Цитцер прожил трудную жизнь, в которой был не только учителем, но и агрономом, строителем, работником санитарно-эпидемиологической станции. Поучительные истории из своей практики он рассказывал нам на уроках химии, которых было гораздо больше, чем в обычной школе, потому что благодаря Цитцеру наша школа стала специализированной химической, и, кроме обычных часов по химии, у нас был целый химический день, который начинался с двухчасовой лекции, а заканчивался в прекрасно оборудованной лаборатории.
Юрий Густавович часто говорил нам странные вещи. Рассказывал о химической инертности азота – главного компонента земной атмосферы, и о трудностях получения из него ценнейших аммиачных удобрений. Показывал на экране научно-популярный фильм, где в колоссальных колоннах из крупповской стали, за их толстыми стенками, в невыносимой жаре и при зубодробительном давлении азот нехотя соединялся с водородом, подчиняясь могучей воле человека. И вдруг спрашивал:
– Являются ли эти гигантские стальные установки для получения аммиака свидетельством человеческого могущества? Конечно, нет! Они – признак человеческой слабости. Вам приходится применять силу? Значит, вы не использовали ум. Клубеньковые бактерии в корнях бобовых растений умеют связывать атмосферный азот без всякого напряжения…
Контрольные задания он тоже задавал превосходные:
– Даны старые бумажные газеты и шерстяные варежки. Выбирайте, что вам больше нравится, и напишите формулы всех практически полезных химических соединений, которые можно извлечь из этого старья, – с уравнениями реакций, естественно…
Я выбрал варежки, но не стал возиться с постепенным разложением, а изничтожил их до водорода, углерода, кислорода, азота и серы – той самой, из-за которой горелая шерсть так смердит. После чего стал писать формулы синтеза всё более сложных соединений из этих пяти химических элементов. Дошёл до получения аспирина и, когда прозвенел звонок, сдал работу с сожалением – там можно было столько ещё насинтезировать!
Лекция профессора Цитцера из моей книги «Астровитянка» во многом повторяет настоящие уроки замечательного учителя химии Юрия Густавовича Цитцера.
Он организовал в нашей школе химическую секцию научного общества учащихся (НОУ), в которое я немедленно вступил и стал заниматься прибором для создания коллоидных растворов металлов с помощью электрической дуги в воде, а также опытами с вакуумной пропиткой древесины.
Я очень многим обязан Юрию Густавовичу Цитцеру и своим школьным учителям.
Узнав, что наша химическая секция является частью большого Челябинского НОУ, я вступил ещё в одну секцию – теоретической физики, которую вёл по воскресеньям Моисей Соломонович Свирский, настоящий профессор физики из Челябинского педагогического института.
Он разбирал с нами уравнения движения электрона в электромагнитном поле, а самое главное – разбирал стену между реальностью и теоретическими знаниями, которые мы черпали из учебников. Свирский учил нас применять уравнения к реальному миру, забегал в нашем обучении вперёд и рассказывал школьникам о дифференциальном и интегральном исчислении. Мы учились ставить научные задачи и искать их решение, систематизировать результаты опытов и докладывать свои результаты на ежегодных конференциях.
Я очень многим обязан профессору Свирскому, который и после университета мне помог, лично выдав рекомендацию для поступления в московскую аспирантуру.
Когда я поступил в Челябинский университет в 1976 году, самой яркой фигурой среди физиков был профессор Георгий Васильевич Клещёв, специалист по кристаллам и физике твёрдого тела. Он хромал из-за военного ранения, поэтому всегда ходил с палочкой, носил элегантные пиджаки и много курил. Он сочетал в себе интеллигентность и энергичность, вежливость в общении и смелость в суждениях.
Его жизненная история была поразительной. Он вырос в простой крестьянской семье, но отличался неуёмной энергией, любознательностью и страстью к чтению. Всю жизнь писал стихи и в стихах так вспоминал своё обучение в деревенской школе, в библиотеке которой он частенько ночевал, чтобы не возвращаться по холоду несколько километров домой:
Я, помню, по складам читал
О Солнце, звёздах и Вселенной
И ничего не понимал.
С недетским трепетом познанья
Я «Марс, Юпитер» повторял
И вслушивался в слов звучанье.
Прочел я: «вертится Земля»,—
И этим очень поразился
И крепко в лавку, помню я,
Чтоб не свалиться, уцепился.
Клещёв поступил в университет, но грянула война. В начале 1942 года Георгий Клещёв ушёл на фронт. Он стал гвардии старшиной, которого солдаты за энергию и мужество называли «гвардии сатаной».
Наград у него было немало, и за каждой стояла история, которая была больше награды. Он скупо говорил о войне, но однажды сказал про свою скромную медаль «За боевые заслуги»: «Из 14 ребят из того рейда нас вернулось только двое. Это медаль тех, кто не вышел оттуда». Он форсировал Днепр, утопив в нём свои дневники со стихами, участвовал в сражении на Курско-Орловской дуге и закончил войну в Праге в 1945 году, где ещё 13 мая шли бои.
В его вещмешке всегда были книги, а главной мечтой оставалось продолжить учёбу в университете. Демобилизовавшись из армии, он приехал в Москву и зашёл в МГУ, где встретился с молодым физиком Виталием Гинзбургом, будущим нобелевским лауреатом. Тот провел его по лаборатории и был готов взять смышлёного фронтовика на работу. «Вы быстро нагоните упущенное!» – уверял Гинзбург. Но у его собеседника не было диплома о высшем образовании…
Вскоре Клещёв поступил на физмат Челябинского педагогического института, блестяще его закончил и остался на кафедре преподавателем физики. За следующую четверть века он написал много интересных научных работ и открыл много учеников.
В 1976 году Клещёв стал профессором вновь организованного Челябинского государственного университета и центральной фигурой на университетском физфаке. В этом же году я стал его студентом. После занятий наукой в школе я сразу постарался подключиться к науке в университете: под руководством молодого преподавателя Николая Александровича Мамаева строил термостат для выращивания кристаллов, читал книги про атомные решетки и дислокации.
Как-то зимой на первом курсе я нашёл на подоконнике лаборатории стакан со льдом. Вода начала замерзать со стороны окна, и лёд оказался весь пронизан тонкими прожилками воздуха. Мы с Мамаевым стали спорить о причинах образования этих прожилок. Я полагал, что они образованы пузырьками воздуха, прилипшими ко льду в момент его нарастания. Суть спора несущественна – примечателен сам факт свободного общения преподавателей и первокурсников ЧелГУ, которые на все пять лет остались самым старшим курсом молодого университета. Стакан с замороженной водой стал темой моего первого доклада на семинаре профессора Клещёва.
Потом я сделал доклад по своему реферату о том, что природа избегает бесконечностей, и если таковые случаются в наших уравнениях, то, как показывают многочисленные примеры, это лишь следствие неполноты наших уравнений или моделей, а не отражение реальности.
Клещёв заприметил шустрого студента и нередко беседовал со мной в своём кабинете, рассказывая о многом таком, о чём на лекциях не говорил. От него я узнал про крамольные труды астронома Козырева. Более того, Георгий Васильевич дал мне почитать фотокопию этих трудов. В его библиотеке я увидел старую, 1933 года издания, книгу Эддингтона по теории относительности и с тех пор везде её искал. Нашёл через несколько лет в московском букинистическом магазине и прочёл. Эта книга перевернула мои представления о мироздании и теории гравитации.
Клещёв учил нас, студентов, глубине проникновения в предмет, умению мыслить неординарно, смело, с учётом авторитетов, но без преклонения. Георгий Васильевич Клещёв был настоящим учёным и настоящим учителем. Он умел открывать таланты у людей, а это посложнее, чем делать научные открытия.
Заведующим кафедрой теоретической физики Челябинского университета был и до сих пор остаётся профессор Дудоров. Под руководством Александра Егоровича я получил свой первый опыт физика-теоретика, решая уравнения для коллапса космических облаков с магнитным полем. Он всё время поддерживал меня, а на пятом курсе отправил на дипломную практику к московским астрономам.
Профессор Завьялов, первый заведующий кафедрой математики, учил не только математике. Он познакомил нас, студентов, с нетривиальной трактовкой специальной теории относительности, в которой релятивистское увеличение массы со скоростью трактуется не как реальное увеличение массы, а как формальное следствие релятивистского изменения времени и силы. Замещая ректора университета, летом 1981 года Завьялов подписал мне срочное направление в аспирантуру Института астрономии, чем нарушил кучу бюрократических инструкций, но спас мою научную судьбу.
Профессора Клещёв, Дудоров, Завьялов и многие другие преподаватели: вдумчивый Мамаев, строгий Лаппа и мягкий Тюменцев – оставили след в моей жизни и в голове. Без этих людей я стал бы другим человеком.
Когда я стал учиться в аспирантуре московского института, у меня появились другие наставники – учёные из Академии наук. Больше всего я перенял у моего руководителя Алексея Максимовича Фридмана и его друга, постоянного соавтора Валерия Львовича Поляченко. Однако и планетолог Бобров, математик Арнольд и астроном Микиша помогали мне узнавать новое, видеть научные проблемы с неожиданной стороны.
Учёный учится всю жизнь, и замечательно, когда рядом есть люди, у которых можно многому научиться. Книги могут быть прекрасными учителями, но живое общение с умным человеком ничто не заменит.
Я не могу перечислить всех своих учителей, которым лично обязан, но благодарен я им всем. Они для меня – самые главные учёные.
Рассказчик замолчал.
– А в каком томе ваших сказок опубликована эта история про главных учёных? – спросила Галатея. – Я хочу её перечитать.