольно туманно, намёками, посоветовал русским задуматься о собственном самоопределении, сделав тем первый шаг на пути к отделению от… собственной страны!

Как сигнал тревоги следовало воспринять и то, о чём поведал делегат от казачьих частей, находившихся на фронте, есаул В.А. Нагаев. По его словам, на конференции Донского, Кубанского и Терского казачьих войск, прошедшей в Екатеринодаре в начале сентября, была высказана поддержка федерализации России.⁸ Только ради того, чтобы обрести с её помощью особый административно-территориальный статут, весьма близкий автономии.

Никто из участников Демократического совещания не обратил на всё это никакого внимания. Волновало их лишь одно. То, ради чего они, собственно, и собрались, – организация власти. Следует ли и далее сохранять Временное правительство, а если и сохранять, то как однородное социалистическое или коалиционное. В ходе шестидневной дискуссии все, казалось, согласились с предложением большевиков, поддержанных меньшевиками-интернационалистами и левыми эсерами, лишить Временное правительство доверия, а всю власть передать Советам, ВЦИКу.

Однако И.Г. Церетели и В М. Чернов всё же настояли на принятии иной резолюции. Сохранившей и Временное правительство, и коалицию с буржуазией. С очень небольшим перевесом – 766 голосов «за», 688 – «против» и 38 воздержавшихся. Именно её и приняло совещание 22 сентября (5 октября), в последний день своей работы. А перед тем – ещё одно, казавшееся весьма важным, решение. О выделении из состава совещания представительного органа – предпарламента или Временного Совета Российской Республики, перед которым до созыва Учредительного собрания и было бы ответственно правительство.

Керенский, воодушевлённый и ободренный тем, что ему удалось сохранить чуть было не выскользнувшую власть, поспешил уже 25 сентября (8 октября) сформировать новый кабинет, третий коалиционный. Включивший трёх эсеров, четырёх меньшевиков, пять кадетов, одного радикального демократа и четырёх беспартийных. А вскоре, 7(20) октября, начал работать и предпарламент, председателем которого избрали одного из лидеров эсеров Н.Д. Авксентьева.

Но и тот и другой оставили, как и прежде, без ответа те вопросы, которые сами же считали первоочередными – о мире, о земле. Без ответа остался и национальный вопрос. Тот самый, из-за которого Россия за семь месяцев революции разительно изменилась, утратив и часть своей территории, и централизованную власть. Временное правительство – признало независимость Польши;

– вернуло прежние права и без того полунезависимой Финляндии;

– установило этнические границы Эстонии и Латвии, дав им местное самоуправление;

– предоставило фактически широкую автономию Украине, утвердив 1(14) сентября её правительство – Генеральный секретариат.

Правда, одновременно Временное правительство демонстрировало ставшие закономерными для него непродуманность и проистекавшую отсюда непоследовательность. Идя на значительные, зачастую безосновательные уступки, вскоре пыталось отменить их. Либо столь же поспешно разрешало недавно запрещённое. Так, спустив 18(31) июля сейм Финляндии только из-за назначенной им даты выборов, уже 30 сентября (13 октября) объявило об их проведении в ранее установленное время. 19 октября (1 ноября). И добилось тем лишь одного. На этот раз в парламенте Великого Княжества большинство получили не лояльные Петрограду социал-демократы, а враждебно настроенные к нему младофинны.

Схожими стали и последствия неожиданного запрета продолжать украинизацию двух армейских корпусов, а также и приказа о роспуске самовольно создававшихся украинских полков с вызывающе антирусскими наименованиями – имени гетмана Мазепы, полковника Орлика, сотника Гонты, профессора Грушевского, Запорожской Сечи.

Скорее всего, как своеобразный ответ на лишение её национальной армии, Центральная Рада провела в Киеве так называемый Съезд народов России. Проходивший с 8(21) по 15(28) сентября и собравший девяносто два человека, выдававших себя за представителей латышей, литовцев, поляков, молдаван, белорусов, грузин, эстонцев, евреев, русских, татар, турок и украинцев. Все они, неизвестно откуда приехавшие, дружно потребовали от Временного правительства признать независимость Литвы, предоставить широкую автономию Белоруссии. Латвии, казачьим областям Юго-Востока, начать федерализацию всей страны. Мало того, самозванный съезд ещё и образовал собственный, столь же неправомочный «исполнительный орган» – «Совет народов России» под председательством М.С. Грушевского.⁹ Орган, который при желании можно было использовать как своеобразную националистическую альтернативу только что собравшемуся Демократическому совещанию.

При этом саму Центральную Раду ничуть не смущало, что она сама, даже обретя некую легитимность, не пользовалась поддержкой населения той территории, на власть в которой претендовала. Убедительным примером тому послужили результаты прошедших в начале августа выборов в городские думы губернских центров. На них украинские националистические партии – социал демократическая, социалистов-революционеров и социалистов-федералистов – получили менее четверти мест. От пяти процентов в Одессе до двадцати – в Киеве. Только в Харькове, благодаря голосам скопившихся там солдат, им удалось провести 54 гласных из общего числа 116.¹⁰ Ни история с выборами в финский сейм, ни «Съезд народов России» так и не послужили серьёзным уроком Директории и сменившему её вскоре очередному Временному правительству. Не стали знаком неумолимо надвигавшейся катастрофы. А между тем весьма опасная тенденция – настойчивое желание получить автономию – ширилась, как эпидемия, охватывая один за другим всё новые и новые края. Сопровождалось же оно чуть ли не непременным требованием раздела вооружённых сил страны по национальному признаку.

К заявлениям Центральной Рады под предлогом украинизации, разрушавшей и саму армию, и сдерживаемый ею пока германский фронт, добавлялись предельно схожие, ранее просто немыслимые, выступления других националистических организаций. К тому же нередко под флагом ислама.

«Война для нас, мусульман, – заявил председатель Всероссийского мусульманского воинского Совета У Токумбетов, – закончилась, и мы не обязаны вмешиваться в чужие для нас – русские – дела, когда у нас есть свои цели, которые теперь надо осуществить».¹¹

В чём же выражались эти цели, красноречиво заговорили ещё в августе в Уфе. Там самочинно вознесшая «Комиссия по созыву 1-го мусульманского национального собрания» объявила о подготовке ею провозглашения автономии, но не столько национально-территориальной, сколько конфессиональной. Призванной объединить мусульман Казанской, Уфимской. Пермской, Оренбургской губерний и прилегающих к ним уездов Вятской, Симбирской, Саратовской и Астраханской.¹²

Если бы такой план удался, то вся Европейская часть России оказалась бы отрезанной от Сибири и Туркестана. Тех частей страны, где также всё настойчивее говорили о собственной автономии. Говорили давние сибирские областники – русские, к которым присоединились местные татары. Объединившиеся было на проведённом 4(17) октября в Томске 1-м общесибирском мусульманском съезде, но почти сразу потерявшие хоть какой-нибудь интерес к национальному обособлению.

Откровенно радикальные и, вместе стем, предельно конкретные предложения прозвучали на двух съездах, прошедших один за другим в Ташкенте. С 8 по 11(21–24 сентября) – созванном Туркестанским краевым мусульманским Советом (несмотря на название, скорее светской, нежели религиозной политической организацией). И на ещё одном, состоявшемся 17–20 сентября (31 сентября – 3 октября), инициатором которого стали улемисты, движение, возглавляемое и направляемое исламскими теологами и законоведами.

Участники обоих съездов независимо друг от друга пришли к общему решению. Как можно быстрее создать автономную Туркестанскую федеративную республику в пределах бывшего генерал-губернаторства – Сыр-Дарьинской, Самаркандской, Ферганской, Семиреченской и Закаспийской областей. Республику со своим парламентом, особым законодательством (основанном на шариате), казначейством, милицией и вооружёнными силами, и для того приступить к выработке собственной конституции.

Вместе с тем, но лишь на съезде, проведённом улемистами, прозвучал призыв сплотить всё население края в рядах единой партии – Союза мусульман (Иттифак аль муслимин) – и был провозглашён откровенно сепаратистский лозунг: «Туркестан принадлежит тюркам!»¹³

К таким решениям, неизбежно ведшим сначала к политическому обособлению, а затем и к отделению от России по национально-религиозному принципу, политиков края подталкивали непродуманные действия Временного правительства. Ещё 7(20) апреля создавшего краевой Туркестанский комитет. Поначалу всего лишь для «установления прочного порядка и устроения», «разрешения на месте всех возникающих вопросов».¹⁴ А пять месяцев спустя – наделённый более широкими и значительными полномочиями, в том числе и такими:

1. Рассмотрение законодательных предложений, касающихся Туркестанского края, возникающих в пределах края, и составление заключений по всем законодательным предположениям Временного правительства, относящимся к Туркестанскому краю.

2. Представление Временному правительству о неудобствах по местным обстоятельствам применения в крае тех или других мер, устанавливаемых законом…

3. Разработка мер к объединению деятельности местных правительственных учреждений и лиц по предметам, касающимся всего края.¹⁵

Если данное постановление, подписанное Керенским 26 августа (7 сентября), и не давало пока Туркестану автономии, то, во всяком случае, постаралось подготовить его к автономии в правовом отношении.

Более настораживающие события происходили в Крыму. Там, в Симферополе, 1(14) октября открылся Крымо-татарский мусульманский съезд. Созванный вроде бы только для избрания кандидатов в Учредительное собрание. На деле – для отчёта Крымо-татарского исполкома, образованного под председательством Ч. Челебиева ещё 25 марта (7 апреля), и выработки задач этого национального движения.

Председательствовавший и на съезде Челебиев отказался принимать во внимание, что Крым населяли не только татары, составлявшие менее трети его жителей, но и русские (почти пятьдесят процентов населения), болгары, греки, караимы, крымчаки, армяне, немцы, эстонцы. В докладе он исходил из интересов лишь своей национальной общины, ей требовал подчинить всю политическую деятельность на полуострове. И ссылался при этом, как на положительный пример, на достижения татар Поволжья и в ещё большей степени – Центральной Рады.

Потому, видимо, Челебиев и предложил участникам съезда одобрить, как самые важные и насущные, первоочередные следующие цели. Сплочение крымо-татарского народа, создание в рамках непременно федеративной России Крыма как национально-территориальной автономии, избрание для её управления курултая (сейма), формирование собственных воинских частей.

Как бы между прочим сообщил Челебиев о весьма многозначительном. «Перед нами, – поведал он, – встаёт новый вопрос, о границах. Мы нашли необходимым спросить у Рады, входит ли Крымский полуостров в пределы нашей автономии. С этой целью были отправлены в Киев делегаты». А затем Челебиев рассказал о том, что свидетельствовало об окончательной утрате Временным правительством не только какого бы то ни было авторитета, но и вообще власти. Оказалось, что ответа украинцев– «Мы поздравляем вас с Крымом» – делегатам оказалось недостаточно, и тогда они обратились к… Съезду народов России. И получили его «резолюцию»: «Можете управлять Крымом так, как вам заблагорассудится».

После того Челебиев многозначительно добавил: «Осуществление вышеприведённой резолюции Съезда народов о самостоятельности Крыма /выделено мной – Ю.Ж./ зависит от нас самих».¹⁶

Итак, теперь вопрос об автономии Крыма решался не в Петрограде. Не Временным правительством или будущим Учредительным собранием. Решался в Киеве. Центральной Радой и неким самозванным Съездом народов. Их согласия уже было достаточно для начала раздела страны.

Происшедшее отнюдь не скрывалось, из него не делали тайны. Обстоятельно изложила ход съезда симферопольская газета «Голос татар». Тем не менее, военный министр А.И. Верховский, поддержанный исполняющим обязанности начальника Генерального штаба генерал-лейтенантом В.В. Марушевским, разрешил 7(20) октября формировать отдельные мусульманские полки. В Симферополе (из крымских татар) – 32-й пехотный, в Казани (из приволжских татар) – 95-й, в Уфе (из башкир) – 144-й.¹⁷

Тогда же, осенью, наметилось стремление, но покалишь обособиться, и на Северном Кавказе. Поначалу у горских народов – адыгов, карачаевцев, черкесов и абхазов. В середине августа их представители собрались неподалёку от Майкопа и пришли к решению просить Временное правительство выделить их территории в особые округа. Вместе с тем, чтобы не осложнять отношений с сильными соседями, выразили намерение заключить союз с казаками Кубани.¹⁸

Противоположные взгляды выявились на другом съезде горских народов, уже всего Северного Кавказа. На нём прозвучало предложение провозгласить Северо-Кавказский имамат во главе с муфтием Дагестана Н. Гоцинским. Но, не получив поддержки большинства, оно было отвергнуто. Поэтому на новой встрече – во Владикавказе – 21 августа (2 сентября), с участием казачества, возникла иная идея. Образовать Юго-Восточный союз казачьих войск (Донского, Кубанского, Терского, Астраханского), горцев Кавказа и вольных народов степей (калмыков и ногайцев). Тот самый союз, о котором на Демократическом совещании сообщил В.А. Нагаев.

Месяц спустя эта идея стала претворяться в жизнь. 25 сентября (8 октября) на встрече в Екатеринодаре было решено не позже чем через месяц сформировать правительство становившегося, по сути, автономным огромного региона, для которого избрали новое название – Союз Юго-Восточных федеративных областей. По замыслу его создателей ему предстояло после Учредительного собрания стать штатом Российской Федеративной Республики.¹⁹ Обособленной административной единицей, уже располагавшей не только готовой структурой управления, но и армейскими формированиями – четырьмя казачьими войсками. Казалось, происходившее в стране должно было вызвать немедленную отповедь Временного правительства. Принятие каких-либо решительных мер или хотя бы осуждение. Ведь для того имелись вполне законные основания. Прежде всего, постановление, принятое кабинетом ещё в июле. Дающее право министрам военному и внутренних дел «не допускать и закрывать всякие собрания и съезды, которые могут представлять опасность в военном отношении или в отношении государственной безопасности».²⁰ Но нет. Ни Керенский, ни Верховский не воспользовались предоставленными им правами. Даже не попытались пресечь сепаратистские поползновения Киева и Уфы, Симферополя и Ташкента, Екатеринодара.

Схожим образом повёл себя и Временный совет Российской Республики или Предпарламент, собравшийся в Петрограде 7(21) октября. В те самые дни, когда положение на фронте стало катастрофичным. Немецкие войска 3(16) октября захватили Эзель (Сааремаа), 5(18) – Моон (Муху), а на следующий день – Даго (Хийумаа). Закрепившись на островах Рижского залива, они высадились в Пернове (Пярну) и Гапсале (Хаапсалу) и начали наступление на север, к Ревелю (Таллину). Создали тем непосредственную угрозу столице.

Потому-то члены Предпарламента и попытались установить наиважнейшие, требующие сиюминутного решения, ибо от того зависела судьба страны, проблемы. Однако ограничивались почему-то лишь общими оценками да благими пожеланиями. Вели себя так, будто у них в запасе имелись, по крайней мере, месяцы.

В.К. Брешко-Брешковская (фракция эсеров), старейший член Предпарламента, известная как «бабушка русской революции». «Корень всего теперешнего положения – земельный вопрос. И если собрание действительно хочет помочь России выйти из бедственного положения, то оно должно решить этот вопрос согласно пожеланиям всей крестьянской России».²¹

Н.Д. Авксентьев (фракция эсеров), председатель Предпарламента. «Обстановка внутри страны – хозяйственная разруха, расстройство транспорта, финансовые затруднения, недостаток продовольствия. Решить их возможно только неотложным проведением законодательных актов, которые упорядочили бы хозяйственную, экономическую жизнь страны».²²

Л.Д. Троцкий (фракция большевиков), председатель Петросовета. «Петроград в опасности, революция и народ в опасности. Правительство усугубляет эту опасность, а правящие партии помогают ему. Только сам народ может спасти страну. Мы обращаемся к народу: Да здравствует немедленный честный демократический мир! Вся власть Советам! Да здравствует Учредительное собрание!».²³

А.И. Верховский, генерал-майор, бывший командующий Московским военным округом, военный министр. Уведомил членов Предпарламента о вынужденном сокращении армии на 59 дивизий, то есть 500 тысяч человек, благодаря чему на фронте и в непосредственном тылу останется 5,5 миллионов человек. Для чего? «Для достижения большего сокращения расходов». Чтобы хоть так сократить нехватку всего. Продовольствия (доставка муки по всем фронтам составила 26 процентов потребности, мяса – 50 процентов). Обуви (в январе заготовили 1.3 тысяч пар, в сентябре – всего 900 тысяч). Отметил «печальное состояние вымирающей авиации», автомобильного дела.²⁴

М.В. Алексеев, генерал-от-инфантерии, бывший Верховный Главнокомандующий. «Беспристрастная оценка положения скажет, что немедленное заключение мира явится гибелью России, физическим её разложением, неизбежным разделом её достояния и уничтожением работы поколений трёх предшествовавших веков. Купленный такой тяжёлой ценой мир не улучшит нашего экономического положения, не восстановит нашего расстроенного хозяйства, не даст нам хлеба и угля, не облегчит нам тяжести личного существования не только в ближайшем будущем, но и в более отдалённом будущем».²⁵

О мире, вернее о безрассудстве заключать его при отчаянном положении на фронте, генерал Алексеев заговорил отнюдь не первым, и далеко неслучайно. О том же, правда, несколько в ином ключе – о возможности хотя бы обороняться – говорили практически все выходившие на трибуну члены Предпарламента.

Говорил Керенский, вынужденный объяснять причины уже начатой эвакуации (или «разгрузки», как он предпочитал её называть) Петрограда и плана скорого переезда правительства в Москву. Говорил морской министр контр-адмирал Д.В. Вердеревский, напугавший слушателей страшным рассказом о положении на Балтийском флоте. Говорил начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал-лейтенант Н.Н. Духонин. Говорил министр продовольствия С.Н. Прокопович. Говорили многие, очень многие иные. Но никто из них даже не задался вопросом – а может ли вообще русская армия ещё воевать? Ведь о печальном состоянии, в котором она оказалась, свидетельствовали не только два выступления Верховского. О том же, только ярче, красочнее, сообщала и телеграмма, поступившая в Предпарламент. На имя Керенского и Авксентьева, от Двинского – комиссара 2-го гвардейского Сибирского корпуса.

Впервые за эту войну, – писал Двинский, – полевые хлебопекарни не работают по нескольку дней подряд за неимением муки, а офицеры, солдаты на передовых позициях не могут нести службы из-за отсутствия обуви. Конский состав, не получая фуража, дошёл до такого состояния, что ни один батарейный командир не ручается за то, что его лошади вывезут орудия в случае необходимости совершить передвижение вне шоссейных дорог…

Я считаю своим долгом доложить Временному правительству, что разруха в деле снабжения армии порождает в войсковых массах глубокое недовольство, переносимое массой на командный состав и войсковые организации, бессильные что-либо сделать».²⁶

На вопрос, что же следует предпринять, чтобы армия обрела вновь былую боеспособность, ответил не Керенский, и не Алексеев. Ответил, как ни странно, Троцкий. И ответил весьма своеобразно.

«Правительство Российской Республики, – требовательно бросил он в зал, – через головы империалистических правительств должно обратиться ко всем фактически воюющим народам о немедленном прекращении войны и заключении мира. Мы верим, что народ ответит немедленным перемирием. Если же бы этого не случилось, то мы, большевики, стали бы самыми ярыми оборонцами. И уж поверьте, мы бы повели войну по-настоящему…

Мы бы заставили всю страну напрячь всё своё внимание, отдать все свои силы и все средства для войны. Мы бы отобрали в тылу все сапоги и послали их на фронт. Мы бы оставили буржуям корки хлеба, а хлеб отправили на фронт. Произвели бы строгую ревизию всего имеющегося в стране и строго его распределили».²⁷

Однако при всей важности дилеммы «мир или война», члены Предпарламента выяснением лишь того, как же удержать оборону, ограничиться не смогли. Неизбежно затронули и иные проблемы. Внешней политики, отношений с союзниками. Но, главным образом, содержание наказа М.И. Скобелеву, направляемому в Париж. На конференцию союзных стран, призванную загодя, еще до победы, решить все территориальные споры. Потому-то членам Предпарламента и пришлось коснуться национального вопроса. Вернее, того, как толковать, как понимать лозунг «право наций на самоопределение». Применительно к Европе вообще и к России в частности.

Вышедший на трибуну П.Н. Милюков раскритиковал и саму идею Стокгольмской конференции, и суть наказа. Повёл речь вроде бы о весьма далёком, мало касающемся судеб России. О будущей принадлежности Эльзаса и Лотарингии, итальянских областей Австро-Венгрии, её же Боснии и Герцеговины, Трансильвании, болгарской Добруджи. Только затем бросил авторам документа упрёк, более напоминающий тяжкое обвинение в отсутствии патриотизма – «Ведь наказ Скобелеву начинается с самоопределения Литвы и Латвии!».²⁸ Мол, русским социалистам будущее, что трёх русских губерний, что австрийских, то есть вражеских, провинций – всё едино.

Первым поспешил возразить бывшему министру иностранных дел Ф.И. Дан, один из лидеров РСДРП (м). Правда, чтобы выйти из неловкого положения, ему пришлось прибегнуть к формулировке своего идейного противника Сталина. Растолковывать, что позиция «революционной демократии», то есть меньшевиков и эсеров, относительно Литвы и Латвии состоит отнюдь не в отстаивании для них такой же независимости, какую возвестили для Польши. Самоопределение, подчеркнул он, не есть независимость. Для успеха классовой борьбы всем трудящимся выгодна связь с великой революционной Россией. И именно такая тактика и предполагается социалистами.

Не преминул Дан, воспользовавшись представившимся поводом упрекнуть самого Милюкова, переложив вину за происшедшее в Вильне на его партию. «Когда литовский сейм, – напомнил он, – провозгласил желательность отделения Литвы от России, во главе этого движения оказались не трудящиеся классы Литвы, а кадет Ичас». И добавил, защищая свою позицию: «Революционная внешняя и внутренняя политика есть самое лучшее средство противодействовать отделению национальностей, поддержанному кадетом. Отделению, которым спекулирует Германия».²⁹

Следующим вступил в полемику видный деятель кадетской партии П.Б. Струве. Для начала всю ответственность за развал вооружённых сил, за тяжкое положение, в котором оказалась страна, целиком и полностью возложил почему-то на революцию. Пояснил: «Единственный инструмент мира – армия… Сейчас мы дальше от мира, чем были в начале революции. Наша программа – неприкосновенность и целость нашей территории, и только власть, которая будет стоять на почве такого понимания войны, будет пользоваться нашим признанием».³⁰

Теперь отстаивать наказ пришлось старому вождю эсеров В.М. Чернову. Отстаивать путано, маловразумительно. Пытаясь лишь с помощью софистики доказать недоказуемое. Что, с одной стороны, действительно, под самоопределением Польши следует понимать независимость, а Литвы и Латвии – также независимость. Но, с другой стороны, по твёрдому убеждению его однопартийцев, самоопределение якобы отнюдь не является непременным условием для отторжения или обособления, даже для независимости.³¹

На том непродолжительное обсуждение национального вопроса, уйдя в чисто теоретические дебри, завершилось. Так и не привело не то чтобы к оценке реальной ситуации на Украине, в Крыму, Поволжье, Туркестане, но даже просто к упоминанию о том. Обусловило же такую отрешённость пришедшее со слишком большим опозданием понимание того, что война для России закончилась.

Именно к такому заключению ещё в конце сентября пришли собравшиеся на квартире Г.Н. Трубецкого видные кадеты и прогрессисты А.А. Нератов, Б.Э. Нольде, М.В. Родзянко, Н.В. Савич. Н.А. Маклаков, М.А. Стахович, П.Б. Струве, В.Д. Набоков. Даже они, рьяные, непоколебимые, казалось, оборонцы, признали необходимым в дальнейшем во внешней политике ориентироваться только на всеобщий мир.³² А в десятых числах октября, на частной встрече только кадетов, П.Н. Милюков, А.М. Шингарёв. М.С. Аджемов, В.Д. Набоков, Ф.Ф. Кокошкин выслушали военного министра М.А. Верховского по его настоятельной просьбе.

«Верховский, – вспоминал Набоков всего полгода спустя, – заявил, что он хотел бы знать мнение лидеров к.-д. по вопросу о том, не следует ли немедленно принять все меры (в том числе воздействие на союзников) для того, чтобы начать мирные переговоры. Затем он стал мотивировать своё предложение и развернул отчасти знакомую нам картину полного развала армии, отчаянного положения продовольственного дела и снабжения вообще, гибель конского состава, полную разруху путей сообщения, с таким выводом: «При таких условиях воевать дольше нельзя, и всякие попытки продолжать войну только могут приблизить катастрофу».

«Милюков и Шингарёв, – продолжает Набоков, – сразу обрушились на Верховского. Мне пришлось молчать, тем более что как бы ни была обоснована и доказательна аргументация Верховского, его собственная несостоятельность была слишком очевидна, и ожидать от него планомерной и успешной деятельности в этом сложнейшем и деликатнейшем вопросе было невозможно…

Разговор закончился тем, что Верховский спросил: «Таким образом, я не могу рассчитывать на вашу поддержку в этом направлении?», и, получив отрицательный ответ, встал и раскланялся. А на другой день в вечернем заседании комиссии по военным делам Совета республики /Предпарламента – Ю.Ж./ повторил в дополненном виде свою аргументацию с теми же выводами».³³

Второй, ещё более веской причиной, заставившей Предпарламент так и не принять решений по каким бы то ни было проблемам, стала его откровенная неуверенность в своих властных полномочиях. Начиная с середины октября, все столичные газеты стали писать о готовящемся выступлении большевиков. Об их твёрдом намерении созвать очередной съезд Советов, который и отрешит Временное правительство вместе с Временным советом Российской Республики от власти. Возьмёт её на себя.

Писали газеты, что созыв съезда наметили на 20 октября, но по какой-то причине отсрочили. Правда, совсем ненадолго, всего на несколько суток.

Днём 24 октября (6 ноября) на трибуну Предпарламента неожиданно для его членов поднялся Керенский. Всегда экзальтированный, взвинченный, истеричный, на этот раз – отрешённый, подавленный, как бы покорный судьбе. Произнёс слишком длинную, постоянно вдаваясь в малозначащие подробности, речь. Явно контрастирующую с тем, что по его же словам происходило в Петрограде.

В последнее время, – медленно говорил премьер, – вся Россия и, в особенности, население столицы было встревожено открытыми призывами к восстанию, которые делались со стороны безответственной, отколовшейся от революционной демократии, я бы сказал, крайней – не в смысле направления, но крайней – в смысле отсутствия разума, части демократии…

Призывы к восстанию ежедневно помещались в газетах «Рабочий путь» и «Солдат», и вместе с тем начались приготовления к действительной попытке ниспровержения существующего государственного строя путём вооружённого восстания».

Описав в мельчайших подробностях тех, кого он назвал «врагами народа», Керенский поведал столь же хорошо известное всем. Что после открытой пропаганды восстания и его подготовки «группа, именующая себя большевиками», приступила к действиям. Еще 21 октября (3 ноября) разослала некий приказ о неисполнении распоряжений командного состава и военных властей без утверждения их присланными в полки комиссарами Петроградского революционного штаба.

Военные власти, продолжал Керенский, признали это распоряжение преступным и потребовали в самый кратчайший срок отказаться от него. Кроме того, по его, Керенского, личному указанию военные власти, хотя и могли приступить к немедленным и решительным действиям, но сочли возможным дать большевикам время, чтобы отказаться от своих намерений. «Мы. – пытался маловразумительно объяснить глава правительства столь странное бездействие, – должны были сделать это ещё и потому, что никаких реальных последствий этого приказа в первые сутки его объявления в войсках не наблюдалось…»

«В настоящее время, – продолжал Керенский, – прошли все сроки, и мы того заявления, которое должно было быть сделано в полках, не имеем. Наоборот, имеется обратное явление, а именно, самовольная раздача патронов и оружия, а также вызов двух рот на помощь революционному штабу. Таким образом, я должен установить перед Временным советом полное, явное и определённое состояние, известное части населения Петербурга как состояние восстания…

В настоящее время, когда государство от сознательного или бессознательного предательства погибает, Временное правительство и я, в том числе, предпочитаем быть убитыми и уничтоженными, но жизнь, честь и независимость государства мы не предадим… Временное правительство могут упрекать в слабости и чрезвычайном терпении, но, во всяком случае, никто не имеет права сказать, что Временное правительство за всё время, пока я стою во главе его, прибегало к каким бы то ни было мерам воздействия раньше, чем это грозило непосредственной опасностью и гибелью государству».³⁴

Продолжало Временное правительство бездействовать, проявляя редкостное, самоубийственное безволие и на следующий день, ставший для него, как и для Предпарламента, последним.

Утром 25 октября (7 ноября) в Петрограде повсюду появилось воззвание «К гражданам России». Оно уведомляло об уже свершившемся: «Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов – Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона».

К концу того же дня, в 22 часа 40 минут, открылся, наконец. Всероссийский съезд Советов. Второй по счёту. Прежде всего, объявил о взятии всей полноты власти в стране, а также принял собственное, программное воззвание:

«СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ – предложит немедленно демократический мир всем народам и немедленное перемирие на фронтах.

Она обеспечит – безвозмездную передачу помещичьей, удельной /бывшей императорской семьи – Ю.Ж./ и монастырской земель в распоряжение крестьянских комитетов;

– отстоит права солдата, проведя полную демократизацию армии;

– установит рабочий контроль над производством;

– обеспечит созыв Учредительного собрания;

– озаботится доставкой хлеба в город и предметов первой необходимости в деревню;

– обеспечит всем нациям, населяющим Россию, подлинное право на самоопределение».

Сразу же самое основное (то, что ждала страна с марта месяца, что обещали, только обещали, меньшевики и эсеры, что только что прокламировали) закрепили законодательно, в форме декретов – о мире, о земле.

Своё тридцатичасовое заседание съезд завершил избранием постоянно действующего органа – Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета (ВЦИК). Многопартийного – включившего 62 большевика, 29 левых эсеров, 6 меньшевиков-интернационалистов, 3 украинских социалистов и 1 эсера-максималиста. Сформировал однородное правительство Совет Народных Комиссаров, как решили теперь называть министров. С председателем В. Ульяновым (Лениным). Одним из пятнадцати народных комиссаров – председателем по делам национальностей – утвердили И.В. Джугашвили (Сталина). Сочли именно его, и только его, наиболее отвечающим данному посту.

2. Первый фронт. Украинский

Казалось, вот теперь-то Сталин и сможет развернуться. Вполне самостоятельно, уже не оглядываясь на обязательные для него решения партии, станет отстаивать собственные взгляды, претворять их в жизнь. И по собственно национальному вопросу, и по его производной – административному устройству страны. Но так лишь казалось…

В отличие от всех без исключения остальных Наркоматов, только Сталин не получил готового министерского аппарата. Действовавшего бы прежде не один год, давно отлаженного. Пусть даже и с пока занимавшимися саботажем чиновниками. Только Наркомнац приходилось создавать на совершенно пустом месте. А потому вместо разработки основополагающего – следует ли народам России предоставлять автономию, а если и следует, то кому именно, в какой форме – Сталину предстояло, прежде всего, заняться скучной, рутинной административной работой.

К счастью, её удалось избежать. Свои услуги наркому предложил ставший его первым сотрудником С.С. Пестковский. Поляк по национальности. Примкнувший к революционному движению ещё во время учёбы в гимназии. К тридцати пяти годам прошедший каторжную тюрьму, ссылку, эмиграцию. В июне 1917 года вернувшийся в Россию и успевший поработать в Петроградском Совете профсоюзов, секретариате ЦК РСДРП(б). В октябрьские дни по поручению Военно-революционного комитета занявший столичный телеграф и десять дней остававшийся его комиссаром. Ещё три дня управлявший Государственным банком. И вот 8(21) ноября, сменивший место службы.

Позднее Пестковский вспоминал о тех днях:

«Я отправился к Сталину.

– Товарищ Сталин, сказал я, – вы – народный комиссар по делам национальностей?

– Я.

– А комиссариат у вас есть? – Нет.

– Ну, так я вам «сделаю» комиссариат.

– Хорошо! Что вам для этого нужно?

– Пока только мандат на предмет «оказывания содействия».

– Ладно!

Здесь не любящий тратить лишних слов Сталин удалился в управление делами Совнаркома, а через несколько минут вернулся с мандатом».³⁵

Пестковский нашёл в одной из комнат Смольного свободный стол и два стула и прикрепил на стене лист бумаги с надписью «Народный комиссариат по делам национальностей». Чуть позже, в декабре, сформировал и первые структурные части наркомата, названные предельно просто – комиссариаты польский, литовский. А спустя месяц – ещё и армянский, мусульманский, белорусский, еврейский.

Тем временем на свет появились два, весьма странных по содержанию, правительственных, но скорее пропагандистских, нежели законодательных, акта. Подписанных Лениным и Сталиным. Первый, от 2(15) ноября – «Декларация прав народов России». Не содержавшая ничего нового по сравнению с пунктом воззвания Второго съезда Советов, говорившем о праве наций на самоопределение. Всего лишь повторявшая соответствующую резолюцию Апрельской конференции РСДРП(б).

Начиналась «Декларация» с осуждения царской «позорной политики натравливания» одного народа на другой, которую отныне заменит иная – «политика добровольного и честного Союза народов России». А далее шло пояснение: «Только в результате такого союза могут быть спаяны рабочие и крестьяне народов России в одну революционную силу». Но столь выдержанное в духе марксизма чисто классовое толкование неожиданно сменялось исключавшими его лозунгами.

В основу деятельности, указывала «Декларация», Совет Народных Комиссаров решил положить следующие начала: «1. Равенство и суверенность народов. 2. Право народов России на свободное самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельного государства. 3. Отмена всех и всяких национальных и национально-религиозных привилегий и ограничений».

Так, выборочно повторив резолюцию Апрельской конференции, «Декларация» почему-то обошла более важное положение. То самое, на котором всегда настаивал Сталин, которое вынуждены были принять, как собственное программное, меньшевики – право на самоопределение не означает обязательности, безусловности отделения.

Содержался в «Декларации» и ещё один необычный по изложению для её авторов пункт. «4. Свободное развитие национальных меньшинств и этнографических групп, населяющих территорию России».³⁶ Ведь без раскрытия того, что подразумевалось под «свободным развитием», вполне могло сложиться превратное впечатление. Мол, в правах восстанавливается та самая пресловутая национально-культурная автономия, против которой всегда решительно выступали и Ленин, и Сталин.

А две недели спустя, 20 ноября (3 декабря), за подписями опять же Ленина (главы правительства), и Сталина (наркома по делам национальностей), появился ещё один необычный для лидеров большевиков акт. Обращение «Ко всем трудящимся мусульманам России и Востока». Исходившее из грезившегося Г.Е. Зиновьеву ещё в апреле: «Истомлённые войной народы Европы уже протягивают нам руку, творя мир… А далёкая Индия, та самая, которую веками угнетали «просвещённые» хищники Европы, подняла уже знамя восстания, организуя свои Советы депутатов».

Обращение не ограничилось лишь столь фантастической картиной событий за рубежом, выдававшей желаемое за действительность.

«Мусульмане России, – призывало оно, – татары Поволжья и Крыма, киргизы и сарты /казахи и узбеки – Ю.Ж./ Сибири и Туркестана, турки и татары /азербайджанцы – Ю.Ж./ Закавказья, чеченцы и горцы Кавказа, веете, чьи мечети и молельни которых разрушались, верования и обычаи которых попирались царями и угнетателями России!

Отныне ваши верования и обычаи, ваши национальные и культурные учреждения объявляются свободными и неприкосновенными.

Устраивайте свою национальную жизнь свободно и беспрепятственно, вы имеете на это право».³⁷

Словом, вновь речь шла о той самой национально-культурной автономии. Только о ней, ни о чём более.

Легко заметить, что оба правительственных акта выглядел и так, словно авторы их ничего не знали о происшедшем после марта 1917 года. В Эстонии и Латвии, на Украине и в Крыму, Поволжье и Туркестане, на Северном Кавказе. Там, где задолго до появления и «Декларации», и обращения местные националисты явочным порядком или при поддержке Временного правительства уже добились всего того, что теперь им только пообещали. Обрели либо самоуправление, либо такую автономию, за которой могло последовать лишь провозглашение полной независимости.

Не менее примечательна и ещё одна настораживающая особенность обоих документов. В них ни разу не упомянули ни об автономии, ни о федерации. О том, без чего все последние месяцы не обходилось ни одно заявление националистов. Не были упомянуты те самые понятия, которые, по сути, автоматически превращали Россию из унитарного государства в федеративное. В то самое, против которого решительно выступал Сталин. И отношения к которому он никак не мог не проявить, выразить в той или иной форме.

Столь странные особенности (или несуразности?) неизбежно вынуждают задать вопрос: а были ли подписавшие оба акта Ленин и Сталин действительно их авторами? А если нет, то кто же оказался столь неосведомлённым о поистине судьбоносных новостях? Ответ может быть только один – Ленин. Ведь он вместе с Зиновьевым с начала июля по конец октября скрывался, находился в глубоком подполье. Да, регулярно получал исчерпывающую информацию о планах и действиях партии. Но занимался, опять же вместе с Зиновьевым, исключительно научной работой. Писал теоретические труды, в частности объёмистую книгу «Государство и революция», не затрагивавшие национальные проблемы.

Сталин же, в отличие от Ленина, не просто находился в гуще событий. Изучал и постоянно анализировал новости. Свидетельство тому его публицистика, многочисленные статьи, пестрящие ссылками на газеты всех политических направлений. В том числе и на кадетскую «Речь», скрупулёзно следившую за положением на национальных окраинах, завеем, что могло свидетельствовать об угрозе распада страны.

Но теперь приходится отвечать на новый, также неизбежный вопрос. Почему же Сталин, зная обо всём происшедшем, либо стал соавтором обоих актов, либо просто поставил под ними подпись?

Для начала сделаем предположение. Скорее всего, текст «Декларации» и обращения готовил Зиновьев в соавторстве с Лениным. Слишком уж напоминает их содержание всё то, о чём оба они, но главным образом Зиновьев, и говорили на Апрельской конференции, и писали в более поздних статьях. Однако Зиновьев по ряду причин подписать акты никак не мог. Во-первых, он не вошёл в Совнарком. Оставался до конца года всего лишь членом ЦК. Во-вторых, после злосчастного инцидента – публикации в газете меньшевиков-интернационалистов «Новая жизнь» частного мнения (как его, так и Каменева) о желательности отсрочить взятие большевиками власти – видимо, счёл появление своей подписи под официальными актами слишком нарочитым. Свидетельствующим о слишком поспешном желании «примазаться» к новому руководству, оказавшемуся правым в вопросе о дате революции.

Потому-то, как можно предположить с большой степенью вероятности, Ленин и Зиновьев упросили, уговорили Сталина поставить под написанными ими «Декларацией» и обращением своё имя. А так как акты никакого практического значения не имели, являлись откровенно пропагандистскими, Сталин и подписал их.

Такое, скорее всего нелёгкое, решение ставило Сталина в ложное положение. Не позволяло сразу и открыто отречься от сути документов. Вместе с тем не освобождало его как наркома и от необходимости чётко, предельно ясно сформулировать правительственную линию в национальном вопросе. Изложить соответствующие ей планы государственного устройства (если страна останется унитарной), или переустройства (при федерализации).

Чтобы избежать ненужных осложнений с товарищами по партии, Сталин прибег к обычному в таких случаях приёму. Воспользовался первым предоставившимся поводом, которым стал съезд социал-демократической рабочей партии Финляндии. Приехал в Гельсингфорс, но не как нарком, а как член Политбюро ЦК РСДРП(б). Выступил 27(14) ноября с короткой речью, в которой и объяснил, уточнил собственную позицию.

«Нас пугали, – начал излагать Сталин собственную «декларацию» по национальному вопросу, – развалом России, раздроблением её на многочисленные независимые государства. При этом намекали на провозглашённое Советом Народных Комиссаров право наций на самоопределение как на пагубную ошибку».

Именно так, использовав безличную форму глагола «провозглашение», Сталин и отстранился(вполне демонстративно) от сути документа, под которым стояла и его подпись. А далее прояснил и иное, причину своего формального авторства «Декларации»: «Я должен заявить самым категорическим образом, что мы /здесь он уже не отделял себя от Совнаркома – Ю.Ж./ не были бы демократами, я не говорю уже о социализме, если бы не признали за народами России права на свободное самоопределение».

Итак, Сталин использовал только термин «самоопределение», отказавшись дополнить его: «до отделения и образования самостоятельного государства». Собственно, то же самое он сказал ещё и в первой фразе – «нас пугали развалом России». И тут же пояснил, о чьей же независимости вообще может идти речь.

«Я заявляю, что мы изменили бы социализму, если бы не приняли всех мер для восстановления братского доверия между рабочими Финляндии и России. Но всякому известно, что без решительного признания за финским народом права на свободное самоопределение восстановить такое доверие немыслимо. И важно здесь не только словесное, хотя бы и официальное, признание этого права. Важно то, что это словесное признание будет подтверждено Советом Народных Комиссаров на деле, оно будет проведено в жизнь без промедления».

На том свои пояснения Сталин не закончил. «Добровольный и честный союз, – использовал он, наконец, слова. «Декларации», – финляндского народа с народом русским! Никакой опеки, никакого надзора сверху над финляндским народом! Таковы руководящие начала политики Совета Народных Комиссаров».³⁸

Вместе с тем выступление Сталина содержало и нечто странное, необъяснимое. Он, посланец только что победившей большевистской партии и один из её лидеров, не просто обещал, а гарантировал независимость стране, где всего полмесяца назад провалилась попытка пролетарской революции.

В ночь на 14(1) ноября в Великом Княжестве началась всеобщая забастовка– по решению Гельсингфорского Совета рабочих организаций и Центрального революционного комитета Финляндии, за которыми стояли вожди социал-демократической партии. На рассвете отряды Рабочей (Красной) гвардии заняли все стратегические пункты финской столицы, но так и не решились разогнать «буржуазные» сейм и сенат, сформировать революционное правительство. Ограничились немногим. Потребовали исполнить закон верховной власти, принятый ещё 18(5) июля, установить 8-часовой рабочий день и провести местные выборы.³⁹

Сталин не скрыл нежелания поддерживать революцию в Финляндии. А потому вскоре ему пришлось объяснять своё «классовое отступничество». Сказать 22 декабря (4 января) на заседании ВЦИКа: «Буржуазная печать заявляет, что мы привели страну к полному развалу, потеряли целый ряд стран, в том числе и Финляндию. Но, товарищи, мы её потерять не могли, ибо фактически она никогда не являлась нашей собственностью».

Обращаясь же к сторонникам леворадикального курса, мечтавшим о начале мировой революции хотя бы с Финляндии, подчеркнул: «Нет на свете такой силы, которая заставила бы отказаться Совет Народных Комиссаров от своих обещаний. Это мы доказали тем фактом, что совершенно беспристрастно отнеслись к требованиям финской буржуазии и немедленно приступили к изданию декрета о независимости Финляндии».⁴⁰

Логично было бы ожидать от Сталина, а вместе с тем и Совнаркома, проявления такого же отношения к Украине. Тем более, что там у власти находились не буржуазные партии, а социалистические – эсеры и социал-демократы.

Ещё до того, как Временное правительство пало, в Киеве 20 октября (2 ноября) открылся Третий Всеукраинский войсковой съезд. Выступая при его открытии, М.С. Грушевский, предвосхищая события, объявил: главной задачей самого ближайшего времени станет провозглашение Украинской Народной Республики.⁴¹ А 25 октября (7 ноября), сразу же после получения из Петрограда известий о переходе власти к Советам, в Киеве самочинно возник некий Краевой комитет по охране революции. Объявил себя ответственным не перед Временным правительством, а почему-то перед Генеральным секретариатом.

Правда, все деяния неизвестно кем образованного комитета практически ограничились выпуском воззвания, провозгласившего объединение всех «украинских» губерний. Помимо Волынской, Подольской, Киевской, Черниговской, Полтавской. Харьковской, ещё и Екатеринославской, Херсонской, Таврической (но без Крыма), отныне обязанных подчиняться только Центральной Раде, к которой якобы перешла вся гражданская и военная власть.

28 октября (10 ноября) Комитет самораспустился, передав свои функции Генеральному секретариату. Вечером того же дня Третий войсковой съезд поспешно принял резолюцию, полностью отвечавшую призыву Грушевского, брошенному неделей ранее. «Исходя, – гласила она, – из принципа полного, ничем не ограниченного права наций на самоопределение, мы требуем от своего высшего органа, Центральной Рады, немедленно провозгласить Украинскую Демократическую Республику в этнографических границах Украины».⁴²

Между тем ещё накануне объединённое заседание киевских Советов рабочих и солдатских депутатов заявило о своей полной поддержке Второго Всероссийского съезда Советов и для закрепления его власти на Украине сформировало революционный комитет. В ответ командующий войсками Киевского военного округа генерал Квецинский, оставшийся верным Временному правительству, вызвал для «умиротворения» города и «наведения порядка» в нём части Чехословацкого корпуса, расквартированные в губернии. Не дожидаясь их прибытия, решил ликвидировать угрозу большевистского переворота в зародыше и отдал приказ об аресте членов революционного комитета.

Однако арест привёл к иному, нежели ожидал Квецинский. К вооружённому восстанию сторонников Советов – красногвардейцев завода «Арсенал» и других предприятий Киева, солдат артиллерийского парка, понтонного батальона и даже двух рот украинского полка им. Хмельницкого. Не имея руководящего центра, не располагая хоть каким-нибудь планом действий, в течение трёх дней они сопротивлялись превосходящим силам гарнизона. Включавшим три юнкерских училища, школу прапорщиков и два полка донских казаков. Только слишком явное неравенство заставило повстанцев к концу 31 октября (13 ноября) сложить оружие.

Тем временем, воспользовавшись ситуацией, город незаметно заняли украинские части – полки им. Хмельницкого и им. Полуботка, батальон им. Шевченко и полк, срочно сформированный из делегатов Войскового съезда. Штаб округа, узнав о том и не без оснований опасаясь подхода выступившего из Жмеринки 2-го армейского корпуса неизвестной политической ориентации, отказался от борьбы. Передал Центральной Раде власть в Киеве.

Поначалу националисты не стали открыто проявлять свои намерения. 3(16) ноября Генеральный секретариат уведомил:

«Центральное правительство всей России не имеет возможности управлять государственной жизнью. Целые края остались без руководящих центров. Поэтому растёт разруха политическая, хозяйственная и общественная… Компетенция Генерального секретариата расширяется на все те губернии, где большинство населения составляют украинцы. Поэтому Херсонская, Екатеринославская и Таврическая губернии (без Крыма) включаются в территорию единой Украины…

Всякие слухи и толки о сепаратизме, об отделении Украины от России – это или контрреволюционная пропаганда, или обыкновенная обывательская неосведомлённость. Центральная Рада и Генеральный секретариат твёрдо и ясно заявили, что Украина должна быть в составе Российской Федеративной Республики как равноправное государственное тело. Современное политическое положение этого решения ничуть не меняет».⁴³

А неделю спустя, 7(20) ноября, уже Центральная Рада выступила с точно таким же, по сути, заявлением, Третьим Универсалом. Практически ставившим Петроград перед свершившимся фактом – взятии ею всей полноты власти в пределах девяти губерний.

«Отныне Украина, – возглашал Универсал, – становится Украинской Народной Республикой. Не отделяясь от Российской Республики и сохраняя единство с нею /выделено мной – Ю.Ж./, мы твёрдо встаём на земле нашей, чтобы собственными силами помочь всей России стать федерацией равных и свободных народов.

До Учредительного собрания Украины вся власть – творить согласие на землях наших, устанавливать законы и руководить – принадлежит нам, Украинской Центральной Раде, и нашему правительству, Генеральному секретариату. Имея силу и власть на родной земле, мы этими силой и властью встанем на охране законности и революции не только в нашей земле, но и во всей России:

Также извещаем:

К территории Украинской Народной Республики относятся земли, населённые, в основном, украинцами – Киевская, Подольская, Волынская, Черниговская, Полтавская, Харьковская. Екатеринославская, Херсонская, Таврическая (без Крыма) губернии. Окончательно границы Украинской Народной Республики с присоединением частей Курской, Холмской, Воронежской губерний и других смежных областей, где большинство населения составляют украинцы, будут установлены после выражения организованной воли народа».

Тем самым, Рада претендовала уже не только на широчайшую автономию, да ещё и на не мыслимой ранее огромной территории, но и на ведущую, руководящую роль при формировании нового государственного устройства всей страны.

Ещё один раздел Универсала заставлял усомниться в том, что речь идёт всего лишь об автономии:

«Четвёртый год на фронтах льётся кровь, и понапрасну гибнут силы всех народов мира. Волей и именем Украинской Республики мы, Украинская Центральная Рада, твёрдо стоим на том, чтобы мир был восстановлен как можно скорее. И потому решительно настаиваем на том, чтобы центральное правительство заставило бы и союзников, и противников немедленно начать мирные переговоры».

Завершался же Третий Универсал установлением дат выборов в украинское Учредительное собрание – 27 декабря (9 января), и созывом его – 9(22) января 1918 года.⁴⁴

… Сталин вернулся из Гельсингфорса в Петроград 15(28) ноября. Сразу же узнал не только о содержании «Уведомления» Генерального секретариата и Третьего Универсала. Узнал и о готовности наркома по просвещению А.В. Луначарского передать представителям Центральной Рады реликвий украинского народа – булав, полковых знамен, бунчуков, грамот, пушек. Словом, всего привезенного в столицу Российской Империи после упразднения Екатериной II гетманства. На следующий день Сталин поспешил сделать в Совнаркоме заявление. Предложил не торопиться с возвращением исторических ценностей, ибо оно стало бы фактическим признанием не только Центральной Рады, но и возникновения Украинской Народной Республики.

19 ноября (2 декабря) Сталин вновь выступил на заседании правительства. На этот раз – с аргументированным докладом, результатом которого стали три поручения, данные ему. Сформировать особую комиссию для переговоров с представителями Рады и ответа им – в неё, помимо Сталина, вошли нарком по иностранным делам Л.Д. Троцкий и Луначарский. Выяснить реальное положение дел на Украине, в случае необходимости воспользовавшись прямым проводом (телетайпом). И подыскать кандидата для поездки в Киев, как уполномоченного Совнаркома – наиболее подходящим для такой миссии сочли Г.Е. Зиновьева, уроженца Херсонской губернии.⁴⁵

29 ноября (12 декабря) особая комиссия Сталина внесла на рассмотрение ВЦИКа проект сразу же утверждённого решения, практически отклонившего возвращение исторических реликвий.

«Представители Всеукраинской Рады, – отмечала преамбула декрета, – просили, чтобы передача была сделана в их руки, однако в мандатах этих представителей не была предусмотрена сама передача, и не было нового обращения к Совету Народных Комиссаров как к законной верховной власти в России… Ввиду этого, а также и резкой формы, в которой представители Рады вели дальнейшие переговоры с народными комиссарами, принята следующая резолюция:

Дальнейшие переговоры о сроке и порядке передачи реликвий вести с украинской фракцией Центрального Исполнительного Комитета, и официальную передачу совершить в руки доверенного лица этой фракции».⁴⁶

Так стало окончательно понятно, что же имел в виду Сталин, выступая в Гельсингфорсе за две недели перед тем. Да, можно было согласиться с независимостью Польши, Финляндии. В конце концов они всегда являлись чужеродными для страны. Всегда стояли особняком, жили собственной жизнью, никогда не ощущая себя неотъемлемой частью России. Более того, всегда противились такому представлению. Но вот Украина…

Разумеется, вполне возможна определённая автономия для шести губерний, в основном сельскохозяйственных, с преобладанием крестьянского населения, говорящего на местном диалекте. С чересполосицей национальностей – украинцев (они же малороссы), поляков, русских, евреев. Но говорить не то чтобы о независимости, о даже минимальной территориальной автономии уже девяти губерний, да ещё при планах присоединить к ним по меньшей мере ещё три, где на власть претендовала Центральная Рада, было просто невозможно. Потому Третий Универсал и требовал незамедлительного ответа. Отнюдь не дипломатического, нет. Предельно жёсткого, волевого. Хотя бы для того, чтобы затея киевских сепаратистов не привела к цепной реакции таких же заявлений на всех национальных окраинах.

Своё отношение к событиям на Украине Сталин изложил 17(30) ноября. В ходе переговоров по прямому проводу с Киевом. С С.С. Бакинским, членом бюро Юго-Западного областного комитета (объединял большевистские организации Киевской, Волынской, Подольской, Черниговской и Полтавской губерний), и с членом ЦК Украинской РСДРП, членом Центральной Рады и Генерального секретариата, секретарём труда Н.В. Поршем.

Начал Сталин с «признания за нациями права на полное самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельного государства». Но напомнил о том не ради того, чтобы поддержать позицию Центральной Рады, нет. Для иного. Чтобы растолковать – такие решения может принимать только народ, а отнюдь не политики, выступающие от его имени.

«Воля нации, – объяснял Сталин, – определяется путём прямого референдума или через национальные конституанты /учредительные собрания – Ю.Ж./. Если воля нации выражается в пользу федеративной республики, то правительство/Совнарком – Ю.Ж./ ничего против этого не может иметь». И добавил, повторив сказанное в Гельсингфорсе относительно Финляндии: «Что касается автономии, скажем – Украины, то она должна быть полной, не стеснённой комиссарами. Сверху недопустима никакая опека и никакой надзор над народом украинским».

Что же это – готовность признать положения Третьего Универсала? Ничуть. Как и прежде, в марте, Сталин отказывался от мысли о распаде страны. Только теперь, под давлением конкретных обстоятельств, вынужден был использовать для сохранения целостности России систему Советской власти. Повсюду без малейшего исключения для какой-либо территории.

«Власть в крае /на Украине – Ю.Ж./, – откровенно заявил Сталин, – как и в других областях должна принадлежать всей сумме рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, включая сюда и организации Рады… Мы /Совнарком – Ю.Ж./ все думаем, что абсолютно необходим съезд представителей рабочих, солдатских и крестьянских депутатов Украины. Нам непонятно то недоверие, с которым тов. Порш относится к идее такого съезда. Мы полагаем, что вы – киевляне, одесситы, харьковчане, екатеринославцы и прочие – должны взяться за созыв такого съезда. Конечно, совместно с Центральной Радой. Если Центральная Рада откажется кооперировать с вами в этой области, что кажется нам маловероятным, то созвать его без Рады. Власть Советов должна быть принята на местах. Это та революционная заповедь, от которой мы не можем отказаться…

Ещё раз повторяю наше общее мнение: немедленно созвать краевой съезд рабочих, солдатских и крестьянских депутатов на Украине. Вопросы о Советской власти в центре и на местах не допускают никаких уступок. Иного способа образования краевой власти и иной её формы я себе не могу представить. Мне непонятно недоверие Рады к идее Советской власти».

Лишь после такого пояснения и вместе с тем прямого указания, как надлежит действовать, Сталин позволил себе дать политическую оценку Раде. Счёл её явно недемократическим учреждением. Это «понятно из того, – пояснил он, – что Центральная Рада сверху присоединяет к себе всё новые и новые губернии, не спрашивая жителей этих губерний, хотят ли они войти в состав Украины. Мы все здесь думаем, что в таких случаях вопрос должен и может быть решён лишь самим населением путём опросов референдума и проч. Поскольку Центральная Рада этого не делает, а совершенно произвольно и сверху аннексирует новые губернии, она сама разоблачает себя как организацию не демократическую».

«Съезд Советов Украины, – подвёл Сталин итог сказанному – должен дать, между прочим, мнение о способе опроса населения по вопросу о принадлежности к той или иной области».⁴⁷ Иными словами, полагал нарком по делам национальностей, дело оставалось за небольшим – созывом съезда Советов на Украине. Он-то и позволит распутать тугой узел проблем, созданных киевскими сепаратистами. Ради чего, собственно, направили на юг Зиновьева, но что ему так и не удалось сделать своевременно.

Но в ещё большей степени помешали созвать съезд тогда, в середине ноября, события, разыгравшиеся в Могилёве, в Ставке. Изменившие общую ситуацию в стране, и не в лучшую сторону. Положившие, собственно, начало Гражданской войне.

Исполняя давнее желание народа, а вместе с тем и настойчивое требование к «центральной власти», выраженное в Третьем Универсале, Совнарком направил 7(20) ноября Верховному Главнокомандующему русской армии генерал-лейтенанту Н.Н. Духонину предписание обратиться к командованию германских и австро-венгерских вооружённых сил с предложением приостановить боевые действия. На следующий день, уже нотами Наркомата по иностранным делам, всем союзным странам было также предложено установить перемирие на всех фронтах и немедленно начать мирные переговоры. Тем Совнарком повторил (чуть ли не дословно) обращение папы Бенедикта XV, направленное им еще 1 августа ко всем воюющим народам.

Послы стран Антанты решили на ноты не отвечать и отныне в какие-либо официальные отношения с Совнаркомом не вступать. В свою очередь, руководители военных миссий при Ставке выразили Духонину протест в связи с нарушением Россией союзнических обязательств решать вопрос о перемирии только по взаимному соглашению. Правда, со своим демаршем они опоздали. За неисполнение предписания Духонина сместили с поста, заменив Н.В. Крыленко, одним из трёх «со-наркомов» по военным и морским делам.

Между тем, германское командование ухватилось за возможность существенно облегчить положение хотя бы на одном своём, Восточном, фронте. Поспешило согласиться приступить к переговорам, начавшимся 20 ноября (3 декабря) в Брест-Литовске. В тот же день Крыленко занял Ставку и стал свидетелем зверской расправы сопровождавших его матросов с Духониным. Стало известно Крыленко и иное. Прежний главковерх позволил находившимся в тюрьме города Быхова (неподалёку от Могилёва) руководителям августовского мятежа генералам Корнилову, Деникину, Лукомскому, Эрдели и Маркову бежать в Новочеркасск. Под защиту Донского войскового правительства генерала А.Н. Каледина, ещё 25 октября (7 ноября) отказавшегося признать Советскую власть. У которого теперь появился новый, весьма веский повод для вооружённого противостояния Петрограду (видимо, для того он и отозвал с фронта пять казачьих дивизий) – переговоры с противником.

Тем самым, стратегическое значение территории, на которую претендовала Центральная Рада, резко возросло. Ведь для того, чтобы подавить мятежна Дону, требовалось перебросить войска по железной дороге, и непременно через Харьков. Киевские же власти всё решительнее отстранялись от всего происходившего в России – 23 ноября (6 декабря) секретарь по военным делам Петлюра довёл до сведения Крыленко откровенно сепаратистское постановление Генерального секретариата, принятое на основании резолюции Центральной Рады:

«События, совершившиеся в Ставке главковерха, нарушили оперативную связь с фронтом, что угрожает украинской территории опасностью. Принимая во внимание всякие возможности, вплоть до подписания условий мира, начатые переговоры о перемирии требуют объединения и координирования этого дела на всём Украинском фронте и единства его для соблюдения условий перемирия обеими воюющими сторонами. Только при этих условиях вся территория Украинской Народной Республики может быть действительно защищена.

Ввиду этого Генеральный секретариат объявляет фронты Юго-Западный и Румынский единым Украинским фронтом, входя по отношению к Румынскому фронту в соглашение с румынским правительством и автономной Молдавией, и ставя этот единый фронт во всём объёме задач и работ под общее своё руководство, уведомляя об этом Ставку главковерха для координирования Украинского фронта с остальными фронтами Российской Республики».

Так, Центральная Рада вполне сознательно и преднамеренно использовала то, на чём же сама настаивала. Под предлогом начавшихся переговоров (всего лишь о перемирии) сделала всё, чтобы осложнить задачу российской делегации в Брест-Литовске и вместе с тем облегчить роль немецкой стороны – разрушила, пусть и предельно слабый, не имеющий сил продолжать борьбу, но всё же единый, а потому и представляющий угрозу для Германии и Австро-Венгрии, фронт. Не довольствуясь тем, Рада поспешила предельно ослабить силы Северного и Западного фронтов русской армии.

«Генеральный секретариат, – продолжало его постановление, – уведомляет все украинские войсковые части на всех фронтах, что им принимаются все меры для перевода украинских частей с других фронтов на фронт Украинский, считаясь с общим положением фронта. Все части не украинские на Украинском фронте должны знать, что оборона Украинского фронта защищает также и единство всего фронта всей России и даёт возможность осуществить мир в интересах всех народов России.

Ввиду этого неукраинские войсковые части должны добросовестно и честно выполнять свои обязанности в отношении охраны Украинского фронта, ибо общая защита защищает общие интересы народов всей России. В этой общей работе по охране всего фронта будут принимать участие дружеская и братская румынская армия и части молдавских войск.

Объявляя перемирие на Украинском фронте именем Украинской Народной Республики, Генеральный секретариат считает необходимым дальнейшую работу в отношении немедленного осуществления мира вести в согласии с союзными державами».⁴⁸

Таким откровенным по содержанию постановлением Рада давала понять всем, и особенно своим оппонентам, Сталину Совнаркому, что отныне она больше не будет скрывать своих намерений. Начинает вести собственную политику. Без оглядки на Петроград. Активную. Сразу по нескольким направлениям.

Создавая (пусть лишь на бумаге) собственный «фронт», Рада сразу добивалась весьма многого. Для начала – того, на что прежде не только не могла надеяться, как бы того ей ни хотелось, но и не имела ни малейшего юридического основания. Получала право выступать на переговорах, становясь как бы воюющей державой. Признаваемой не только Берлином, Веной, Софией и Стамбулом. Ещё и румынским правительством. Потерявшим контроль над большей частью своей страны, оккупированной немецкими войсками. В военном и экономическом отношениях полностью зависевшим от сильного соседа, которым неожиданно стала Украина. Присвоившая управление тремя русскими армиями, составлявшими основу Румынского фронта, и Одесским военным округом, тылом этого фронта, где были расквартированы 25 запасных полков, то есть 6 дивизий.

Добилась Рада признания своей суверенности (хотя, всего лишь, де-факто), заодно приобретя и первого союзника, уже три дня спустя. 26 ноября (9 декабря) в Фонтанах, где генерал-лейтенант фон Морген (от имени Германии), генерал Лупеску (от имени Румынии) и генерал-лейтенант А.К. Келчевский (от имени Украины) подписали акт о перемирии на Румынском фронте.⁴⁹ Первый – такого рода – с начала мировой войны.

Тогда же обозначилась и истинная внешнеполитическая ориентация Рады. Прокламированное ею в постановлении от 23 ноября намерение добиваться мира совместно с Антантой на деле обернулось явным подыгрыванием Берлину. Выразилось то в упорном стремлении ослабить силы Северного и Западного фронтов, оставленных Киевом Петрограду, и так с величайшим трудом противостоящих натиску немецких войск. Именно с такой целью и потребовал Петлюра ультимативно от Крыленко пропустить на юг 21-й корпус, заявивший о своём подчинении Раде. Вместе с тем, всячески препятствовал тот же Петлюра передислокации на северный, «русский» участок Германского фронта, тех частей, которые не пожелали «украинизироваться».

Подобная тактика оказывалась на руку только Германии, позволяя ей перебросить ненужные теперь дивизии с Восточного фронта на Западный.

Подобными методами Рада попыталась заодно и дискредитировать Совнарком перед Парижем и Лондоном. Превращала его в сознательного пособника, если не союзника, Берлина. Между тем А.А. Иоффе, председатель российской делегации в Брест-Литовске, и стремился к обратному. Выдвинул как непременное условие ведения переговоров, помимо «очищения островов Моонзунда», то есть отвода немецких частей на старые, дооктябрьские, позиции, ещё и «непереброску войск на другие фронты». Указывал, что для Советской России «дело идёт о перемирии на всех фронтах», и потому задачу свою он видит в «привлечении к переговорам правительств всех воюющих стран в целях обеспечения всеобщего мира».⁵⁰

Не довольствуясь лишь тем, Рада одновременно попыталась объединить, а если получится, то и возглавить, все возникшие за последние месяцы на окраинах России националистические самозванные «правительства», представлявшие только себя. С этой целью 25 и 26 ноября (8 и 9 декабря) Генеральный секретариат направил ноты: Великой Белорусской Раде; молдавскому Совету края (Сфатул цэрий); Крымской Директории, сформированной татарским Курултаем; Юго-Восточному союзу казачьих войск, горцев Кавказа и вольных народов степей, образовавшему 16(29) ноября в Екатеринодаре своё правительство во главе с генерал-майором М.А. Богаевским; Закавказскому краевому комиссариату, преобразованному 15(28) ноября из Закавказского особого комитета, детища Временного правительства. Не удовольствовавшись столь небольшим кругом адресатов, Генеральный секретариат направил ноту ещё и в Томск, где только что начала заседать Сибирская Областная Дума.

Всем им Рада предложила «образовать по принципу федеративному однородное социалистическое правительство». Предложила, по сути, начать раздел страны по национальному и, вдобавок ко всему, ещё и по территориальному признаку. Исходила притом из ложного представления о слабости Совнаркома, его неспособности (как, видимо, твёрдо верили в Киеве) противостоять неизбежному распаду России.

«В настоящее время, – бездоказательно утверждала нота, – когда совершенно определённо выяснилась невозможность нормальной работы Учредительного собрания, при отсутствии общепризнанной всероссийской власти, которая действовала бы правомерно, установление правительства, опирающегося на авторитет вновь возникающих республик, равно как и на всю социалистически мыслящую демократию России, является крайне необходимым».

Понимая, что никто не станет «покупать кота в мешке», нота содержала и «основы будущего федеративного государства Российского», которые украинский народ мыслит обязательными для всех частей федеративной России;

«К числу таких общегосударственных основ Генеральный секретариат относит республиканское и действительно демократическое устройство каждого государства России, свободу совести, личности, слова, печати, собраний, стачек, неприкосновенность жилища и пр. В то же время Генеральный секретариат стоит на принципе полного взаимного невмешательства в политическую жизнь федерирующихся республик, поскольку таковые не выходят за пределы вышеуказанных основ.

Поэтому правительство Украинской Народной Республики считает преступными попытки сокрушить право на внутреннюю независимость каждой из республик России. Генеральный секретариат будет решительно бороться с узурпаторами чужих прав в случае, если попытки эти будут направлены против истинно демократических и свободных республик России.

Если таковое понимание основ федеративного строя разделяется всеми республиками, если и там мыслимо создание условий, вполне допускающих возможность немедленного действительного проведения в жизнь указанных политических свобод, то Генеральный секретариат не предвидит никаких реальных препятствий для деятельного строительства, совместно со всеми республиками России, нового федеративного правительства, имея в виду, в ближайшую очередь, создание благоприятных условий для работы Учредительного собрания, а также для скорейшего проведения в жизнь общеевропейского демократического мира».⁵¹

Положительный ответ Рада получила только от правительства Донской области.

3. Жребий брошен

Далеко не случайно на преступное по смыслу предложение Рады первым, но и последним, откликнулся генерал Каледин. Именно ему, как никому другому, союз с украинскими националистами сулил весьма многое, если не всё. Возможность снять с передовой пять казачьих дивизий, которые позволили бы ему обеспечить независимость Дона, если не от России, то, во всяком случае, от давления не признанного им Совнаркома, необходимости выполнять его постановления и декреты. Обеспечивал проезд этих дивизий через территорию Украины, несмотря на неоднократные протесты Крыленко, призванного как главковерх отвечать за стабильность и боеспособность фронта, особенно во время начавшихся в Брест-Литовске переговоров. А ещё можно было совместно с Радой поделить Воронежскую губернию, на территорию которой претендовали и Киев, и Новочеркасск.

Центральная Рада от поддержки Дона также выигрывала, и немало. Обеспечивала себе надёжное прикрытие от вполне возможного наступления сил Совнаркома с востока. Получала, как ей казалось, время для создания настоящей армии. Призванной заменить подозрительно быстро «украинизировавшиеся», на деле деморализованные, распропагандированные большевиками полки и корпуса.

По приказу Петлюры с 20 ноября (3 декабря) одновременно начались и демобилизация солдат (русских), и формирование профессиональных – «сердюцких» – дивизий. Двух пехотных и одной кавалерийской. В которых, как и в царское время, запрещался выбор комитетов, вводилась строжайшая дисциплина, устанавливалось единоначалие офицеров. Обнаружив острый недостаток в украинском по национальности командном составе, созданный тогда же Петлюрой собственный Генеральный штаб обратился с призывом к русским офицерам, и даже юнкерам, встать на защиту Украинской Народной Республики, вступив в её армию.

Несмотря на столь очевидно негативную для Петрограда ситуацию в Киеве, Совнарком всё ещё считал своими основными противниками мятежные казачьи области, Донскую и Оренбургскую. Но для установления там своего контроля правительство Советской России могло направить верные части только с фронта, причём непременно через территорию, где господствовала Рада. И потому Троцкий, уже взявший в свои руки вопросы не только внешней политики, но и обороны, потребовал от Крыленко «немедленно двинуть по направлению к Москве /главный железнодорожный узел – Ю.Ж./, Ростову-на-Дону и Оренбургу такие силы, которые, не колебля наш фронт, были бы достаточно могущественны, чтобы в кратчайший срок стереть с лица земли контрреволюционный мятеж казачьих генералов». Поручил «запросить Украинскую Раду – считает ли она себя обязанной оказывать содействие в борьбе с Калединым, или же намерена рассматривать продвижения наших эшелонов на Дон как нарушение своих территориальных прав».

В тот же день, 24 ноября (7 декабря), Петлюра в разговоре по прямому проводу с советским главковерхом ушёл от прямого ответа. «Вопрос о том, что же происходит на самом Дону, – заметил он, – следует проверить, дабы не вызвать лишних, а может быть и опасных конфликтов».⁵²

Тогда-то киевские большевики во второй раз образовали Военно-революционный комитет. Были уверены, что не только легко свергнут Раду, но и созовут, как их к тому настойчиво призывал Сталин, Краевой съезд Советов. Однако действовали столь беспечно, что о таких планах сразу же стало известно и Раде, и Генеральному секретариату. В ночь с 29 на 30 ноября (с 12 на 13 декабря) всех членов ревкома арестовали, председателя (Л.Л. Пятакова, брата Г.Л. Пятакова) зверски убили, а солдат гарнизона, принявших сторону ревкома, разоружили и вывезли из города.

Устранив потенциальную политическую оппозицию, Рада поспешно назначила на 4(17) декабря съезд Советов, организовав его на свой лад. Делегировала в его состав 670 делегатов от националистического Крестьянского союза (Селянской спилки) и 950 – от «украинизированных» воинских частей. Они же послушно избрали своим председателем М.С. Грушевского и единодушно одобрили всё, что делала прежде и что намеревалась делать Рада.

Такие события и вынудили Совнарком к решительным мерам. 2(15) декабря на его заседании выступил Сталин, после чего и было принято менявшее всё постановление: «1. Войска против Каледина продвинуть через Украину, не считаясь с последствиями. 2. Официально признать независимость Украинской Республики Советов с конфискацией земли у помещиков».⁵³

Ничего, разумеется, не зная о таком решении, Петлюра в свою очередь отважился на крайний шаг. 3(16) декабря подписал «Обращение к украинским войскам Юго-Западного и Румынского фронтов». В нём же в очередной раз попытался оправдать сепаратизм, ставший основой всей политики Рады.

«Петроградское правительство народных комиссаров, – утверждал киевский военный министр, – с каждым днём показывает неспособность вести армию Российской Республики к миру и устроению жизни исстрадавшихся народов России. Солдаты в окопах и в тылу голодают, одежды не хватает, лошади падают от недостатка провианта. Неумелыми распоряжениями так называемых народных комиссаров окончательно расстроены пути сообщения, и нет надежды, чтобы Верховный Главнокомандующий смог наладить дело подвоза хлеба и фуража».

Нарисовав столь безрадостную и удручающую картину всеобщей разрухи, Петлюра не захотел объяснить, что досталась она в наследство от царского режима и Временного правительства. Но лишь такой подтасовкой фактов он не ограничился. Вполне сознательно умолчал и о собственных, слишком настойчивых, требованиях «украинизации» армии. Ни слова не сказал и о своих домогательствах перемещать национальные части с одних фронтов на другие. В частности, о конфликте с Крыленко по поводу дислокации 21-го «украинского» корпуса. Сдерживавшего немецкие силы у Вольмара (Валмиеры) – последнего препятствия для противника на пути ко Пскову и Петрограду. Преднамеренно обвинял в том большевиков.

«От этого/нехватки продовольствия, фуража и обмундирования – Ю.Ж./ голодные и мёрзнущие солдаты принуждены бежать со своих постов и открывать фронт перед неприятелем, который ещё не заключил с нами перемирия /и опять Петлюра шёл на сознательный подлог, «забыв» и о сепаратном, «украинском», перемирии на Румынском фронте, и об общем, подписанном накануне советской делегацией в присутствии представителей Рады – Ю.Ж./. Генеральный секретариат, как правительство Украинской Народной Республики, не может относиться к этому безучастно».

Далее министр повторил решение полуторанедельной давности об образовании из Юго-Западного и Румынского фронтов объединённого, Украинского. Подчинённого лишь Киеву. Только теперь не в военно-стратегических, а во внешнеполитических целях.

«Генеральный секретариат заявляет, – пафосно продолжал Петлюра, – что с этого дня берёт дело перемирия в свои руки и будет вести его самым решительным образом, причём будет иметь в виду интересы трудового народа, а также честь и достоинство революционных армий – украинской и всероссийской. Принимая во внимание единство фронта всей России и необходимость единообразия в условиях перемирия на всех фронтах, Генеральный секретариат будет употреблять все усилия, чтобы в этом важном для всей России деле быть в контакте со Ставкой Верховного Главнокомандующего как техническим центром всей российской армии. Однако Генеральный секретариат считает необходимым объявить войскам Украинского фронта, что всякие распоряжения Ставки Верховного Главнокомандующего могут иметь силу только при условии прохождения их через Генеральный секретариат Украинской Республики».

Вот так, не больше и не меньше! Ставка отныне – всего лишь «технический центр», а дело мира, дело перемирия, уже достигнутого с огромным трудом в Брест-Литовске, полностью берёт на себя Генеральный секретариат и лично он, Петлюра. Не довольствуясь тем, военный министр Рады снова пошёл на сознательный обман – солдатской массы. Ничего не сообщая о начатом формировании сердюцких дивизий, пообещал тем, кто останется в рядах украинской армии, все блага «национальной демократии».

«Чтобы достигнуть достойного революционных войск перемирия, – растолковывал Петлюра, – а также для того, чтобы как можно скорее заключить демократический мир, необходим порядок на фронте, который, как всем известно, неумелыми распоряжениями народных комиссаров совершенно разрушен, отчего страдают больше всего солдаты. Генеральный секретариат в ближайшие дни издаст устав о реорганизации армии на новых, демократических началах, имеющих в виду равенство всех войсковых чинов, несущих тяжёлую службу зашиты своей земли. До издания же устава, немедленно после оглашения сего, для координирования работы командного состава с выборными организациями должны быть организованы комиссариаты из представителей национальных и областных /т. е. украинских и неукраинских – Ю.Ж./ войск. Военно-революционные комитеты должны незамедлительно передать этим комиссариатам свои полномочия».

В заключение Петлюра вернулся к тому, что действительно являлось самым главным, и не только для солдат. «Мир должен быть заключён, – настаивало «Обращение», – как можно скорее. Все вышеуказанные меры направлены к этой для всех дорогой и желанной цели, а потому Генеральный секретариат, как орган власти солдат, рабочих и крестьян Народной Украинской Республики, заявляет: кто будет препятствовать ему в осуществлении этой цели и намеченных мероприятиях, тот является врагом интересов солдат, рабочих и крестьян Украины, а с врагами демократии Генеральный секретариат умеет бороться».⁵⁴

Именно так, вполне преднамеренно извращая факты, Петлюра пытался заручиться поддержкой солдатской массы. Внушить тем, от кого в конечном счёте зависело не только будущее, но и само дальнейшее существование Рады, что именно она, Рада, и радеет об интересах народа. Только она стремится к скорейшему заключению мира, пытаясь сохранить для того стабильность фронта. Мешают же тому народные комиссары из далёкого и «чуждого» им Петрограда. А потому любую попытку Совнаркома или подконтрольного ему Крыленко вмешаться в события на Украине следовало рассматривать как покушение на самое дорогое – возможность очень скоро заключить мир.

Тем временем Совнарком счёл необходимым довести до всеобщего сведения суть своего решения от 2(15) декабря. Достаточно понятно сформулировать своё отношение к политике, проводимой Радой. 3(16) декабря советское правительство поручило Ленину, Троцкому и Сталину подготовить немедленно, до конца заседания, необходимое заявление, названное, в конечном счёте, «Манифестом».

Хотя данный текст готовили трое, подписи под ним почему-то поставили только Ленин и Троцкий. Может быть, для придания большей категоричности содержавшимся в нём угрозам. И всё же авторство отдельных смысловых разделов «Ультиматума» установить довольно просто – по содержанию. Так, первые три абзаца, безусловно, подготовил Ленин. Повторил в них то, о чём именно он говорил и писал в последние месяцы.

«Мы, – щедро, как всегда, обещал премьер, – Совет Народных Комиссаров, признаём Народную Украинскую Республику, её право отделиться от России или вступить в договор с Российской Республикой на федеративных или тому подобных взаимоотношениях между ними. Всё, что касается национальных прав и национальной независимости украинского народа, признаётся нами, Советом Народных Комиссаров, тотчас же, без ограничений и безусловно».

Далее следовало два абзаца, в которых видна оригинальная позиция не кого-либо, а только Сталина. Та, что была высказана им недавно в Гельсингфорсе: «Против Финляндской Республики, которая остаётся пока буржуазной, мы не сделали ни одного шага в смысле ограничения национальных прав и национальной независимости финского народа, и не сделаем никаких шагов, ограничивающих национальную независимость какой бы то ни было нации из числа входящих и желающих входить в состав Российской Республики».

И сразу же, без малейшего логического перехода, повторялось недавнее заявление Сталина в разговоре по прямому проводу с Киевом: «Мы обвиняем Раду в том, что, прикрываясь национальными фразами, она ведёт двусмысленную буржуазную политику, которая давно уже выражается в непризнании Радой Советов и Советской власти на Украине. Между прочим, Рада отказывается созвать по требованию Советов Украины съезд украинских Советов немедленно».

Затем следовал текст, который, судя по решительности, в равной степени могли написать и Сталин, и Троцкий, но только не Ленин:

«Эта двусмысленная политика, лишающая нас возможности признать Раду как уполномоченного представителя трудящихся и эксплуатируемых масс Украинской Республики, довела Раду в самое последнее время до шагов, означающих уничтожение всякой возможности соглашения.

Такими шагами явились:

1. Дезорганизация фронта. Рада перемещает и отзывает односторонними приказами украинские части с фронта, разрушая, таким образом, единый общий фронт до размежевания, осуществимого лишь путём организованного соглашения правительств обеих республик.

2. Рада приступила к разоружению советских войск, находящихся на Украине.

3. Рада оказывает поддержку кадетско-калединскому заговору и восстанию против Советской власти, ссылаясь заведомо ложно на автономные будто бы права Дона и Кубани».

Завершался же «Манифест» по всем правилам, присущим не такого рода документам, а лишь ультиматумам:

«В настоящее время, ввиду всех вышеизложенных обстоятельств, Совет Народных Комиссаров ставит Раде перед лицом народов Украинской и Российской республик следующие вопросы:

1. Обязуется ли Рада отказаться от попыток дезорганизации общего фронта.

2. Обязуется ли Рада не пропускать впредь без согласия Верховного Главнокомандующего никаких воинских частей, направляющихся на Дон, на Урал или в другие места.

3. Обязуется ли Рада оказывать содействие революционным войскам в деле их борьбы с контрреволюционным кадетско-калединским восстанием.

4. Обязуется ли Рада прекратить все свои попытки разоружения советских полков и рабочей Красной гвардии на Украине и возвратить немедленно оружие тем, у кого оно было отнято.

В случае неполучения удовлетворительного ответа на эти вопросы в течение сорока восьми часов, Совет Народных Комиссаров будет считать Раду в состоянии открытой войны против Советской власти в России и на Украине».⁵⁵

Легко заметить, что ни один из пунктов ультиматума не затрагивал политического положения на Украине, не ставил под сомнение право Рады на руководство краем. Более того, даже война, которая могла возникнуть, должна была считаться не между Россией и Украиной, а между Радой и Советской властью, как на Украине, так и в России.

Опубликовали ультиматум в официозе, газете «Известия», 6(19) декабря, но ещё в ночь на 3(16) декабря с пометкой «срочно» передали в Киев по радио. Поэтому ответ, но не Рады, а Генерального секретариата, то есть правительства правительству поступил задолго до истечения предусмотренного срока – вечером 4(17) декабря. Его демонстративно отправили не в Петроград, а в Ставку. На имя Верховного Главнокомандующего.

Авторы ответа, Винниченко и Петлюра, попытались воспользоваться тем, что им показалось «вопиющим противоречием» в «Манифесте». Они язвительно заметили: «Нельзя одновременно признавать право на самоопределение вплоть до отделения и в то же время грубо покушаться на это право навязыванием своих форм политического устройства самоопределившегося государства». Тем как бы предлагали Совнаркому прежде всего самому разобраться, добивается ли он осуществления им же отстаиваемого права на самоопределение, или стремится во что бы то ни стало установить Советскую власть в пределах всей России.

Винниченко и Петлюра даже не потрудились задуматься о достаточно давно и хорошо известном им. О том, что между провозглашением права на самоопределение и установлением суверенитета нового государства, признаваемого мировым сообществом, пролегает тернистый путь демократических процедур. Прежде всего – референдум, который только и даст возможность определить территорию, претендующую на автономию или независимость. Затем – всеобщее, равное, тайное, прямое, альтернативное голосование, выборы в верховный орган данной, пока ещё отнюдь не независимой территории. Потом – провозглашение сеймом (он же парламент) искомой независимости или автономии. И только потом – то, что называется «цивилизованным разводом». Согласованные действия по отделению.

Но тщательное исполнение такого рода процедур могло принести непредсказуемые результаты. Сузить территорию, на власть в которой Рада претендовала, до пяти, а может и меньшего числа губерний. Привести не к независимости, а только к автономии, да и то национально-культурной. Потому-то Винниченко и Петлюра вместо того, чтобы предложить Совнаркому собственный вариант решения вопроса, прибегли к весьма низкого пошиба препирательствам.

Не имея иных аргументов, попытались приписать чуть ли не всему русскому народу украинофобию. «Центральной Радой, – безосновательно утверждали они, – не удовлетворены великорусские элементы черносотенного, кадетского и большевистского направления, которым, вероятно, более желателен был бы иной национальный состав Рады». И, усугубляя свою предельно шовинистическую позицию, добавили: «Генеральный секретариат представляет полную возможность указанным элементам выехать из Украины в Великороссию, где их национальное чувство будет удовлетворено».

Задав такой тон своему ответу, документу сугубо официальному, чуть ли не дипломатическому, Винниченко и Петлюра уже не смогли нормально ответить ни на один из поставленных перед ними вопросов. Нисколько не сообразуясь с фактами, даже собственными прежними Универсалами и обращениями, продолжали настаивать на своём:

«Генеральный секретариат не находит возможным единственно силами украинских частей охранять всю громадную линию фронта, поэтому он уводит с Северного и Западного фронтов украинские войска на Украинский фронт».

«Генеральный секретариат… признаёт право на самоопределение каждой национальности или области вплоть до отделения, поэтому навязывать Великороссии, Дону, Уралу /Уральскому казачьему войску – Ю.Ж./, Сибири, Бессарабии либо кому другому своё понимание политического управления… не находит логичным и возможным… Предлагает добровольное соглашение всех областей и народов Великороссии, Кавказа, Кубани, Дона, Крыма и др. на следующих условиях: правительство должно быть однородно социалистическим, от большевиков до народных социалистов; должно быть федералистским».

«На территории Украинской Народной Республики власть принадлежит демократии Украины. Всякое покушение вооружённой силы на эту власть будет подавляться той же силой, поэтому Генеральный секретариат, во избежание братоубийственной войны, предлагает Совету Народных Комиссаров отозвать большевистские войска из Украины… Генеральный секретариат избегает кровавых способов разрешения политических и государственных вопросов, но если народные комиссары Великороссии, принимая на себя все последствия грядущих бедствий братоубийственной войны, принудят Генеральный комиссариат принять их вызов, то Генеральный секретариат нисколько не сомневается, что украинские солдаты, рабочие и крестьяне, защищая свои права и свой край, дадут надлежащий ответ народным комиссарам».⁵⁶

Не удовлетворившись подчёркнуто вызывающим отклонением всех требований СНК, киевские сепаратисты пошли ещё дальше. Вознамерились, явно идя на обострение и без того сложной ситуации, добиться любой ценою давно желанного. Переподчинить части и соединения Юго-Западного и Румынского фронтов Генеральному секретариату по военным делам, то есть лично Петлюре. Начиная с 4(17) декабря стали планомерно и последовательно захватывать штабы – двух фронтов, армий, корпусов, дивизий, полков. Одновременно арестовывали всех членов военных комитетов, отказывавшихся признать власть Рады, а заодно и вообще всех большевиков.

5(18) декабря Петлюра попытался продолжить развал русской армии, ничуть не задумываясь о том, как это повлияет на ход мирных переговоров в Бресте. В телеграмме «украинскому комиссару» уже Северного фронта безапелляционно потребовал:

«Приказываю никаких распоряжений ни прапорщика Крыленко, ни его комиссаров, ни большевистских комитетов не исполнять. Все украинцы Северного фронта подчинены Вам и войсковой фронтовой Раде через самые ближайшие свои рады. Получивши сей приказ, немедленно организуйте украинский командный состав и прочее и займите соответствующую позицию по отношению к большевистским революционным комитетам, а также по отношению к так называемым народным комиссарам, и докажите, что тот, кто поднимает руку на молодую Украинскую Народную Республику и её благополучие, найдёт в воинах-украинцах фронта решительный и твёрдый отпор. Поручаю Вам для проведения всего этого в жизнь пользоваться всеми способами, какие вызываются Вашим географическим положением по отношению к Петрограду, откуда надвигается на Украину большая угроза. Необходимо, чтобы Вы эту угрозу удержали возле Петрограда».⁵⁷

Иными словами, Петлюра потребовал от ещё даже не созданных украинских частей перейти к боевым действиям и блокировать Петроград. Расценить такой приказ иначе, как развязывание войны, да ещё и на территории России, как оказание своеобразной помощи германским войскам, и без того стоявшим чуть ли не у порога столицы, было невозможно. И потому в тот же день Троцкий телеграфом известил главковерха Крыленко об отношении Совнаркома к происходившему. Правда, проявляя свою склонность к военному руководству, оценил события только с внутриполитической позиции. Забыл, что, прежде всего, он – нарком по иностранным делам, ведущий нелёгкие переговоры с командованием вооружённых сил Германии и Австро-Венгрии.

«Мы не можем, – сообщал Троцкий в Ставку, – допустить безнаказанно такие провокационные действия… Противоречия между нами и Радой лежат не в национальной, а в социальной области… Мы не можем сейчас ни на минуту ослабить нашу борьбу с контрреволюцией под влиянием протестов Рады… Нельзя позволить Раде безнаказанно прикрывать социальную корниловщину знаменем национальной независимости. Мы ждём от Вас решительных действий в том смысле, чтобы обезопасить наши войска на Украине от контрреволюционных посягательств Рады. Завтра мы выработаем формальное заявление по этому вопросу, но в области практических действий Вам незачем дожидаться официальной декларации».⁵⁸

Однако решение Совнаркома последовало не «завтра», как полагал Троцкий, а в тот же день, 5(18) декабря, и было сформулировано достаточно жёстко и решительно.

«Признав ответ Рады, – отмечало оно, – неудовлетворительным, считать Раду в состоянии войны с нами. Поручить комиссии в составе товарищей Ленина, Троцкого и Сталина принять соответствующие активные меры по сношению со Ставкой и выпустить два воззвания – к украинскому народу и солдатам. Считать эту комиссию полномочной действовать от имени Совета Народных Комиссаров». Кроме того, было решено «предоставить тов. Антонову /-Овсеенко – Ю.Ж./ согласно его просьбе поездку в Ставку… Прямой же задачей тов. Антонова должна явиться организация борьбы и боевых действий с Радой».⁵⁹

Вместе с тем, уже на следующий день, как и обещал Троцкий Крыленко, в Ставку направили решение Совнаркома в несколько ином, более откровенном варианте: «Ответ Центральной Рады считаем недостаточным, война объявлена, ответственность за судьбы демократического мира, который срывает Рада, падает целиком на Раду. Предлагаем двинуть дальше беспощадную борьбу с калединцами. Мешающих продвижению революционных войск ломайте неуклонно. Не допускайте разоружения советских войск. Все свободные силы должны быть брошены на борьбу с контрреволюцией».⁶⁰

Именно эта телеграмма, судя по стилю, скорее всего написанная Лениным, предельно ясно выражала и задачу, вставшую перед Совнаркомом, и способ её решения. Главное – переговоры в Брест-Литовске. Переговоры, которые смогут стать успешными только в том случае, если Россия сумеет хоть как-то удержать фронт, сохранив армию. И только второе – подавление мятежа на Дону. Контрреволюционного выступления, которое стало центром притяжения всех тех, кто отказывался признать власть Совнаркома. Прежде всего, генералов и офицеров, устремившихся с фронта в Новочеркасск. Но быстро сломить сопротивление мятежников, опять же, мешали киевские сепаратисты.

Незначительный диссонанс в чёткую программу боевых действий на юге внесло кратковременное вмешательство Троцкого, на этот раз выступившего в роли уже наркома по иностранным делам. 6(19) декабря к нему обратился почему-то всё ещё существовавший орган солдат-украинцев столичного гарнизона. Петроградская Войсковая Рада, передавшая срочное послание Генерального секретариата. Винниченко и Петлюра, хотя и были твёрдо уверены в безмерной слабости Совнаркома, всё же попытались выиграть время, несколько оттянув начало войны с Россией, и потому предложили тем, кого они отказывались признавать, «мирно урегулировать конфликт».

Нарушив договорённость от 5 декабря о коллективном принятии всех решений по Украине, Троцкий единолично не только подготовил ответ Раде, но и, воспользовавшись отсутствием Сталина на заседании правительства, утвердил его как решение Совнаркома.

Очередной документ выглядел весьма странно. Прежде всего, содержал совершенно излишние в данном случае рассуждения о чисто теоретическом положении – имеющем «принципиальный характер» условии Рады, и, в частности, то, что «право на самоопределение не составляло и не составляет предмета спора или конфликта». Источником же разногласий Совнаркома с Генеральным секретариатом Троцкий назвал только «поддержку Радой буржуазной кадетско-калединской контрреволюции». А потому признал вполне возможным соглашение с Киевом после «заявления Рады об её готовности немедленно отказаться от какой бы то ни было поддержки» мятежа на Дону⁶¹ Тем самым Троцкий вводил и Крыленко, и Антонова-Овсеенко в заблуждение относительно целей их немедленных действий. Задерживал выступление советских сил, чего, собственно, и добивался Генеральный секретариат.

И всё же российско-украинское военное столкновение отсрочил более чем на месяц отнюдь не документ, подготовленный Троцким, и не его, мягко говоря, своеобразная позиция в данном вопросе, а иное.

Прежде всего, ещё одна попытка Винниченко использовать Петроградскую Войсковую Раду, которой он и поручил начать от имени Генерального секретариата официальные переговоры с так и не признанным им Совнаркомом. 7(20) декабря добровольные посредники обратились на этот раз к Сталину с просьбой принять их. Однако нарком от беседы с ними уклонился и поспешил о происшедшем уведомить правительство. И тут же получил указание – вместе с Троцким всё же встретиться с доморощенными дипломатами. Лишь встретиться, но ни в коем случае не вступать с ними в переговоры и, тем более, не давать им какой-либо ответ или обещания.⁶²

Сталин своё отношение к Раде скрывать ни от кого не собирался. Уже 8(21) декабря официальный орган ВЦИК газета «Известия» опубликовала его небольшую статью – «Украинская буржуазия и контрреволюция. Предельно откровенную, нелицеприятную, ибо выражала позицию не правительства, а личное мнение одного из её членов. В ней Сталин, как недавно и ультиматум Совнаркома, и Троцкий, соединил оба гордиева узла – киевский и новочеркасский. Счёл наиболее приемлемым разрубить их одним ударом.

«Выставлять принцип самоопределения, – указал Сталин, – для того, чтобы поддержать бесчинства Каледина и политику разоружения революционных советских войск, как это делает теперь Генеральный секретариат, это значит издеваться над самоопределением и элементарными принципами демократии… В угоду врагам революции, столпившимся теперь на юге. Генеральный секретариат Рады не пропускает революционные войска против Каледина и Родзянко /бывший председатель Четвёртой Государственной Думы и – в первых числах марта – её Временного комитета в то время находился на Дону – Ю.Ж./. Только в этом дело.

Между народами России, между русским и украинским народами нет никакого конфликта. Вместе боролись они против царизма и керенщины, вместе же доведут они нынешнюю революцию до полной победы… Конфликт существует только между Советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и Генеральным секретариатом Рады. Этот конфликт должен быть разрешён во что бы то ни стало. Но он может быть разрешён лишь совместной борьбой русского и украинского народов против контрреволюционных элементов в Центральной Раде».

Таким своим объяснением ситуации предвосхитил смысл и даже отчасти содержание документа принципиального значения, появившегося днём позже. Утверждённого на совместном заседании Совнаркома и ВЦИКа одного, вместо предусмотренных ранее двух, воззвания – «Украинским рабочим, солдатам, крестьянам, ко всему украинскому народу». Воззвания, поставившего, наконец, точку в слишком затянувшейся бессмысленной и бесплодной дискуссии между Киевом и Петроградом.

Вместо переговоров, которые, по мнению Генерального секретариата, должны были стать для начала фактическим признанием и равноправного по отношению к России правового положения Украины, и её властного органа, Центральной Рады, воззвание с первых же слов утверждало прямо противоположное – единство страны.

«Братья-украинцы! – отмечало воззвание. – Враги вашей и нашей свободы хотят разъединить нас. Центральная Рада примкнула к врагам Советской власти в России».

А далее объяснялись причины, и породившие конфликт, возникший не по вине Совнаркома: «Контрреволюционное движение, начатое на Дону черносотенным генералом Калединым. Центральная Рада в насмешку над здравым смыслом объявляет движением в пользу «самоопределения Дона»… Рада пошла ещё дальше… Центральная Рада ночью напала на советские революционные войска, разоружила их и выслала из Киева».

Лишь затем, как бы мимоходом, воззвание перешло к чисто юридической проблеме. К тому, что менее всего интересовало, затрагивало чувства простых людей, но весьма болезненно волновало интеллигенцию края: «Братья-украинцы! Вас уверяют, будто мы выступаем против самоопределения Украины. Это ложь. Ни на минуту не помышляем мы покушаться на права Украины. Революционный пролетариат один только заинтересован в том, чтобы за всеми народами было обеспечено право на самоопределение вплоть до отделения».

Отдав лишь тем дань привычной, даже непременной в те дни риторике по пресловутому вопросу (в том, несомненно, сказалась настойчивость одного из соавторов документа, Сталина), воззвание перешло к наиважнейшему.

«Украинские рабочие! – растолковывало оно. – Ваши интересы предают капиталистам. Украинские солдаты! Вас восстанавливают против общероссийской солдатской семьи. Вас втягивают в преступную междоусобную войну в интересах украинских помещиков. Украинские крестьяне! Вы не увидите земли, не увидите воли, если отделитесь от рабочих и солдат России…

Центральная Рада делает всё возможное, чтобы посеять рознь между нами и украинцами. Но мы и в этот момент ещё раз заявляем вам – Советская власть стоит на страже национальных свобод ваших, как и всех народов, населяющих Россию».

Воззвание не только констатировало сложившееся положение и оперировало лозунгами классовой борьбы. Предлагало оно и конкретный план действий трудящимся южного края.

«Требуйте, – советовало оно, – немедленного переизбрания Рады. Требуйте перехода всей власти на Украине к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Пусть в Советах преобладают украинцы. Пусть и у вас укрепится Советская власть, единственно способная обеспечить интересы рабочих, солдат и крестьян».⁶³

Петроград не ограничивался словами. Ещё в разгар полудипломатической переписки, 6(19)декабря, началось формирование трёх военных отрядов, что по требованию Ставки ни в коем случае не должно было оголить ни один из участков Германского фронта. Первого Минского, Р.И. Берзиня – включившего 17-й, 19-й, 60-й стрелковые полки, 37-й запасной, 132-й отдельный артиллерийский дивизион и три пулемётных команды. Северного летучего, Р.Ф. Сиверса – полторы тысячи солдат из различных запасных полков с шестью орудиями и тремя броневиками. Первого Петроградского сводного, Ховрина – матросы и красногвардейцы на двух бронепоездах.

Двинулись они не на Киев, кратчайшим путём (с Западного фронта – через Чернигов, с Северного – через Брянск и Бахмач), а в обход тех губерний, которые Рада полагала частью Украинской Республики, на Харьков. Для того чтобы как можно скорее установить контроль над железными дорогами, связывающими фронт с Доном. И тем воспрепятствовать уходу с передовых позиций казачьих полков, устремившихся в родные станицы, и групп офицеров, отказывавшихся признавать советскую власть.

9(22) декабря три отряда, объединённые в Южный революционный фронт с главнокомандующим В.А. Антоновым-Овсеенко и начальником штаба полковником М.А. Муравьёвым, заняли Харьков. Находившиеся там 2-й Украинский и Чигиринский полки, а также расквартированный в Купянске, в ста километрах от губернского центра, Запорожский полк не оказали сопротивления и сдались без боя. В последующие дни советские войска продолжили наступление по линии железной дороги Харьков – Лозовая – Синельниково – Александровск (ныне Запорожье), завершив блокаду Донской области с севера и запада.⁶⁴

Успешные действия частей Южного революционного фронта, отрезавших Раду от её потенциального союзника – Войска Донского, не заставили её хоть сколько-нибудь смягчить непримиримую сепаратистскую позицию, и потому напряжённость между Петроградом и Киевом ничуть не ослабевала. Красноречиво подтверждала то опубликованная 13(26) декабря в «Правде» большая статья Сталина «Ответ товарищам украинцам в тылу и на фронте».

Появление статьи свидетельствовало и об ином. О том, что Сталина в те дни проблема Украины волновала более других. Ей ведь он посвящал вторую за неделю публикацию. Сознательно, явно преднамеренно, иногда – даже дословно, повторил, пункт за пунктом, содержание недавнего «Воззвания». Только сделал то в развёрнутой форме, предельно просто, чуть ли не разговорным языком, чтобы вернее донести свои мысли до всех.

Ни словом Сталин не упомянул ни о собственно автономии Украины, ни о её территории, которую центральная власть могла бы признать. Только – о самом главном. О возможности подавить мятеж на Дону:

«Между украинским и русским народами нет и не может быть конфликта… Конфликт возник не между народами Украины и России, а между Советом Народных Комиссаров и Генеральным секретариатом Рады».

«Мы за самоопределение народов, но мы против того, чтобы под флагом самоопределения протаскивали контрабандой самодержавие Каледина, ещё вчера ратовавшего за удушение Финляндии».

«Вопрос о централизме и самоопределении не имеет отношения к конфликту с Радой… Конфликт начался с приказов фронту члена Генерального секретариата Петлюры, грозивших полной дезорганизацией фронта… Конфликт начался приказами Петлюры, был обострён политикой Генерального секретариата, начавшего разоружение Советов депутатов Украины. Конфликт дошёл до высшей точки, когда Генеральный секретариат наотрез отказался пропустить революционные войска Советов против Каледина».

Завершил же Сталин статью несколько иначе, нежели «Воззвание».

«Говорят, – писал он, – о необходимости соглашения Совета Народных Комиссаров с Генеральным секретариатом Рады. Но разве трудно понять, что соглашение с нынешним Генеральным секретариатом есть соглашение с Калединым и Родзянко? Разве трудно понять, что Совет Народных Комиссаров не может пойти на самоубийство?..

Одно из двух: либо Рада порвёт с Калединым, протянет руку Советам и откроет дорогу революционным войскам против контрреволюционного гнезда на Дону, и тогда рабочие и солдаты Украины и России закрепят свой революционный союз новым взрывом братания, либо Рада не захочет порвать с Калединым, дорогу революционным войскам не откроет, и тогда Генеральный секретариат Рады добьётся того, чего тщетно добивались враги народа, т. е. пролития крови братских народов».⁶⁵

Однако накануне публикации статьи неожиданно пришёл третий вариант ответа, не предусмотренный Сталиным. И пришёл не из Киева, а из Харькова.

…Ещё 4(17) декабря Генеральный секретариат имитировал «съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов Украины». Подобрал для него две с половиной тысячи воинствующих националистов, готовых своим именем подтвердить полномочия Рады. Те не только не замедлили выразить поддержку и самой Раде, и её политике, но ещё и приняли вызывающе оскорбительную резолюцию:

«Мы осуждаем централистские намерения Московского (Великорусского) правительства, которое, ведя дело к войне между Московщиной /так в тексте! – Ю.Ж./ и Украиной, грозит разорвать федеративные связи, к которым стремится украинская демократия».⁶⁶

130 действительно избранных, а не подобранных депутатов – большевики и левые эсеры – в знак протеста покинули Киев и уехали в Харьков. Крупнейший промышленный центр края, где 11(14) декабря открывался 3-й съезд Советов Донецкого и Криворожского бассейнов (то есть Харьковской и Екатеринославской губерний). Включились в его работу, почему с общего согласия съезд областной и переименовали во Всеукраинский. Тот же поспешил избрать как высший орган власти края временный ЦИК во главе с украинским социал-демократом И.Г. Медведевым и принял манифест «Ко всем рабочим, крестьянам и солдатам Украины». В нём возвестил о лишении всех прав как Рады, так и её Генерального секретариата. Ни словом пока не упомянув ни о формах будущих взаимоотношений с Петроградом, ни о той территории, на которую собирался распространить свою юрисдикцию, возвестил лишь о том, что счёл самым важным. О намерении» обратиться к Совету Народных Комиссаров с заявлением, что войны между Украиной и Россией быть не может».⁶⁷ И сделал то уже на следующий день, 13(26) декабря, радиотелеграммой:

«Вновь созданная народная власть Народной Украинской Республики ставит своей непременной задачей не только избежать столкновения, вызванного прежней Радой, но и направить все силы на создание полного единения украинской и великорусской демократий». А далее уточнялось: «ответ, данный прежней Радой 4 декабря на ультиматум Совета Народных Комиссаров, дан ею не от имени украинского народа, а от имени лишь тех незначительных кругов украинской буржуазии, интересы которых она защищала… Центральный Исполнительный Комитет Советов Украины уверен, что дело не дойдёт до пролития крови, что шовинистическо-националистический угар, созданный Радой, прекратится».⁶⁸

Но перед тем, 12(25) декабря, съезд наконец посчитал необходимым всё же прояснить свои отношения с Петроградом. Резолюцией «Об организации Советской власти» поручил ЦИКу «немедленно распространить на всей территории Украинской Республики все декреты и распоряжения рабоче-крестьянского правительства федерации /т. е. Совнаркома – Ю.Ж./, имеющие общее для всей федерации значение». Иными словами, тем признал вхождение Украины в состав Российской Федеративной Советской Республики. И уточнил: «установить между рабоче-крестьянским правительством Российской Федерации, а также правительствами отдельных частей России и рабоче-крестьянским правительством Украины полную согласованность целей и действий, необходимую в интересах рабочих и крестьян, народов Российской Федерации, исходя из принципа, что правильными и нормальными эти взаимоотношения могут быть только в случае, если правительства всех частей России будут органами власти рабочих, солдатских и крестьянских депутатов».⁶⁹

Во второй резолюции, «О самоопределении Украины», утверждённой в тот же день, разъяснил принципиальную разницу между взглядами своими и Рады. «Съезд, – провозглашал документ, – будет бороться за самоопределение Украины в интересах рабочих и крестьян, за их господство, за отмену всяких национальных ограничений, всякой национальной вражды и ненависти, за Украинскую рабоче-крестьянскую республику, основанную на тесной солидарности трудящихся масс Украины, независимо от их национальной принадлежности, с трудящимися массами всей России».⁷⁰

Тем самым съезд безоговорочно признал и поддержал идеи, изложенные не столько в «Декларации прав народов России», сколько в разговоре Сталина по прямому проводу 17(30) ноября с Н.В. Поршем и С.С. Бакинским, ставшим в советском правительстве края, Народном секретариате, ответственным за межнациональные дела.

Однако о территории уже советской, рабоче-крестьянской Украины, о том, какие же губернии составляют её, на съезде так и не было сказано ни слова. Случайно ли?

Столь благоприятные вести из Харькова позволили Ленину, Троцкому и Сталину вздохнуть с облегчением. Ещё бы, ведь теперь у Рады появился не менее опасный, с её точки зрения, противник, нежели Россия. Противник, столь же законно, как и она сама, претендующий на власть в Киеве и всём крае. Зато у Петрограда появилась свобода политического манёвра. И потому он, не порывая окончательно с Генеральным секретариатом, занял предельно осторожную позицию в своём ответе харьковскому ЦИКу.

«Совет Народных Комиссаров, – говорилось в нём, – обещает новому правительству братской республики полную и всестороннюю поддержку в деле борьбы за мир, а также в деле передачи всех земель, фабрик, заводов и банков трудящемуся народу Украины».⁷¹

4. Эффект домино

В декабре 1917 года вполне обоснованное беспокойство Совнаркома вызывало положение не только на Украине, но и на других национальных окраинах (оказавшихся в равной степени как по эту, так и по ту сторону германского фронта), так или иначе влиявшее на ход переговоров в Бресте.

Некоторые трения между Петроградом и Гельсингфорсом возникли при официальном признании независимости Финляндии. Дело заключалось в том, что ещё в октябре непродуманная, конфронтационная политика Временного правительства привела к победе на октябрьских выборах в сейм Финляндии младофиннов. Получивших 112 мест из 200 и сразу же образовавших новую правую партию – Национально-коалиционную. Не удовлетворявшуюся гарантией признания независимости страны.

6(19) декабря сейм не только принял постановление о государственной независимости Финляндии, но и ультимативно потребовал от Совнаркома незамедлительного вывода русских войск с отныне суверенной территории.⁷² Всех. И расквартированных в Великом Княжестве задолго до революции: 62-го армейского корпуса (четыре дивизии с приданной им артиллерией); гарнизона крепостей (и прежде всего Свеаборгской, расположенной неподалёку от Гельсингфорса); кораблей, стоявших в порту столицы, одной из баз Балтийского флота. И введённых после захвата немца и Моонзундского архипелага и сдачи Корниловым Риги: бригады 45-й дивизии, 5-й Кавказской казачьей дивизии, штаба 1-го конного корпуса. А заодно и отрядов Отдельного корпуса пограничной стражи, расположенных вдоль шведской границы.

Сейм, тем самым, не афишируя свою ориентацию на Берлин, пытался помочь германскому командованию. Создать возможность для высадки немецкого десанта на южном побережье Финляндии и «взять в клещи» Петроград. Нарушить и без того зыбкое равновесие на фронте, благодаря чему диктовать свою волю на переговорах в Бресте. Понимая всё это, Совнарком не просто отклонил такое требование. Поручил Наркоминделу «ответить, чтобы Финляндия ультиматумов не предъявляла, так как иначе будет наказана».⁷³

Мало того, несколько депутатов сейма от третьей по величине фракции, Аграрного союза, впервые в истории взаимоотношений с Российской Империей выразили, хотя и в весьма мягкой форме, недовольство существовавшей с 1809 года линией границы. Предложили Петрограду вернуть якобы некогда входившие в состав Великого Княжества Восточную Карелию, западную часть Мурманского полуострова и даже Аландские острова, испокон века населенные одними шведами.⁷⁴

Не могла улучшить только что начавшиеся отношения соседних государств и небрежность, допущенная – сознательно или невольно, по незнанию – премьером П. Свинхувудом в судьбоносном для финского народа документе. Привезённой 16(29) декабря делегацией сейма в Петроград просьбе признать независимость Финляндии. В ней почему-то были использованы два наименования того органа, к которому и было адресовано обращение – и Совет Народных Комиссаров, и Российское правительство.

Но такой огрех оказалось устранить очень легко. Совнарком поручил своему управляющему делами В.Д. Бонч-Бруевичу «словесно довести до сведения делегации финляндского сейма о возникших в Совете Народных Комиссаров затруднениях и просить их внести в Совет новое обращение, с более ясно сформированным обращением к Совету Народных Комиссаров как к Российскому правительству».⁷⁵

Свинхувуд не стал упорствовать, почему уже 18(31) декабря вопрос был разрешён. Принятый в тот день Совнаркомом декрет гласил: «Войти в Центральный Исполнительный Комитет с предложением: а) признать государственную независимость Финляндской Республики; б) организовать, по соглашению с финляндским правительством, особую комиссию из представителей обеих стран для разработки тех практических мероприятий, которые вытекают из отделения Финляндии от России».⁷⁶

Спустя четыре дня, 22 декабря (4 января) ВЦИК утвердил этот декрет Совнаркома. Теперь следовало приступать к являвшимся непременной формой ««цивилизованного развода» предусмотренным «практическим мероприятиям». Одним же из них предстояло стать согласование границы. Сохранение её по прежней линии либо внесение каких-либо уточнений, серьёзных или незначительных изменений. Однако решение данной задачи началось не сразу. Лишь в феврале 1918 года, да к тому же ещё и с представителями нового, революционного правительства…

Совершенно иначе сложилось положение на неоккупированной территории Прибалтики. Действовавшие там избранные при Временном правительстве Земские советы Эстонии и Латвии пока ещё не требовали независимости. Довольствовались обретённой национально-территориальной автономией и с момента образования занимались весьма прозаическими, но необычайно важными делами. Упрочением своей администрации и своеобразным культурным возрождением – переводом делопроизводства и школьного образования на соответственно эстонский и латышский языки. И дожидались созыва Учредительного собрания, которое, как все полагали, и разрешит проблему конструирования страны из полусамостоятельных «штатов». В том числе – Эстонского и Латвийского.

Поначалу умиротворяющую роль во взаимоотношениях Земских советов с Совнаркомом сыграло то, что Петроград способствовал завершению формирования Эстонии и Латвии в тех этнических границах, к которым они стремились. 16(29) ноября советское правительство согласилось с предложением Нарвской думы. Утвердило «присоединение к городской территории всех прилегающих к городу населённых местностей и мануфактур», «образование Нарвского уезда» и «присоединение его к Эстляндской губернии».⁷⁷ Не стал возражать Совнарком и получив просьбу, впервые выраженную ещё 13(26) марта, о выделении Режицкого, Люцинского и Двинского уездов, то есть Латгалии, из Витебской губернии и присоединения их к Лифляндской.⁷⁸

Относительно мирно до конца декабря складывались отношения обоих Земских советов и с явными конкурентами. С также претендовавшими на власть в обеих губерниях исполкомами – Советом рабочих и воинских депутатов Эстонии, Советом рабочих, солдатских и безземельных депутатов Латвии. Тому способствовали веские причины.

Во-первых, оба исполкома в ноябре ещё являлись частями своеобразной структуры – Северо-Западного областного объединения, охватывавшего Эстляндскую, Лифляндскую, Новгородскую и Псковскую губернии. Одного из тринадцати такого рода существовавших тогда в стране. Созданных после 29 марта (12 апреля) исключительно для оказания центром помощи в организации Советов на местах и их большевизации. Чисто классового органа, далеко не случайно в деталях повторявшего строение РСДРП(б). Почему опиравшегося не столько на пролетариат, сколько на солдатскую массу. В данном случае – на полки, корпуса и дивизии 12-й, 1-й и 5-й армий Северного фронта.

Во-вторых, Земские советы и исполкомы до некоторой степени объединяла общая застарелая ненависть к проживавшим в крае немцам. Не одно столетие угнетавшим местных жителей, хотя остававшимся национальным меньшинством. В Эстляндии и Лифляндии проживало всего 141 тысяча немцев, то есть 8 % жителей обеих губерний. Тем не менее, только они могли избирать и быть избранными в ландтаги – органы местного самоуправления, существовавшие триста лет. Только они являлись крупными землевладельцами и составляли подавляющую часть горожан. Ко всему этому, с началом мировой войны в шовинистическом угаре их считали теми, кого спустя двадцать лет назовут «пятой колонной».

Наконец, до поры до времени сдерживало открытое противостояние Земских советов и исполкомов ещё и то, что националисты только начали создавать собственные вооружённые силы, на которые при необходимости и могли бы опереться. 1-й, 2-й, 3-й запасной эстонские полки и незаконные отряды милиции «Самооборона» («Омакайтсе») начали формировать лишь в конце сентября, и в начале декабря они вместе насчитывали не более 10 тысяч человек. А о поддержке Земского совета Латвии заявило всего несколько батальонов в девяти полках латышских стрелков. Оба же исполкома через Северо-Западное областное объединение фактически контролировало все три армии Северного фронта.

Лишь через месяц после победы революции Эстляндский и Лифляндский исполкомы сочли нужным стать органами власти не только советскими, но и национально-территориальными. Поступили так вынужденно, реагируя на вызывающие в канун созыва Учредительного собрания действия Земских советов. Эстонского, 15(8) ноября провозгласившего себя «единственным носителем власти в губернии».⁷⁹ И Латышского, тогда же объявившего о преобразовании во Временный национальный совет.

Первым сделал шаг в том же направлении Ревельский (Таллиннский) городской Совет рабочих и воинских депутатов. Принял 1(14) постановление о выходе из Северо-Западного объединения, объявив семимесячное пребывание в нём «случайностью». Пояснил: «Эстонский край резко отличается от всех губерний области по национальным, этнографическим особенностям, а также в аграрнохозяйственном и промышленном отношениях».⁸⁰ Готовя такой акт, предварительно, 5(18) ноября, объявил о роспуске Земского совета, а 19 ноября (2 декабря) – и его исполнительного органа, Губернской земской управы.⁸¹

Только 23 декабря (4 января) Совет рабочих и воинских депутатов Эстонии принял подготовленное губернским комитетом РСДРП(б) воззвание, которым, в частности, провозглашалось: «Посредством объявления государственной независимости Эстонии /имелось в виду ещё не сделанное – Ю.Ж./ буржуазия надеется избавиться от правительства трудящихся… Не отделение от России, а самый тесный и братский союз с трудящимися России – таков в противоположность этому наш лозунг».⁸² А 31 декабря (13 января) Исполком Эстонского совета заявил, что в интересах и революции, и самого эстонского народа целесообразно оставаться «в самом тесном государственном единении с рабочим правительством России».⁸³

Аналогичное решение вскоре было принято и в Латвии. Проходивший 16–18(29–31) декабря в Вольмаре (Валмиере) Губернский съезд Советов как итоговый документ принял декларацию. В ней, помимо наиважнейшего (о разделе помещичьей земли, о рабочем контроле, национализации банков) шла речь и об автономии. Такой, которая «не выходит за рамки принципов декретов пролетарской диктатуры России и в то же время обеспечивает самое широкое самоопределение трудовой демократии Латвии».⁸⁴ Вместе с тем, съезд потребовал: «Следует самым решительным образом бороться с любой другой властью /подразумевался Временный национальный совет – Ю.Ж./, которая попыталась бы утвердиться помимо Советов или выступить от имени населения Латвии».⁸⁵

Наконец, 24 декабря (6 января) последовала и «Декларация о самоопределении Латвии». «Исполнительный Комитет Советов рабочих, солдатских и безземельных депутатов, – провозглашала она, – облечённый доверием масс, заявляет, что пролетариат Латвии никогда и нигде не выражал стремления отделиться от России, прекрасно понимая, что самостоятельность такого небольшого народа, как латышский, в окружении империалистических держав является просто иллюзией, которая будет раздавлена как мыльный пузырь».⁸⁶

Как Земские советы, так и исполкомы Эстонии и Латвии не без оснований дружно опасались восстановления политической и экономической власти немцев. Восстановления весной ликвидированных сословных средневековых органов, которые и позволяли национальному меньшинству сохранять своё привилегированное положение в крае. Убедительным подтверждением тому стало положение, сложившееся в Курляндии после оккупации её германскими войсками.

В октябре майор фон Гослер, исполняя приказ командующего Восточным фронтом принца Леопольда Баварского, созвал в Митаве (Елгаве) в соответствии с Курляндскими статутами 1617 года Земский совет (ландрат). Из немецкого рыцарства (дворянства), но с приглашением и латышей. 21(9) сентября ландрат торжественно открылся принятием верноподданейшего адреса, которым просил Вильгельма II взять на себя защиту края и принять для того корону герцога Курляндского. Император противиться не стал. Ещё бы, ведь митавский адрес «почему-то» до деталей совпадал с его собственной программой. Одобренной, ко всему прочему, на совещании Верховного командования армии при участии канцлеров Германии и Австро-Венгрии. Ещё 23(10) апреля, в Кройцнахе, ставке Гинденбурга. Стой самой программой, пункт 12-й которой гласил: «Курляндия присоединяется к нам, возможно, в форме автономии».⁸⁷

Решением судьбы одной только губернии Прибалтийского края программа Вильгельма и его генералов не ограничивалась. Надеясь на скорый и неминуемый полный разгром России, предрешала будущее и остальных двух: «Эстляндия и Лифляндия – автономии с правом /? – Ю.Ж./ позже принять решение о присоединении к нам».⁸⁸ А чтобы подготовить такую аннексию. 22(9) декабря оккупационные власти собрали дворянство Лифляндии (точнее, только южной её части), Эстляндии (вернее, лишь островов Даго и Эзель), а также бюргеров Риги. Те и приняли столь нужное Берлину решение – об отделении от России всей Лифляндии.

Сходную судьбу Германия предуготовила и Литве – в соответствии со всё той же программой Вильгельма. Ей также предстояло стать составной частью Германской Империи. И для политических манипуляций в таких целях оккупационные власти поначалу создали откровенно марионеточный, не представлявший никого Совещательный совет Литвы. Только убедившись в его полной неработоспособности, провели в Вильне, с 18 по 22(5–9) сентября конференции представителей остававшихся в крае лидеров политических региональных партий. На нём и был избран как орган управления Виленской, Ковенской и Сувалкской губерний Литовский совет (тариба) с председателем Президиума А. Сметоной. Три месяца спустя, 24(11) декабря Тариба приняла декларации о воссоздании Литовского государства и аннулировании всех связей с Россией. Но о независимости столь важный акт не упоминал никоим образом. Вместо того «просил у Германии помощи и защиты», высказывался за «весомые, твёрдые союзнические связи Литовского государства с Германией, которые, прежде всего, должны получить выражение в конвенциях – военной, в области связи и путей сообщения, в общности пошлин и валюты».⁸⁹

Настойчивое стремление аннексировать часть территории России несколько позже генерал Людендорф объяснял весьма прозаически. «Если бы мы в будущую войну, – писал он в 1921 году, – опять оказались бы предоставленными самим себе, то с помощью Курляндии и Литвы нам бы удалось разрешить продовольственный вопрос несравненно удовлетворительнее… Население Литвы и Курляндии давало бы Германии новый прирост живой силы».⁹⁰

Вот такая, весьма непростая, проблема – будущее, самое ближайшее будущее и Прибалтики и Литвы – и стала не просто главным, а чуть ли не единственным вопросом мирных переговоров Российской Советской Республики с Центральными державами. Официальных переговоров, начавшихся 22(9) декабря на оккупированной немцами территории, что, несомненно, давало Германии моральное преимущество. В 200 километрах к западу от линии фронта, в том же самом Брест – Литовске, где всего неделю назад уже подписали соглашение о перемирии.

При открытии переговоров глава советской делегации А.А. Иоффе чётко сформулировал цели Петрограда. Заявил, что стремится «добиться заключения всеобщего демократического мира». Но не просто мира, а непременно без аннексий и контрибуций. И сразу же разъяснил, что понимает под аннексией Совнарком:

«Всякое присоединение к большому или сильному государству малой или слабой народности без точно, ясно и добровольно выраженного согласия и желания этой народности».

А затем объяснил, чтобы ни у кого не осталось ни малейшего недопонимания, ещё раз:

«Если какая бы то ни было нация удерживается в границах данного государства насилием, если ей… не предоставляется право свободным голосованием, при полном выводе войск присоединяющей или вообще более сильной нации, решить без малейшего принуждения вопрос о форме государственного существования этой нации, то присоединение её является аннексией или захватом и насилием».⁹¹

Тем самым, Иоффе прямо указал на оккупированные Германией земли Польши, Литвы, Курляндии. Был уверен, как и всё руководство большевистской партии, как все члены Совнаркома, что при свободном волеизъявлении население данных территорий, безусловно, выскажется в своём большинстве в пользу советской власти и тем самым за воссоединение с революционной Россией. Только потому ещё раз повторил формулировку позиции Петрограда:

«1. Не допускаются никакие насильственные присоединения захваченных во время войны территорий. Войска, оккупирующие эти территории, выводятся оттуда в кратчайший срок.

2. Восстанавливается во всей полноте политическая самостоятельность тех народов, которые во время настоящей войны были этой самостоятельности лишены /в данном случае речь шла, как то ни покажется странным, о Бельгии – Ю.Ж./

3. Национальным группам, не пользовавшимся политической самостоятельностью до войны, гарантируется возможность свободно решить вопрос о своей принадлежности к тому или иному государству или о своей государственной самостоятельности путём референдума. Этот референдум должен быть организован таким образом, чтобы была обеспечена полная свобода голосования для всего населения данной территории, не исключая эмигрантов и беженцев.

4. По отношению к территориям, со-обитаемым несколькими национальностями, право меньшинства ограждается специальными законами, обеспечивающими ему культурно-национальную самостоятельность и, при наличии фактической к тому возможности, административную автономию…

В дополнение к этим пунктам, российская делегация предлагает договаривающимся сторонам признать недопустимыми какие-либо косвенные стеснения свободы более слабых наций со стороны наций более сильных, как то: экономический бойкот подчинение в хозяйственном отношении одной стороны другой при помощи навязанного торгового договора, сепаратные таможенные соглашения, стесняющие свободу торговли третьих стран, морскую блокаду, не преследующую непосредственно военных целей, и тому подобное.

Вот те основные принципы, одинаково для всех приемлемые, без признания которых делегация Российской Республики не представляет себе возможности заключения всеобщего мира».⁹²

Три дня спустя, на первом же пленарном заседании руководитель германской делегации, министр иностранных дел Р. Кюльман дал Иоффе довольно странный, двусмысленный ответ. «Делегации Четверного союза, сказал он, – согласны немедленно заключить общий мир без насильственных принуждений и контрибуций. Они присоединяются к русской делегации, осуждающей продолжение войны ради чисто завоевательных целей». Но сразу же выдвинул совершенно неприемлемые для данных переговоров, двусторонних, а не всеобщих, условия: «Предложения русской делегации могли бы быть осуществимы лишь в том случае, если бы все причастные к войне державы без исключения и без оговорок, в определённый срок обязались точнейшим образом соблюдать общие для всех народов условия».

Не ограничившись тем, продолжил: «В планы и намерения союзных держав /Германии, Австро-Венгрии, Болгарии и Турции – Ю.Ж./ не входит насильственное присоединение захваченных во время войны территорий». Но тут же поспешил практически отклонить собственную позицию заведомо невозможным: «Вопрос о принадлежности к тому или иному государству национальных групп, не имеющих политической самостоятельности, по мнению держав Четверного союза, не может быть решен международно. Он в каждом отдельном случае должен быть решён самим государством вместе с его народами путём, предусмотренным данной конституцией».⁹³

Иначе говоря, объяснил – если Россия захочет вернуть Литву и Курляндию, то она должна сделать это лишь на основе того, чем она не обладает – на основе конституции. И никакой речи о референдумах и быть не может. Следовательно, вопрос снимался с обсуждения как бы сам по себе. Вынудил тем Иоффе настойчиво повторить российское предложение о своеобразном размене: «Россия выводит свои войска из занимаемых ею частей Австро-Венгрии, Турции и Персии, а державы Четверного союза – из Польши, Литвы, Курляндии и других областей России».

Тут же вернулся к проблеме решающей роли населения оккупированных территорий: «Населению этих областей дана будет возможность вполне свободно, в ближайший, точно определённый срок, решить вопрос о своём присоединении к тому или другому государству или об образовании самостоятельного государства. При этом в самоопределяющихся областях недопустимо присутствие каких-либо войск, кроме национальных или местной милиции. Впредь до решения этого вопроса управление этими областями находится в руках избранных на демократических началах представителей самого местного населения».

Но между участниками переговоров уже возникла глухая стена. В ответ члены русской делегации услышали нечто невообразимое. То, ради чего, собственно, оккупационные власти и создавали подконтрольные им во всём марионеточные режимы, лишь весьма условно именуемые «национальными».

Если «российское правительство, – объявил Кюльман, – провозгласило для всех без исключения народов, входящих в состав Российского государства, право на самоопределение вплоть до полного отделения, то оно примет к сведению заявления, в которых выражена воля народов, населяющих Польшу, Литву Курляндию и части Эстляндии и Лифляндии, об их стремлении к полной государственной независимости и выделении из Российской Федерации».⁹⁴

Уже в тот самый день можно было понять, что переговоры, едва начавшись, практически завершились. Зашли в тупик. И действительно, весь дальнейший диалог сторон мгновенно превратился в бессмысленное жонглирование одним-единственным термином («самоопределение»), только по форме, и то весьма отдалённо, напоминая дипломатическую дискуссию. Перешёл из поиска взаимоприемлемых условий заключения мира в резкое, открытое столкновение милитаристов с романтиками-революционерами.

Германская делегация упорно отстаивала позицию, заведомо зная о её полной неприемлемости для российской. Более того, преднамеренно усугубляла её, сознательно идя на разжигание разногласий. Окончательно же стал ясен несомненный провал переговоров 27(14) декабря. После по сути провокационного выступления Кюльмана. Ничуть не смущаясь абсурдностью своего заявления, он настойчиво предложил России… «вывести свои оккупационные войска из Лифляндии и Эстляндии / выделено мной – Ю.Ж./, чтобы дать местному населению возможность, без давления со стороны военной силы и на широких демократических началах, изъявить своё неоднократно выраженное желание соединиться со своими одноплеменниками, ныне живущими в занятых областях».⁹⁵

Да-да, именно так, а не иначе. Российские войска, находящиеся на Германском фронте вместе с латышскими и эстонскими национальными полками, защищавшими свою отчизну – «оккупанты»! Ну, а национальное меньшинство края, остзейские немцы (к тому же далеко не все восемь процентов его населения, а всего лишь «рыцарство» двух островов Моонзундского архипелага да двух уездов Лифляндской губернии) – «местное население»! Зато благодаря такой словесной эквилибристике Кюльман превращал Совнарком в агрессора, аннексирующего собственную территорию. Не составляло труда догадаться, что Берлин вместе с Веной таким путём пытался «мирно», без кровопролитных боёв и сражений, оттеснить российские армии к Петрограду. Получить благодаря тому стратегическое преимущество, как военное, так и политическое.

Как тут было не вспомнить о мартовском предупреждении Сталина! Его статьи об опасности федерализма, основанного на национальной основе, об опасности многозначного лозунга самоопределения. Но теперь уже было поздно радикально менять, пересматривать и программу партии, и основные положения внутренней политики. Только потому большевистское руководство решило продолжать явно бесцельные переговоры. Тянуть время, уповая теперь только на невольную помощь союзников – на разгром ими Германии на Западном фронте.

Иоффе, последний день остававшийся главой советской делегации (его должен был сменить глава внешнеполитического ведомства России Л.Д. Троцкий), 27(14) декабря вынужден был сохранять внешне холодное спокойствие даже тогда, когда в дискуссию вмешался начальник штаба командующего Восточным фронтом генерал М. Гофман. Неожиданно заинтересовавшийся тем, что его, как военного консультанта германской делегации, никак не касалось.

Не скрывая ближайших целей Берлина, для начала спросил: «В какой степени находится вопрос о самостоятельности Финляндии?» Услышав ответ Иоффе – «На Финляндию российское правительство распространяет свой принцип полного права каждой национальности на свободное самоопределение», обратил своё профессиональное любопытство и на южные территории России. «Получено телеграфное сообщение, – задал Гофман очередной вопрос от Украинской Центральной Рады, – что Центральная Рада будет считать себя связанной мирными переговорами только тогда, когда в этих переговорах будет участвовать её делегация. С точки зрения Германского Верховного командования /выделено мной – Ю.Ж./ мне будет интересно узнать: если таковая делегация прибудет, то каким именно путём, для того, чтобы позаботиться установлением телеграфной связи и прочим».⁹⁶

Тем недвусмысленно дал понять А.А. Иоффе о весьма многом. О значительном расширении сферы интересов его как начальника штаба командующего Восточным фронтом, не довольствующегося отныне только Литвой да Прибалтикой. Что между Берлином и Киевом существуют прямые негласные контакты. Что Германия против появления украинских сепаратистов ничего не имеет. И, главное, что у неё в любой момент может появиться ценный союзник, который сведёт шансы успеха России на переговорах чуть ли не до нуля.

Осведомлённость генерала Гофмана подтвердилась на следующий же день, 28(15)декабря. Подтвердилась появлением в Брест-Литовске делегации во главе с министром иностранных дел Рады, украинским эсером В.А. Голубовичем. Вручившей ноту, обращенную «ко всем воюющим и нейтральным державам». В преамбуле пытавшейся объяснить свой приезд без чьего-либо приглашения.

«Украинская Народная Республика, – указывала она, – в лице Генерального секретариата становится на путь самостоятельных международных отношений до того времени, пока не будет создана общегосударственная федеративная власть в России /выделено мной – Ю.Ж./ и не будет разделено международное представительство между правительствами Украинской Республики и федеративным правительством будущей федерации». Иными словами, Рада в очередной раз заявляла о непризнании Совнаркома как органа общероссийской власти. Лишь на том, весьма неубедительном основании решившая самостоятельно заняться внешней политикой.

«Украинская Народная Республика, – детализировала нота. – имея на своей территории Украинский фронт и выступая самостоятельно в делах международных в лице своего правительства, которое должно охранять интересы народа украинского, должна принять участие, наравне с другими державами, во всех мирных переговорах, конференциях и конгрессах.

Власть Совета Народных Комиссаров не распространяется навею Россию и, в том числе, не распространяется и на Украинскую Народную Республику. Поэтому мир, который может быть заключён в результате переговоров с воюющими с Россией державами станет только тогда обязательным для Украины, когда условия этого мира будут приняты и подписаны правительством Украинской Народной Республики.

Мир от имени целой России может быть заключён только тем правительством (правительством, притом, федеральным), которое будет признано всеми республиками всех областей России, а если такое правительство в ближайшее время не будет сконструировано, то только объединённым представительством этих республик и областей».⁹⁷

Как и следовало ожидать, германская делегация поспешила высказать своё полное одобрение содержания документа. Кюльман заявил: «С большим интересом мы выслушали сделанное украинской делегацией заявление. Я предлагаю ноту украинской делегации, как важный исторический документ приобщить к делам конференции. Представители Центральных держав приветствуют, как это было сделано в телеграмме от 26(13) декабря 1917 года /вот когда и как Гофман узнал о предстоящем визите из Киева – Ю.Ж./, представителей украинской делегации».

Но сразу же сделал оговорку, чтобы сохранить в будущем за собой свободу манёвра. «Представители Центральных держав. – добавил Кюльман, – оставляют за собой право высказаться впоследствии по поводу оглашённых здесь заявлений украинского народа». И сразу же поспешил уточнить у участвовавшего первый день в переговорах Троцкого: «Намерен ли он и его делегация и впредь быть здесь единственными дипломатическими представителями всей России?».⁹⁸

А далее… Далее последовало не поддающееся никакому объяснению. Уезжая из Петрограда, Троцкий великолепно знал мнение по украинскому вопросу Ленина. Размышлявшего, гадавшего ещё 17(30) декабря (до начала пленарных заседаний переговоров) – «Можно ли надеяться, что рознь с украинцами ослабнет или даже сменится дружным соглашением при известии об аннексионизме немцев, или же возможно ожидать, что украинцы воспользуются более трудным положением великороссов для усиления своей борьбы против великороссов?». А на следующий день, исходя из худших предположений, потребовал «усиления агитации против аннексионизма немцев», перенесения переговоров в Стокгольм, «пропаганду и агитацию за необходимость революционной войны».⁹⁹

Не мог не знать Троцкий о постановлении Совнаркома, принятом 19 декабря (1 января), за которое он же и голосовал. Постановлении, предложившем «Раде переговоры о соглашении», но только в том случае, если бы она «признала контрреволюционность Каледина и не мешала войне против него». Постановлении, включившем поправку Сталина – «только Советы украинской бедноты, рабочих и солдат могут создать на Украине власть, при которой столкновение между братскими народами будет невозможным». Тексте постановления, которое предусматривало только после успешных переговоров с Радой признание независимости Украинской Республики.¹⁰⁰

Как член ВЦИК, голосовал Троцкий 19 декабря (1 января) и за резолюцию этого высшего органа власти страны. Ту самую, в которой отмечалось:

«Свободное волеизъявление населения Польши, Литвы, Курляндии и всех прочих оккупированных областей невозможно при оставлении в этих областях чужеземных войск, до возвращения эвакуированной части населения. Ссылка германской делегации на то, что воля народов в указанных областях будто бы уже выражена, явно несостоятельна… Документы, на которые могло бы сослаться германское правительство, в лучшем случае могут свидетельствовать только о волеизъявлении отдельных привилегированных групп, а не народных масс данных территорий.

Мы заявляем:

Русская революция остаётся верной своей международной политике. Мы стоим за действительное самоопределение Польши, Литвы, Курляндии. Мы никогда не признаем справедливым навязывание чужой воли каким бы то ни было народам».¹⁰¹

Троцкий пренебрёг всеми этими программными руководящими указаниями. Счёл, что может не исполнять волю высших органов Советской власти, не прислушиваться к мнению ни Ленина, ни, тем более, Сталина, а поступать по-своему. И совершил роковую ошибку. Не только давшую преимущество германской делегации, но и приведшую вскоре к срыву самих переговоров.

«Заслушав, – сказал он в ответ на вопрос Кюльмана, – оглашенную украинской делегацией ноту Генерального секретариата Украинской Народной Республики, русская делегация в полном соответствии с признанием за каждой нацией права на самоопределение вплоть до полного отделения, заявляет, что со своей стороны не имеет никаких возражений против участия украинской делегации в мирных переговорах». Тем самым, используя лишь свою должность наркома по иностранным делам, единолично, ни с кем не согласуя своё решение, признал де-факто Украину.

Не довольствуясь кратким ответом, Троцкий на следующий день разразился речью, более подходящей для конгресса европейских социал-демократов, нежели переговорам с противником, с которым его страна находилась в состоянии войны. Пустился в глубокомысленные рассуждения о том, «когда именно на международной арене появляются новые государственные единицы», пространно остановился на теоретическом смысле понятия «Самоопределение», и только потом вернулся к сути обсуждаемого.

«Что касается Украины, – ещё раз пояснил Троцкий, – то там такого рода/он имел в виду Финляндию – Ю.Ж./ демократическое самоопределение ещё не закончилось. Но на Украине нет иностранных войск, а русские войска удалятся с украинской территории /ещё никем не определённой! – Ю.Ж./ и не будут и не могут чинить никаких препятствий к самоопределению Украины. Так как это чисто технический, а не политический вопрос, то мы не видим решительно никаких препятствий к тому, чтобы самоопределение украинского народа происходило на почве признания независимости Украинской Республики».¹⁰²

Говоря так, нарком не придал ни малейшего значения тому на какие же именно губернии распространяется власть Рады. Зато о рубежах несуществующего государства поспешил поинтересоваться Кюльман. «Украинская делегация, – попросил уточнить он, – говорит от имени областей, границы которых нам приблизительно /выделено мной – Ю.Ж./указала… В эти области входит, между прочим, и область, прилегающая к Чёрному морю». Однако ответ он получил не от Голубовича, а от Троцкого. Такой, какой ни в коем случае нельзя было ожидать от главы внешнеполитического ведомства России: «Что касается границы той области, от имени которой говорит украинская делегация, то по самому существу положения этот вопрос не может считаться решенным, так как Украинская Республика находится сейчас именно в процессе самоопределения».¹⁰³

Много лет спустя, в мемуарах «Моя жизнь», Троцкий не вспомнил об этом обмене любезностями. Оценку делегации Рады отнёс к последнему этапу переговоров, январскому. Только там дал нелицеприятную оценку ей. «Главным козырем в руках Кюльмана и Чернина, – писал ярый противник Сталина, – явилось самостоятельное и враждебное Москве выступление Киевской Рады. Её вожди представляли собой украинскую разновидность керенщины. Они мало чем отличались от своего великорусского образца. Разве лишь были ещё более провинциальны. Брестские делегаты Рады были самой природой созданы для того, чтобы любой капиталистический дипломат водил их за нос.¹⁰⁴

Троцкий не вспомнил главное. И не объяснил, что если бы он тогда, 28 декабря (10 января), отказался признать правомочность, законность делегации Украины (с неопределённой, к тому же, территорией), потребовал бы её удаления с переговоров, то многого бы удалось избежать. Перед Совнаркомом не возникла бы в начале марта неразрешимая проблема, заставившая капитулировать его в конце концов. А партию большевиков не постиг бы первый, после победы революции, достаточно серьёзный раскол. И, вполне возможно, удалось бы избежать и гражданской войны. Во всяком случае, в том её размахе, который она приобрела летом 1918 года.

Пока же, 28 декабря (10 января) в Петрограде поспешили исправить положение. Попытались воспользоваться перерывом, наступившим в работе конференции с 29 декабря (11 января) по 5(18 января).

5. За Советскую Украину!

Ни ВЦИК, ни Совнарком не считали боевые действия в Харьковской и Екатеринославской губерниях вооружённым конфликтом с Радой по двум причинам. Прежде всего, в Петрограде всё ещё так и не признали официально, декретом, ни автономии, ни, тем более, независимости Украинской Народной Республики. Поддерживали контакты только с ВуЦИКом и его исполнительным органом – Народным секретариатом. Вместе с тем, обе советизированные губернии до проведения в них на демократических основах референдума, о чём постоянно говорил и писал Сталин, никак нельзя было рассматривать украинской территорией.

Наконец, начиная с 16(29) декабря (с признания Совнаркомом Советского правительства Украины, к концу года распространившего свою власть как на Харьковскую, так и на Екатериновскую губернии), Троцкий просто был обязан рассматривать происшедшее на Левобережье продолжением революции. А заодно учитывая и то, что стало известно ему накануне отъезда в Брест-Литовск. Содержание ответа Киева на предложение Совнаркома начать переговоры на основе, практически, одного-единственного условия – признания режима Каледина контрреволюционным. Того самого ответа, которым Генеральный секретариат выдвинул встречные собственные условия. Во-первых, немедленный вывод советских войск с так и не согласованной с Петроградом территории Украинской Народной Республики. И, во-вторых, собственную оценку мятежа на Дону. «Определение контрреволюционности, – вызывающе излагал Киев своё мнение, – не должно быть навязано одной какой-либо стороной. Признание буржуазности и контрреволюционности за всяким, кто не принадлежит к большевистскому течению и не разделяет политики народных комиссаров, Генеральный секретариат решительно отвергает».¹⁰⁵

Проигнорировал народный комиссар по иностранным делам и прямое указание. Постановление Совнаркома, принятое 30 декабря (12 января) по докладу Сталина и сформулированное Лениным.¹⁰⁶

«Совет Народных Комиссаров, – констатировало оно, – признаёт ответ Рады настолько неопределённым и уклончивым, что он граничит с издевательством… Прямая или косвенная поддержка Радой калединцев является для нас безусловным основанием для военных действий против Рады…

Уклонение Рады от ответа на вопрос о том, прекращает ли она прямую и косвенную поддержку калединцев, срывает начатые нами мирные переговоры и возлагает на Раду всю ответственность за продолжение Гражданской войны, которую подняли буржуазные классы разных наций и которая совершенно безнадёжна, ибо подавляющее большинство рабочих, крестьян и армия решительно стоит за Социалистическую Советскую Республику».¹⁰⁷

Постановление больше не оставляло сомнений ни для кого, кроме Троцкого, что теперь переговоры с Радой больше невозможны. Следовательно, невозможно и её дипломатическое признание, даже де-факто.

Тем временем территория, изначально подконтрольная Генеральному секретариату, стремительно сокращалась. В те дни, когда непримиримый марксист, революционер и большевик Троцкий защищал, признавая, украинских сепаратистов, на Киев началось наступление сразу по нескольким направлениям. С запада и юга – 2-го гвардейского корпуса, от Ровно на Житомир, от Одессы на Вапнярку. С севера – главных сил, которыми командовал М.А. Муравьёв. Семи тысяч штыков, 1-го конного полка Червонного казачества при поддержке двадцати пяти орудий, двух бронепоездов, трёх броневиков, разделённых на две колонны. Основную (левого эсера, полковника царской армии А.И. Егорова) и вспомогательную (Р.И. Берзиня).

За десять дней нового, 1918 года советские войска заняли Чернигов, Сумы, Нежин, Конотоп, Бахмач, Полтаву, Кременчуг, Винницу, практически завершив окружение Киева. Заняли огромную территорию, не встречая сопротивления объявивших себя «нейтральными» частей, подчинявшихся Раде.

Опасаясь скорого краха, Генеральный секретариат» отдал 2(15) января приказ о разоружении рабочих киевских заводов «Арсенала», «Аэро», Снарядного, Проводного, Судостроительного, механических мастерских железнодорожного управления. Не удовольствовался тем и, пытаясь хоть как-то усилить своё положение, объявил два дня спустя о замене С.В. Петлюры на посту военного министра Е.Г. Поршем, о полной демобилизации старой армии, которую посчитал полностью большевизированной, советской. Надеялся, что теперь солдаты прекратят наступление на Киев и разбегутся по домам.

Зная обо всём происходившем, Сталин уведомил советскую делегацию в Брест-Литовске:

«В руках ЦИК /Украины – Ю.Ж./ – Харьковская, Екатеринославская губернии, две трети Полтавской, весь Донецкий бассейн, Черниговская, почти вся Херсонская с Одессой и Николаевым и все прибрежные города за исключением Ростова и Таганрога, входящих в состав Донской области. В руках Рады – только Киевская губерния и некоторые кусочки прилегающих губерний, день за днём уходящие от Рады. Дело ясное – Рада данного состава не может быть названа правительством Украины… С гораздо большим правом может и должен быть привлечён к мирной делегации ЦИК/Украины – Ю.Ж./».¹⁰⁸

Веские основания для такого предложения уже имелись. 30 декабря (12 января) Всеукраинский ЦИК принял решение об участии в мирных переговорах с Центральными державами. Сформировал собственную делегацию во главе с Е.Г. Медведевым, которая, однако, сумела прибыть в Брест-Литовск только 21 января (2 февраля). После того, как на переговорах разгорелась жаркая дискуссия о… территориальной целостности России. Дискуссия, спровоцированная безответственным заявлением Троцкого.

«Из факта принадлежности оккупированных областей к составу бывшей Российской Империи, – сказал нарком, – российское правительство не делает никаких выводов, которые налагали бы на население этих областей какие-либо государственно-правовые обязательства по отношению к Российской Республике.

Старые границы бывшей Российской Империи, границы, созданные насилием и преступлениями против народов и, в частности, против народа польского, пали вместе с царизмом. Новые границы братского союза народов Российской Республики и народов, которые пожелают выйти из её пределов, должны быть определены свободным решением соответствующих народов…

Российское правительство считает своей основной задачей ведущихся переговоров не отстаивание каким-либо образом дальнейшего насильственного причисления указанных областей к пределам Российского государства, но лишь обеспечение этим областям действительной свободы самоопределения по вопросам их внутреннего государственного устройства и международного положения».

На столь униженное заявление Троцкого последовал вполне предсказуемый ответ. Необычайно жёсткое предложение, высказанное членом австро-венгерской делегации фон Визнером.

«В связи с этим следует возбудить вопрос – на каком «юридическом основании нынешнее российское правительство признаёт за собой право и считает своим долгом добиваться действительной свободы самоопределения этих областей всеми силами, даже, при известных обстоятельствах, продолжением войны. Если факт прежней принадлежности оккупированных местностей к территории бывшей Российской Империи не налагает на население этих местностей никаких обязательств по отношению к Российской Республике, то с первого взгляда непонятно, на чём Российская Республика со своей стороны основывает свои права и обязанности по отношению к этому населению».

Венскому дипломату показалось мало продемонстрировать Троцкому, что он угодил в собственную ловушку. Фон Визнер продолжил ужесточать позицию Центральных держав.

«Если же, однако, встать, как это делает русская делегация, на ту точку зрения, что Российская Республика обладает таким правом, то возникает целых четыре вопроса, подлежащих разрешению, а именно:

1. вопрос об объёме территории;

2. вопрос о политических предпосылках, необходимых для осуществления права на самоопределение;

3. вопрос о переходном режиме;

4. вопрос о форме волеизъявления.

Вот те четыре пункта, по которым нужно достигнуть соглашения».

И сразу же пояснил, какой конкретно смысл вкладывают Центральные державы в каждый из них. Не стесняя себя дипломатической риторикой, иносказанием, откровенно высказал далеко не новые цели Германии и Австро-Венгрии, которые, он полагал, были практически достигнуты:

К пункту 1-му – «Утверждение, что право на самоопределение принадлежит целым нациям, а не, равным образом, и частям наций, не соответствует нашему пониманию права на самоопределение. И части наций вполне правомочны решать вопрос о своей самостоятельности и своём отделении. Это, однако, не означает, что границы оккупации должны иметь решающее значение при определении границ этих частей. Курляндия, Литва и Польша составляют и с исторической точки зрения национальное целое…»

К пункту 2-му – «Вывод войск до окончания мировой войны невозможен… Что касается возвращения беженцев и лиц, эвакуированных в течение войны, то мы обещаем благожелательное отношение в каждом отдельном случае…»

К пункту 3-му – «По мере постепенного приближения к всеобщему миру избранным представителям населения данной области должно быть предоставлено право участия в делах управления во всё больших и больших размерах».

К пункту 4-му – «Союзнические делегации в принципе согласны присоединиться к мнению, что волеизъявление народа, организованное на широких основаниях, должно будет санкционировать решения по вопросу о государственной принадлежности этих областей. Нам кажется, однако, непрактичным одностороннее требование референдума. Точно так же, по мнению союзнических делегаций, достаточно волеизъявления представительного органа, избранного или пополненного на широких основаниях. Следует упомянуть, что и признанные правительством народных комиссаров государственные образования в пределах бывшей Российской Империи, как, например, Украина и Финляндия, возникли не путём референдума, а по решению национальных собраний, избранных на широких основаниях».¹⁰⁹

Именно таким образом профессиональный дипломат из Вены наглядно показал Троцкому, сколь зыбка та почва теории, на которой народный комиссар по иностранным делам и пытался утвердить свою позицию. Доказал фон Визнер и иное – сколь наивно вести переговоры, используя, как главный для них, принцип «право наций на самоопределение вплоть до отделения». Что такой принцип можно трактовать как угодно, ибо он более чем двусмысленен. Зависит его осуществление не от воли всего народа, а лишь оттого, кто первым получил возможность его использовать. Он – всё ещё не общепризнанная норма международного права, которую, кстати, может диктовать только победитель побеждённому.

Оказавшись обороняющейся стороной, Троцкий и вообразить не мог, что сам же загнал себя в тупик. Ведь всего за две недели до появления его в Брест-Литовске делегации Германии и Австро-Венгрии были готовы к разумному компромиссу и достаточно серьёзным уступкам. Готовы были согласиться на создание комиссии, которая бы занялась «детальной разработкой проекта очищения оккупированных областей, плебисцитом».¹¹⁰ А вынудило их к тому отчаянное положение с продовольствием.

Глава австро-венгерской делегации, министр иностранных дел двуединой монархии сообщал в те самые дни императору Карлу 1:

15(21) января – «Мы стоим непосредственно перед продовольственной катастрофой. Положение… ужасно, и я боюсь, что сейчас уже слишком поздно, чтобы задержать наступление катастрофы, которая должна произойти через несколько недель… Остановится наша военная промышленность и наше железнодорожное сообщение, снабжение армии станет невозможным, её ожидает катастрофа. Её падение увлечёт за собой Австрию и, следовательно, Венгрию». 16(3) января – «Положение у нас становится критическим. Что касается продовольственного вопроса, то мы можем избежать кризиса лишь… при условии получения временной помощи из Германии… Но (эта перспектива) очень мрачная, так как сама Германия страдает от серьёзных лишений».

А затем Чернин всё же находит иную возможность спасения, о чём и пишет в дневнике. 17(4) января: «надеюсь со временем обеспечить страну запасами, вывезенными из Украины». 20(7) января: «Зейдлер /премьер-министр Австрии – Ю.Ж./ телеграфирует, что если украинский хлеб не прибудет, в ближайшем будущем неминуема катастрофа». 21(8) января: «Украинцы больше не обсуждают вопросы, они диктуют свои требования».

Что же это были затребования? Поначалу украинские дипломаты в Брест-Литовске (как плату за лояльность Центральным державам и поставки продовольствия) настаивали на присоединении Восточной Галиции и Закарпатья. Получив решительный отказ, сочли возможным удовольствоваться всего лишь образованием из Восточной Галиции и Буковины отдельной провинции Австрии, наделённой, как и другие, самоуправлением. «Принятие украинского требования, – отмечает Чернин в дневнике за 22(9) января. – должно иметь тяжёлые последствия при дальнейшем развитии австро-польского вопроса. Но зато украинцы должны оказать нам громадную услугу в смысле немедленного подвоза муки».¹¹¹

И всё же, тогда спасение для Германии и Австро-Венгрии пришло отнюдь не из Киева. Пришло от Троцкого, благодаря его признанию и права участия украинских дипломатов в обсуждении мирных условий, и – де-факто – независимости Украины. Тем самым нарком по иностранным делам и подтолкнул Генеральный секретариат к сепаратным переговорам с Центральными державами, которые, при полной отрешённости России, смогли вполне законно рассчитывать на поддержку и помощь столь внезапно и необычно возникшего в Брест-Литовске государства. Помощь и дипломатическую, и продовольственную.

Осведомлённый о продолжающемся победном наступлении советских войск на Украине Троцкий всё же продолжал упорно отстаивать занятую позицию. Более того, демонстративно не придавал никакого значения хотя бы приблизительному установлению территории страны, которую сам же вызвал к жизни. Ещё на пленарном заседании 18(5) января безмятежно констатировал: «Самоопределение Украинской Республики ещё не достигло того пункта, когда границы, отделяющие нас от нового государства, оказались бы проведёнными с согласия обеих сторон». И равнодушно добавил: «Вопрос этот не создаёт практических затруднений».¹¹²

От своей позиции (не столько затягивания переговоров, на чём так настаивал Ленин даже 11(24) января на заседании ЦК,¹¹³ сколько необъяснимого потворствования аннексионистским устремлениям Германии) Троцкому всё же пришлось отказаться, но отнюдь не по своей воле. Только после поездки в Петроград для участия в работе 3-го Всероссийского съезда Советов. Положившего конец революционным экспериментам и административной самодеятельности на местах. Ставшего, вместе с тем, и началом оформления государственности, оказавшейся и неизбежной, и насущной. Продемонстрировавшего общее стремление к восстановлению единства страны.

6. Федерация по названию

Открывая 10(23) января съезд, председатель Президиума ВЦИК Я.М. Свердлов предложил вниманию делегатов только два вопроса. О выходе из войны и ещё один, «наболевший», по его выражению, – национальный. Но мотивировал необходимость обсудить последний тем, что «Советом Народных Комиссаров издан декрет о независимости Финляндии, декрет об отделении Украины, и вы, товарищи, и в этом направлении должны вынести своё решение».¹¹⁴

На деле же оказалось, что чуть ли не все делегаты более всего стремились говорить об ином. Не менее важном, но более злободневном событии – о роспуске за три дня перед тем Учредительного собрания.

Практически никто, если не считать относительно мягкой по тону критики меньшевика-объединёнца Ю.О. Мартова, не возражал и тем более не протестовал против происшедшего. Общее же мнение съезда выразил выступивший от имени фракции эсеров-максималистов М.А. Рыбаков. «Не так давно, – с пафосом произнёс он, – в этом зале было сказано: Государственная Дума умерла, да здравствует Учредительное собрание! Мы говорим теперь: Учредительное собрание умерло, да здравствует власть Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!».¹¹⁵

И обсуждение национального вопроса также началось отнюдь не строго по повестке дня. О нём заговорил В.Л. Затонский, представлявший Всеукраинский ЦИК, в первый же день работы. В тот день, когда с трибуны зала заседаний Таврического дворца звучали традиционные приветствия. Не ограничившись общими фразами, Затонский счёл важным поведать о происходящем на Украине.

«Рада, – рассказывал он, – первое время пользовалась популярностью в массах, благодаря внешнему сходству /Затонский имел в виду тождество русского слова «советы» и украинского «рада» – Ю.Ж./. Разжигая националистические страсти, поднимая украинский народ против русских рабочих, крестьян и солдат, Рада всемерно поддерживала Каледина… И только недавно, после издания ею земельного закона, народ прозрел и увидел всю правду. Сейчас идёт раскол, как в войсках, так и в рабочих массах». Заметил: «возможно, что вскоре придёт сообщение об окончательном падении Рады».

Закончил же выступление несомненным призывом к воссоединению: «От имени Украинских Советов приветствую данный съезд как верховный орган не только Великороссии, но и всей Федеративной Российской Республики!».¹¹⁶

Подверг критике Раду не только её естественный враг, большевик Затонский, член Народного секретариата Советской Украины. То же сделал Троцкий в своем втором докладе съезду 13(26) января. Говоря строго по повестке дня – о проблемах войны и мира.

«Мы знали, – сказал он, – о том, что украинская делегация имела целый ряд тайных совещаний с немецкой и австрийской делегациями, и мы заявили украинцам, что мы обязуемся вести все наши переговоры с делегациями Четвертого союза при участии украинской делегации, что мы обязуемся сообщать протоколы всех тех заседаний, на которых она, по тем или иным причинам, не присутствовала или не будет присутствовать. Но что мы требуем такого же отношения к нам и со стороны украинской делегации. Нам ответили, что сделают соответствующий запрос у киевского правительства, но ответа мы до сих пор не получили, несмотря на наши многократные напоминания.

Тактика украинской делегации и Киевской Рады – это, в сущности, перевод на украинский язык тактики правительства Керенского. Слабость Украинской Рады лишила её возможности вести самостоятельную политику, честную и открытую, и история зло подшутила над теми, кто видел свою опору против «предательства» большевиков и левых эсеров в Украинской Раде… Киевская Рада уже вступила в сепаратные и тайные переговоры, как вступила бы и та часть Учредительного собрания, которая несколько дней тому назад добивалась здесь власти».

Однако Троцкий попытался хоть как-то оправдать свою позицию в Брест-Литовске. В полном противоречии со всем ранее им же самим сказанным, сделал безосновательное предположение:

«Германия не питает, очевидно, намерения аннексировать все занятые её войсками территории. Это значило бы включить в состав Германии широкие массы «мятежников», а при социальном значении такого акта трудно ввести в заблуждение кого бы то ни было в Германии».

Используя карту, Троцкий попытался доказать, что Берлин стремится достичь только военно-политической цели, хотя и признал: «наши военные специалисты утверждают, что намеченная германскими империалистами граница с Россией является для нас положительно гибельной». Опровергая мнение профессионалов, настаивал: «Германцы, очевидно, преследуют не только эту цель, но и хотят создать в оккупированных ими странах невыносимый переходный режим, который явился бы самым лучшим средством для подавления революции в столь близкой к пределам самой Германии территории».

Далее же, как самый веский довод в пользу своих взглядов, изложил собственное представление о самом близком будущем: «Те десять дней перерыва, – убеждал Троцкий делегатов съезда, – которые мы у них потребовали, прошли не бесследно». И голословно заявил, что будто бы в Австро-Венгрии и Германии «политический кризис достиг той критической точки, где начинается его падение». А затем поведал о своих дальнейших планах: «Мы будем стремиться к пробуждению западного пролетариата, к организации его сил, к обоснованию его политических стремлений». Иными словами, к подготовке мировой революции. «И параллельно с этим мы неуклонно будем проводить в жизнь две существеннейшие задачи момента – демобилизацию армии и продолжение переговоров».¹¹⁷

Троцкий не объяснил только одно – как он сумеет совместить такие взаимоисключающие цели.

Не только Троцкий находился в эйфории, порождённой слишком быстрым и необычайно лёгким переходом власти к большевикам. Грезили наяву, не видя реальности, чуть ли не все делегаты съезда. Без каких-либо на то оснований полагали, что мировая революция не за горами. Вот-вот охватит Европу. Только потому, обманывая сами себя, принимали голодные бунты и демонстрации в Вене и Будапеште за начало восстания австрийского и венгерского пролетариата.

Задал же тон таким настроениям не только Троцкий, но и председатель Президиума ВЦИК Я.М. Свердлов. Именно он, и вполне официально, оценил «политический курс рабочего и крестьянского правительства Российской Советской Республики как курс, верно взятый на мировую революцию».¹¹⁸ О том же, только более пространно, говорил в заключительном слове и Ленин.

«Можно сказать с неоспоримым основанием, – развивал он мысли Троцкого и Свердлова, – что Третий съезд Советов открыл новую эпоху всемирной истории, и ныне, в условиях мировой революции /выделено мной – Ю.Ж./, всё значение этого съезда начинает сознаваться всё более и более… Мы уже не одиноки. За последние дни произошли знаменательные события не только на Украине и Дону, не только в царстве наших Калединых и Керенских, но и в Западной Европе. Вы уже знакомы с телеграммами о положении революции в Германии. Огненные языки революционной стихии вспыхивают всё сильнее и сильнее над всем прогнившим мировым старым строем… Мы, создав Советскую власть, вызвали к жизни такие же попытки и в других странах. Ибо, повторяю, иного выхода у трудящихся из этой кровавой бойни не было. Ныне эти попытки уже осуществляются в прочные завоевания международной революции».¹¹⁹

Ленину вторил Л.Б. Каменев, только что вернувшийся из Бреста, где участвовал в переговорах. «С тех пор, – растолковывал он свои взгляды, – как только в мировой истории появились государства, войны заканчивались лишь такими переговорами, в которых выяснялось, какая часть обагрённой кровью страны отходит от одного господина к другому. У нас же речь шла не об этом. Мы сразу же заявили, что границы, созданные всеми предыдущими насилиями царизма, пали, и отныне в свободной России в тесном братском союзе будут жить только те народы, которые этого свободно пожелают, что для нас существует лишь одно обязательство, продиктованное не силою меча, а сознанием международной солидарности: «пролетарии всех наций, соединяйтесь». Вся Европа поняла нашу позицию, и если теперь до нас доносятся сведения о том, что в Праге провозглашена Чешская Народная Республика, то мы с удовлетворением можем констатировать, что в этом деле имеется доля и нашего участия».¹²⁰

То же утопическое видение самого близкого будущего выразил и ещё один большевик, делегат от Балтийского флота А.В. Баранов: «Не может быть никакого сомнения, что русская революция будет по-прежнему вести самую решительную борьбу за демократический мир, объединяя под своим знаменем все народы Европы, которые постепенно присоединяются к русскому пролетариату, сбрасывая свои оборонческие верхушки. У нас нет основания сомневаться в победе, ибо из Венгрии и Австрии уже приходят к нам подкрепления, и скоро к нам подойдут подкрепления и из Германии, Франции, Англии и всех других стран цивилизованного мира».¹²¹

Ну, ладно, так думали, так говорили большевики. Но в плену тех же грёз оказались и левые эсеры. Один из их лидеров. В.Д. Камков – член Президиума ВЦИК – также предавался несбыточным фантазиям: «Победа мировой революции неизбежна. Она идёт и развивается с неимоверной быстротой. И нет сомнения, что мы стоим на грани эпохи низвержения капитализма. И тот, кто верит в торжество социализма, тот знает, что вся программа, предначертанная нам историей, будет, в конце концов, совместно с международным пролетариатом выполнена до конца, и с победой мировой революции восторжествует, наконец, великая Европейская Федерация Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов».¹²²

Даже меньшевик Л. Мартов, давний идеологический противник и большевиков, и эсеров, на этот раз поддержал их. «Нет сомнений, – заявил он в прениях, – что условия, предъявленные немецким империализмом, совершенно неприемлемы для революционных народов России, ибо принятием этих условий наносится не только тяжёлый удар самому существованию русского народа, но и ставится на карту судьба международного пролетариата. Нет сомнения, что российская революция не пойдёт на этот шаг и не принесёт в жертву алчности германского хищничества ни польский, ни эстляндский, ни латышский народы. И на вопрос – что же теперь нам делать – мы скажем только, что товарищ Троцкий и товарищ Каменев совершенно правильно говорят, что только восстание угнетённого международного пролетариата даст толчок для всеобщего демократического мира и для дальнейшего развития шагов по пути к братству».¹²³

После выступления Мартова оба вопроса – о выходе из войны и национальный – окончательно сплелись в единый. Так, меньшевик-интернационалист Г.Д. Линдов, комментируя доклад Троцкого, заметил: «Мы все знаем, какую позорную роль сыграла Украинская Рада во время брестских переговоров, когда Рада, учитывая, с каким нетерпением Германия ждёт от Украины помощи хлебом и ради этого готова пойти на уступки в переговорах с украинцами, пользовалась этим самым предательским образом, попирая принципы интернациональной борьбы демократии».¹²⁴ И тем сделал предсказуемым появление общих, по сути, хотя и совершенно разных, документов в один и тот же день, 14(27) января.

В оглашённой на съезде Декларации социал-демократии Польши и Литвы предельно чётко указывалось:

«Принимая русскую формулу «без аннексий и контрибуций, с правом самоопределения народов» на словах, германский империализм на деле стремится и к захватам, и к контрибуциям, и к насилиям над волей народов. Ярким доказательством этого служит оккупированная немецкими войсками Польша. Ничем иным, как замаскированной аннексией, является кюльмановское «самоопределение» края под видом помещичье-буржуазной власти, навязанной польскому народу (Регентский совет), или проявление «воли» польского населения представительством, избранным под опекой оккупационных войск, или, наконец, частичный только, по мере стратегической возможности, вывод немецких войск из края…

Пролетариат Польши непоколебимо верит, что русская революция, отбросив все компромиссы с империализмом, даст ему достойный революционный отпор трудящихся масс и, верная до конца своим принципам, ускорит международный пролетарский штурм против господства капитала – виновника варварской бойни, гнёта и эксплуатации».¹²⁵

Вторым документом стала принятая единогласно резолюция «По вопросу о мире», предложенная Троцким. Выражая наметившуюся тенденцию, она, в частности, гласила:

«Центральные империи завладевают поляками, литовцами, половиной латышей, частью украинцев, белорусов и эстонцев и, лишая их права на действительное самоопределение, насильственно утверждают в их среде господство привилегированных и имущих верхов. Таким образом, военная оккупация, которую Центральные империи намерены сохранить и после заключения всеобщего мира, прямо направлена против осуществления демократического мира на началах, провозглашённых российской революцией.

Всероссийский съезд выражает свою глубокую уверенность в том, что эта аннексионистская политика (контрреволюционные меры) окажется бессильной отрезать трудящиеся массы России от трудящихся масс Германии.

В могущественном протесте рабочих Вены, Нижней Австрии и Венгрии против аннексионистского мира, в пробуждающемся революционном движении пролетариата Германии Всероссийский съезд усматривает лучшую гарантию против империалистического мира, основанного на порабощении и насилии и замаскированной контрибуции».¹²⁶

В таком, оказавшемся тщетным, уповании на поддержку извне европейского пролетариата утонуло, оказалось незамеченным выступление, которое должно было бы стать предметом самого серьёзного обсуждения. Робкий протест делегатов– членов Белорусской социалистической партии – против разгона в Минске 17(30) декабря 1917 года, то есть ещё до вторжения немецких войск, Белорусской Рады. Вернее, Всебелорусского съезда, единственной резолюцией которого стало предложение сделать Россию федеративной республикой. Съезда не самозванного, а вполне законного, санкционированного наркомом по делам национальностей Сталиным.

Отреагировал на протест лишь один делегат. Тот, кто и осуществил жёсткую акцию – председатель СНК и нарком внутренних дел Западной области и фронта К.И. Линдер. Объяснил свой поступок некими «махинациями, при помощи которых Белорусская Рада пыталась фальсифицировать политическую организацию Советов в Белоруссии и при помощи которых она пыталась вступить в борьбу с действительной властью рабочих, солдат и крестьян Западной России».¹²⁷

Иными словами, на съезде вскрылось «опасное явление, характерное и для Украины. Естественная конкуренция в борьбе за руководство местными и областными советами между большевиками и социалистами. То, что вскоре и привело к затяжной, кровопролитной гражданской войне Центра с социалистами, становившимися сепаратистами.

…С докладом по второму вопросу повестки дня съезда – национальному – выступил Сталин. Он строго придерживался существа проблемы. Не обмолвился ни о мирных переговорах, ни о мировой революции. Но не преминул воспользоваться предоставившейся возможностью, чтобы повторить всё то, о чём писал, о чём говорил ещё весной 1917 года.

Почему же Сталин смог так поступить? Да только потому, что неожиданно для себя обрёл, наконец, поддержку. В первый раз – 11(24) января, за четыре дня до доклада, на заседании ЦК. Когда мрачно комментировал явно неудачно для партии развивавшиеся события в Европе.

«В октябре, – пессимистически констатировал он, – мы говорили о священной войне против империализма потому, что нам обещали, что одно слово «мир» поднимет революцию на Западе. Но это не оправдалось /выделено мной – Ю.Ж./».¹²⁸

Во второй раз Сталин ощутил свою несомненную правоту накануне доклада на съезде Советов. Тогда, когда представил, что являлось обязательным, проект резолюции на рассмотрение своей, большевистской фракции.

Выступая там, подчеркнул основной тезис. С одной стороны, вроде бы нельзя не признавать демократический принцип самоопределения. Однако с другой – приходится учитывать и его реакционную роль, что столь явно продемонстрировала политика Украинской Рады. Потому и надо установить – принцип этот не должен быть фетишем. Использовать его следует только в интересах социализма.

Далее Сталин заметил, что многие товарищи уже признали принцип самоопределения явно устаревшим. Поняли – настало время противостоять подобной тенденции, ибо ведёт она к крайне вредной децентрализации страны. К тому, что чуть ли не каждая губерния пытается объявить себя самостоятельной республикой. Учитывая же важность незамедлительной централизации советской власти, необходимо решительно возражать против подобной формы переустройства. Необходимо укреплять и объединять советские элементы в федерируемых регионах. Ограничить для них принцип самоопределения лишь согласием съездов республик на вхождение в Российскую Федерацию.¹²⁹

И вновь Сталин ничьих возражений не услышал.

Уже на трибуне съезда Сталин, для большей убедительности, подтверждения своей правоты, проанализировал политические события последних месяцев, сделав единственно возможный, как он полагал, вывод: «Корень всех конфликтов, возникших между окраинами и центральной Советской властью, лежит в вопросе о власти. И если буржуазные круги тех или иных областей стремятся придать националистическую окраску этим конфликтам, то только потому, что им это выгодно».

Как и большинство выступавших перед ним делегатов. Сталин, как самый отрицательный пример, привёл действия Рады. Тем вновь напомнил основной тезис доклада – «принцип самоопределения был использован буржуазно-шовинистическими кругами Украины в своих собственных целях». И пришёл к логическому заключению: принцип самоопределения следует рассматривать как «право на самоопределение не буржуазии, а трудовых масс данной нации. Принцип самоопределения должен быть средством борьбы за социализм и должен быть подчинён принципам социализма».¹³⁰

Иначе говоря, предложил ставший пресловутым принцип в его привычной трактовке полностью отвергнуть. Раскрыл же эту мысль текстом подготовленного им проекта резолюции, названной весьма неожиданно – «О федеральных учреждениях Российской Республики».

В ней, но не акцентируя на том внимания, несколько изменил существо двух статей уже принятой съездом 12(25) января «Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа». Первой статьёй предложенная Свердловым «Декларация» провозглашала Россию «республикой Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов», учреждённой «на основе свободного союза свободных наций как федерация советских национальных республик /выделено мной – Ю.Ж./». А четвёртая уточняла – предоставляется «рабочим и крестьянам каждой нации /выделено мной – Ю.Ж./ принять самостоятельное решение на своём полномочном съезде: желают ли они, и на каких основаниях, участвовать в Федеральном правительстве и в остальных федеральных советских учреждениях».¹³¹

Подобная формулировка юридического документа, да ещё являвшегося «установлением коренных начал федерации советских республик», создавала опасный по далеко идущим последствиям прецедент. Хорошо, если «полномочный съезд» подтвердит своё участие в федеральных органах власти. А если нет? Что это будет означать – готовность просто подчиниться, или отделение от России?

Потому-то Сталин в проекте своей резолюции решительно отказался использовать столь двусмысленное, неопределённое положение. И отказался не только от него. Вроде бы повторил первый пункт «Декларации» – «Российская Социалистическая Советская Республика учреждается на основе добровольного союза народов России как федерация советских республик». Повторил, выбросив всего только одно слово – «национальных», принципиально изменив сущность создаваемой федерации. Вслед за тем использовал уже предлагавшуюся структуру:

«Способ участия советских республик отдельных областей в федеральном правительстве, областей, отличающихся особым бытом и национальным составом, равно как разграничение сферы деятельности федеральных и областных учреждений Российской Республики определяется немедленно по образованию областных советских республик /выделено мной – Ю.Ж./ Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом и Центральными Исполнительными Комитетами этих республик».¹³²

Только теперь становилось понятным, что Сталин не изменил своим убеждениям. Как был, так и остался сторонником унитарного государства. Слово же «федерация» использовал в чисто декоративных целях. Л ишь для того, чтобы ублажить всех тех представителей власти на местах (и прежде всего – на национальных окраинах), которые непременно включали в свои решения и постановления это слово, нисколько не задумываясь о том, как же такая форма государственного устройства станет осуществляться на практике и будет ли она жизнеспособна, особенно в сложившихся, весьма непростых условиях полураспада страны.

Сколь ни было предложение Сталина противоречившим традиционным взглядам на национальный вопрос, большинство делегатов съезда вполне сознательно его одобрило.

Львович-Давидович, фракция эсеров: «Вся речь Сталина проникнута централистской политикой, которая сквозит в каждом его слове».

Ю.А. Ге, фракция анархистов-коммунистов: «Этот закон до того понятен, что не подлежит никакому обсуждению и не должен вызвать никаких прений на этом съезде… Для нас, анархистов, было всегда ясно, что о вопросе о национальном самоопределении не может быть и речи, ибо у нас должен быть на очереди один вопрос – вопрос о классовом самоопределении».

В.Е. Трутовский, фракция левых эсеров: «Рассматривая вопрос национальный, мы должны иметь в виду то обстоятельство, что в данный момент перед нами уже имеется целый ряд единств, которые существуют и формируются в единства, уже вполне самоопределившиеся… Ввиду серьёзности национального вопроса (надо) создать специальный Совет из представителей Советских Национальных Республик, ибо вероятно, что в будущем решения съезда могут стать источником конфликта».

Ю.А. Мартов, фракция меньшевиков-интернационалистов: «На Украине к партии Винниченко принадлежит значительное количество рабочих и крестьян, и это необходимо иметь в виду при разрешении проблем в национальной области. Необходимо всем национальностям, в том числе и украинскому пролетариату, предоставить самоопределяться так, как они пожелают сами, не ограничивая их никакими рамками условий. Вы хотите, чтобы народы России строили везде не демократические, а исключительно советские республики, но, на наш взгляд, предоставьте это им самим. Для Украины, например, необходим созыв украинского Учредительного собрания для того, чтобы путём голосования дать возможность этой стране выявить, наконец, окончательно своё отношение к Украинской Раде».

Е.А. Преображенский, фракция большевиков: «Национальное движение только тогда является исторически прогрессивным, когда оно направлено против империализма, когда оно протекает в обстановке буржуазно-капиталистического строя… Большевики потому сочувствовали /до революции – Ю.Ж./ движению, возглавлявшемуся украинскими эсерами и социал-демократами, хотя последние мало чем отличаются от русских социалистов-соглашателей, что их движение преследовало одну, общую для них и русского трудового народа, цель – свергнуть буржуазное правительство Керенского.

Теперь же, поскольку украинская буржуазия руками господ Винниченко, прячущихся за ярлычком социалистов, стремится использовать принцип самоопределения для борьбы с Советской властью как у себя, так и вне пределов Украины, поскольку гражданская борьба объективно революционна и неизбежна…

Нас упрекают в том, что мы навязываем, насильно навязываем самоопределяющимся народностям советскую организацию власти в границах их самостоятельных территорий. Нам указывают, что в этом отношении мы противоречим своим же принципам. Товарищ Мартов удивляется, почему в то время, как мы в отношении Польши, Литвы, Курляндии и т. д. перед лицом Германии требуем референдума, то есть всеобщего голосования как способа изъявления народом своей воли, в то же время мы у себя, внутри России, навязываем Украине, Кавказу, Финляндии и т. д. советские федерации…

Для каждой области существует два периода в её политическом развитии. Покуда западные окраины России ещё не сбросили с себя цепей монархического порабощения, требовать от них советской организации власти является невозможным, ибо им предстоит ещё чисто-демократическая революция, в результате которой должно последовать падение царизма».

Селиванов, фракция эсеров-максималистов: «Если сепаратизм российских окраин до октябрьского переворота ускорил развязку с правительством буржуазной коалиции, увеличивая степень недовольства этим правительством и ослабляя его опору, то те формы, которые теперь приняло национальное движение, грозят самому существованию Советской власти…

В основу самоопределения национальностей (теперь, когда Россия является Социалистической Республикой и носительницей великих идеалов всемирного освобождения угнетённых классов, которым нет надобности бежать от Великороссии, нет тех оснований для сепаратизма, которые питались желанием освободиться от империалистического гнёта раньше) должен быть положен принцип краевого самоопределения, принцип культурной автономии, но не отмежевания по национальному признаку…»

Лозунг самоопределения наций как таковых, а не одних лишь их угнетённых элементов, должен быть отвергнут в Советской России».¹³³

Вот всё, абсолютно всё, что сказали делегаты съезда во время прений по национальному вопросу. И позволили Сталину окончательно утвердиться в своей правоте, выступая с заключительным словом.

С первых же слов Сталин позволил себе то, о чём умолчал, представляя проект: «Предложенная резолюция не является законом, а намечает лишь общие основы будущей Конституции Российской Федеративной Республики. Пока ещё не кончилась борьба между двумя политическими течениями – националистической контрреволюцией с одной стороны, и Советской властью с другой, – до тех пор не может быть речи об отчеканенной Конституции, ясно и точно определяющей все детали государственного устройства советских республик. Резолюция содержит лишь общие основы Конституции, которые будут переданы для подробной разработки Центральному Исполнительному Комитету и представлены на окончательное утверждение ближайшему съезду Советов».

Завершая выступление, Сталин вернулся к тому, о чём говорил в основном докладе.

«Приходится продолжать, – сказал он, – так называемую гражданскую войну, являющуюся, по сути дела, борьбой между течением, стремящемся утвердить на окраинах власть коалиционную, соглашательскую, и другим течением, борющемся за утверждение власти социалистической… Вот в чём содержание и исторический смысл тех острых конфликтов, которые возникают между Советом Народных Комиссаров с одной стороны, и окраинными буржуазно-националистическими коалиционными правительствами – с другой. Ссылки этих правительств на то, что они ведут борьбу для того, чтобы отстоять национальную независимость, являются не более как лицемерным прикрытием ведущегося против трудового народа похода».¹³⁴

Теперь заменим в данной цитате прилагательные «коалиционный», «соглашательский», «буржуазный» на иное слово – «сепаратистский», а «социалистический» – на «унитарный». И только тогда поймём, что же хотел сказать Сталин, вынужденный использовать подобный флёр, чтобы добиться своего, не вызывая возмущения делегатов, представлявших все без исключения социалистические партии страны.

Уловка почти удалась. Против выступили лишь меньшевики – Добронацкий, Д.Ф. Жилунович и А.С. Мартынов. Правда, обрушились они не на Сталина и предлагаемую им форму государственного устройства. Настаивали на восстановлении диктатуры истинной демократии и её олицетворения – Учредительного собрания. Делегаты от остальных фракций– анархистов-коммунистов, левых эсеров, эсеров-максималистов – безоговорочно поддержали докладчика. Правда, дополнили проект. В формулировку «Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов» внесли слово «и казачьих». Да ещё присовокупили к резолюции два пункта, лишь усилившие её смысл:

«6. Все местные дела решается исключительно местными советами. За высшими советами признаётся право регулирования отношений между низшими советами и решение возникающих между ними разногласий. Центральная Советская власть обязана следить за соблюдением основ федерации и представлять Российскую Федерацию Советов в её целом. На центральную власть возлагается также проведение мероприятий, осуществимых лишь в общегосударственном масштабе, причём, однако, не должны быть нарушаемы права отдельных, вступивших в федерацию, областей.

7. Разработка этих основных положений Конституции Российской Федеративной Республики поручается Центральному Исполнительному Комитету Советов для внесения на следующий съезд Советов».¹³⁵

Начиная с этого момента, Российская Советская Республика хотя и оставалась федеративной, но только по названию, неумолимо превращаясь в унитарную. В административном отношении разделённую на области, они же – областные объединения или областные республики. Теперь оставалось столь же юридически окончательно определить и границы государства. Решить: сохранятся ли они прежними – разумеется, без Польши и Финляндии – или станут иными. Но ответ на такой вопрос можно было получить лишь по завершению переговоров в Брест-Литовске.

Глава III. Нет худа без добра