Мадам Дюбуа приехала одной их первых. Мендес чуть не лишился чувств, когда она сняла накидку в прихожей и оголила полные плечи, сиявшие алебастровой белизной на фоне бархатного платья гранатового цвета; лиф его был так тесен, что плоть выдавливалась вверх по краям, и казалось, ткань режет тело на части; шею дорогой его сердцу дамы украшало широкое жемчужное колье, а в руках она держала веер, которому еще предстояло хорошенько ей послужить, овевая ее пунцовую физиономию.
Но и сердце Альвареса взыграло с не меньшей прытью, чуть не выпрыгнув из грудной клетки, когда мадемуазель Аглая, выглядевшая еще легче, еще эфирнее обыкновенного, с гипюровой лентой в волосах и в длинных, до локтей, белых перчатках с оторочкой из лебяжьего пуха, прошедшая мимо, почти не касаясь земли, изящно ему поклонилась, всколыхнув спиральки своих завитых на папильотках локонов и качнув серьгами. Позади следовал ее брат, неся за ней боа и шаль.
К восьми часам прибыли, наконец, остальные сотрапезники, разодетые в пух и прах и с соответствующими случаю минами; кавалеры предложили руку дамам, и бал был открыт. Все танцевали, вышагивая вперед и назад, лакированные туфли скользили по вощеному паркету, кавалеры улыбались, а дамы держались подчеркнуто скромно.
Сынок мадам Ленуар, и на этот раз одетый артиллеристом, с кивером на голове, саблей на поясе и шпорами на сапожках, прикорнул на скамье; мадемуазель Клара протанцевала всю ночь, получив в партнеры собственного родителя; мадемуазель Гортензия, ее старшая кузина, с венком роз на голове и голубым шарфом на шее все время смотрелась в зеркало и жеманничала, вертясь перед братом мадемуазель Аглаи, который с блеском играл роль одинокого кавалера; Шахутшнихбах, застряв в прихожей, помогал слугам переносить блюда из столовой в гостиную; Тернанд, стоя очень прямо, демонстрировал свое лицо на три четверти в фас — так, чтобы именно в этом ракурсе быть замеченным мадам Ленуар, смотревшей по преимуществу на Альвареса, а тот созерцал мадемуазель Аглаю, имевшую вид самого непонятого в мире существа; мадам Дюбуа придавала томности маленьким глазкам и выставляла напоказ все свои полновесные чары, частично укрытые от глаз Мендеса из-за молодого человека, который сидел прямо перед ним и меланхолично поигрывал лорнеткой, время от времени с мечтательным видом поглядывая на потолок, чтоб ни от кого не укрылось, сколь совершенна его голова.
Мадам Рено не танцевала, поскольку была немного утомлена и к тому ж берегла силы для вальса. Она то и дело удалялась, чтобы отдать какое-нибудь распоряжение, а в остальное время сидела в кресле средь узкого кружка приближенных гостей, к которому по очереди подходил то один, то другой из присутствующих, чтобы изъявить ей свою признательность или перекинуться двумя-тремя фразами. Компания эта располагалась в углу гостиной, неподалеку от карточных столиков, поставленных в кабинете мсье Рено, где ради праздника все перевернули вверх дном: убрали бюсты, а папки заперли в шкафы.
Анри издали любовался мадам Рено, облаченной в желтое платье с золотистым отливом. Она держалась невозмутимо, точно богиня; на ее лице, немного бледном в сиянии свечей, запечатлелось какое-то особенное выражение неожиданной для нее величавости: глаза блестели, безупречные зубы сияли в улыбке, обнаженные руки как бы впивали свет ламп, и он переливался легкими волнами на белоснежном бархате кожи.
Анри приблизился к ней и вдохнул аромат, источаемый всем ее телом; заговорив с ней, он нагнулся над ее плечом, а когда выпрямился, щека горела, будто побывала над раскаленной плитой.
Пунш получился превосходный, тайной его состава владел один папаша Рено. Последний блестяще справлялся с ролью гостеприимного хозяина, заводил речь о разнообразных предметах, часто смеялся, сияя, расточал комплименты прекрасному полу, крепко жал руки мужчинам, детей пичкал пирожными, всем, не скупясь, подливал вина и танцевал весьма колоритно, а во время паузы в одном из контрдансов подсел к пианино и пробарабанил по клавишам локтями; это вызвало приступ хохота, он остался весьма доволен.
Все оживились, даже серьезные люди, среди которых надобно отметить Тернанда: тот — с рукой, засунутой за борт жилета, и с манжетами сорочки, целиком вылезавшими из рукавов фрака, — умудрялся сохранять байроническую непреклонность, каковая приводила в отчаянье мадам Ленуар; меж тем вновь заиграла труба, скрипка заверещала как нельзя громче, руки заторопились обнять талии, глаза вновь загорелись, Морель позволил себе несколько более вольное па, и у него тотчас нашлись подражатели, а посему к наступлению трех часов утра спиральки у висков растрепались, уложенные локоны потеряли гладкость и блеск, на большинстве нижних юбок понизу отпечатались следы каблуков, а перчатки потеряли былую свежесть.
Ах, как хорошо было вальсировать в этакий час, когда старые дамы уже ушли, когда легко скользить по паркету, увлекая изнемогающую в твоих руках от усталости партнершу, мять ее кружева, вдыхать запах ее волос и во всех зеркалах видеть себя в непрестанном кружении, в сиянии люстр, пока от блеска глаз, все время сверкающих так близко, вас не охватывает сладостная истома: голова легонько гудит от однообразного порхания по кругу и сердца трепещут ему в лад среди жарких эманаций утомленных женских тел и вянущих роз — вот время, когда душу охватывает любовь, а подчас и пронзает боль.
— Почему вы не вальсируете? — очень тихо спрашивала мадам Эмилия у Анри.
— Но… я не умею, — мялся он.
— Вы говорите неправду! — возражала она. — Надо постараться… Ну же, о, прошу вас, со мной… неужели вы мне откажете?
Мадемуазель Аглая играла какую-то победоносную мазурку, Тернанд увлек в танце мадам Ленуар, Мендес уже ухватил мадам Дюбуа, молодой человек с лорнеткой получил согласье мадам Эмилии, вальсировавшей, надо сказать, дивно. Всякий раз, как она проплывала мимо Анри, ее платье касалось его ног, шелковистый атлас почти что цеплялся к сукну его панталон, и он ожидал каждого нового появления ее перед ним с мучительным нетерпением.
Она снова села в кресла и повернулась к нему:
— Вы так и не сделаете ни одной попытки?
— Вы же знаете, не могу.
— Было бы хотение…
— К тому ж здесь еще слишком людно.
— Значит ли это, что вам мешает одно тщеславие? Не думала, что вы такой фат.
— Тщеславие? О нет! Но…
Рукой мадам Эмилии снова завладел Тернанд, и они пошли танцевать. На этот раз она еще стремительней проносилась мимо Анри; он стоял все там же, прислонившись к стене, глядел, как она появляется и исчезает, приоткрыв рот в вызывающей усмешке, как можно дальше отклонившись назад и запрокинув голову. «Кокетка! — восклицал он про себя. — Неужели она воображает, что я любуюсь ею?» При этом он определенно ею любовался и страстно ее желал, мысленно разрывая на ней платье снизу доверху и представляя ее обнаженной именно в этой позе.
— Вы очень угрюмы, — проговорила она, садясь рядом; потом, отдышавшись, продолжила: — Уверена, если б вы только захотели, то вальсировали бы не хуже прочих.
— Я, конечно, сожалею, что не выучился вальсу, но первый урок мне бы не хотелось получать от вас.
— Почему бы и нет, я — хороший педагог, — заверила она.
— В самом деле?
— Определенно. — Тут она рассмеялась и взглянула ему прямо в лицо.
Он тоже рассмеялся, при всем том чувствуя в ее словах насмешку.
— На этот раз, душенька, вы должны оказать такую честь именно мне, — проворковал мсье Рено, остановясь перед женой.
— Вы слишком любезны, прекрасный мой рыцарь, чтобы я могла отказать вам, — в том же тоне отвечала она.
Мадемуазель Гортензия ударила по клавишам, зазвучал Штраус,[37] Тернанд пустился вальсировать первым, за ним последовал Мендес, супруги Рено танцевали вместе: он изображал Аполлона, «ежели бы тот был китайцем», и покачивался из стороны в сторону, томно закатывая глаза, она же смеялась, как безумная, подыгрывая всем его фокусам. Шахутшнихбах давно отправился спать, Морель тихо улизнул, чтобы, переодевшись предводителем каннибалов, с должным шиком закончить ночь в Опере.[38] Гости расходились, праздник приближался к концу. Мадемуазель Аглая умирала от усталости в объятьях кружащегося с ней Альвареса, с Мендеса каплями стекал пот — он все еще вальсировал с мадам Дюбуа, мадемуазель Гортензия уже сыграла все, что знала, мсье Ленуар потерял пятьдесят франков и, опасаясь еще больших убытков, пуще всего желал отправиться спать, зато мсье Рено был неутомим, а супруга его не утратила обаяния. Иногда вальсирующие, следуя друг за другом, оказывались в соседней комнате, и Анри оставался один; он слышал шарканье ног, смех, выкрики, и несколько раз его охватывало странное желание заплакать. Он чувствовал холод внутри себя, и все его существо содрогалось от тоски. Ужасные мгновения в жизни каждого — вот такие, исполненные горечи обманутого честолюбия, когда чувствуешь, что одинок в этом мире, нет отклика тебе, мрачному, лишенному счастья, словно отъятому навсегда от груди кормилицы, и ты брезгливо отворачиваешься от чужого всеобщего веселья!
Когда все разошлись, он поднялся к себе в комнату, но не лег: распахнул окно и перевел дух. Ночь была теплой, он упивался ее безмолвием, прохладный воздух освежил его усталые глаза, остудил горящий лоб; он долго еще оставался у окна, облокотясь на подоконник и вглядываясь в ночь; помаленьку и утро забрезжило, на небе поблекли звезды, он невольно припомнил все улыбки, все женские взгляды, оставившие его наедине с собой, запах их одежд, угаснувшие звуки музыки и потухшее сияние люстр; хотя бал и нагнал на него скуку, он уже жалел о нем, как о какой-то старинной вещице; а ветер меж тем начал трепать древесные кроны, где-то вдали запел петух, время от времени, грохоча по булыжникам, проезжали повозки, слышался лай собак… утренние облака, легкие и стремительные, проплывали одно за другим и таяли вдали, далеко за Парижем, по ту сторону светящейся линии горизонта… но тут похолодало, и пал туман.