[6], бок о бок с заиндевевшим попом, в православные дома, и сидит ли на облучке богомольный кучер, скинув шапку и обмотав платком уши, будто его мучит зубная хворь?
Так же, подо льдом, текут православные воды Москвы-реки? Так же с Воробьёвых гор видать шатёр Москвы пестроцветный, так же каждая тумба, каждый булыжник пропитан сдобным духом московским? Люди пройдут и уйдут. Отживут быстротечные жизни. Что Москва? Все пожары ей — пожары неопалимые, все ядра ей — в стенах ее стынут. Москва — икона, издалека нам светишь.
Алексей РемизовМосковские любимые легенды
На Святой земле
Слава среди людей — это тягчайшее бремя и великое искушение. После случая с Урсом, когда везде, и в газетах, и в разговорах, только и трубили о «тайной милостыне», и при этом полностью называлось имя: «младший священник Николай», оставаться в Патарах стало невозможно.
Из Тристомы с первым египетским пароходом Николай поехал в Аскалон. А молва, от которой, думал он, что скрылся, настигла его в дороге.
Поднялась буря, от порывов ветра оторвался крестец мачты и висел в дереве; какой-то матрос, совсем мальчик, взобрался на мачту и, не удержавшись, упал. А такое было, такая страсть на море, ни до кого, только б самому-то ухорониться.
«Молодой священник, — рассказывали, — вышел к несчастному и, помолившись над ним, взял его за руку, и Аммоний, так звали матроса, встал здрав и невредим».
И когда высадились в Александрии, только об этом и говорили — и-со всех сторон повалил народ, прося помощи и ожидая чуда.
В Диолко, куда ездили осматривать храм св. Фёдора, принесли одного тяжелобольного, и ещё был там слепой. Чтобы их успокоить, он помазал их маслом — и недужный, который корчился и ничего не мог есть, легко вздохнул и поднялся, а слепой, не видевший три года, прозрел.
— Чудотворец!
До самого Иерусалима его провожал шёпот и мольба: его выделяли, о нём говорили громко, пальцами показывали:
— Чудотворец!
Но что такое он сделал? И разве это какая заслуга: «помочь человеку?» Ведь он только пожалел этого юношу Аммония, и там, в Диолко, он только помолился о погибающих — да и как же иначе? Или в мире так очерствело сердце? А на него смотрят, точно он и в самом деле какой-то особенный — «чудотворец!» и уж не просят молитвы, а требуют чуда.
И вот без бури — ясно, попутный ветер — а как в самую злую погоду стал для него путь из Александрии в Иерусалим.
На Святой земле в толпе паломников легко затеряться: каждый камушек освящён, каждый кусок всеми согрет и насыщен — тайна и память! Каждое слово не из-пуста — смотри, слушай и касайся.
В те времена пустыни Фиваиды, Сирии и Палестины населяются отшельниками: уйти в пустыню — жить вне житейских дел и суеты — всегда главами к Богу; молитвой очистить помыслы и сердце, чтобы ухо открылось к голосу Бога, и уж поступать не по своей воле, а исполняя волю Божию — делать дело Божье. Какая завидная доля! Жизнь пустынников светилась горящими столпами поверх мглы грешной жизни со страстями, раздражением и злобой, спутницей всяких достижений в мире вещей и благ жизни.
За восемь дней Николай обошёл все святые места и монастыри, расспрашивал о подвижниках, о дорогах, по которым ходили к ним: одни несли свой грех, другие — желание научиться праведной жизни — жить с людьми наперекор воле и закону жизни: не в борьбе, а в кроткой любви. С каждым словом бывалых людей о подвигах труда и молитвы решение его становилось твёрже: уйти из мира и жить в пустыне.
В пасмурный летний день, когда тихо и особенно отчётливо собираются мысли, шёл он по пустынной улице к Голгофе. Проходя мимо полуразрушенной стены, он взглянул на башню и почувствовал необыкновенное счастье — это было ощущение всей жизни, всего живого, и это ощущение сказалось словом: «счастье».
Какое это счастье жить на земле, и как ему всё близко — до ползучих слепых подземных корней! И пустыня, пустыня, куда завтра он скроется, белая, гудела перед ним, опорошённая весенним цветом. Окутанный светящимся облаком чистейшего счастья, вдруг он увидел: сквозь тающий свет жизней идёт навстречу с лицом того юноши Аммония, над которым он молился на корабле.
И он стоял зачарованный.
А тот, плывя в воздухе, быстро приблизился: бездонные глаза его, как тысяча глаз, в глазах, и над бровями синие тороки — проводники небесных сфер — искря, волнятся. И вот совсем близко — коснувшись руки, блеснул мечом:
«Поспеши, иди в Ликию: твой путь не пустыня — путь тебе в мир. Обратись к людям, ты победишь народы и прославится в тебе имя Христа!»
И архангел погас, как свеча.
А Николай стоял — в руках зелёная пальмовая ветка — и свет чистейшего счастья и чувство наполненности жизнью подымали его над землёй:
«Не пустыня, мир! В мир!»
В мире
Безвестность —
ходи среди чужих чужим, и ты можешь смотреть, не жди: на тебя не взглянут. В «общем порядке» ты войдёшь, куда всех пускают, и в толчее тебе не уступят место — «никаких исключений»! Ты со всеми и как все — всё это безымянное — толпа. Никто при встрече с тобой не будет пыжиться умником и стараться говорить по-умному, чтобы ты не открыл, что перед тобою дурак, да и сам ты ничего из себя не будешь корчить. С тобой заговорят, как со всеми, а скорее не заговорят: «с чего?» На тебя не будут глядеть ни с похвалой, ни с завистью, ни со злобой, и не заискивая. Ни в ком ты не пробудишь злого чувства, разве что под сердитую руку, а если вызовешь доброе — это ничего: может, пожалеют, как бездомного, как странника. Но какая свобода: ходи, как все, смотри, и — слушай! И никакого соблазна для других.
Безмолвие —
что может быть выше слова, и как легки и пусты слова! При встречах слово закрывает душу — набор лживых «вежливых» слов плотнее всякой пробки. И отрава — обольщающее «постараюсь», и яд — безответственное «обещаю». А мигающий свет поверхностного слова — сорная трава — осадок. И как же быть слову, как пробиться через все загородки и сквозь эту муть? Слово есть выражение мысли, но самая мысль во власти слова — кос и серпов, этих трамбующих колёс и плющащих прессов. Сказать «в голоде» — так и только так в посте безмолвия рождается слово.
Бедность —
вот что раскрывает душу — вот кто ведёт по всем ступеням креста! Бедность — это дар, как и богатство, — крестный дар со жгучим отчаянием, покинутостью, унижением и взлётом мечты. Нет, мечта о «счастье всего человечества» не от пустого брюха, не от оборванных штанов, не от зависти, не от жадности, а от пригвождённого «распятого» сердца. Когда вся утроба выворачивается и кулак над тобой (жизнь — это стукотня!), ты всё увидишь: все закоулки, все поддонное человеческих измыслей.
Молитва —
от молитвы мытаря до молитвы молитвенника, от нечаянных вскриков радости и горестных причитаний до лестовочных, положенных по Потребнику, слов, от пятерни — «щепоти» и наспех «счёта пуговиц» до уставных поклонов и метаний, от ангельского аллилуйя, человеческой песни и звериного рыка до благоуханного безмолвия трав и цветов — этих звёзд на земле! — одни и те же единственные нити с тем, что над и во всём; и слабые человеческие руки, как стебли, подымаются звёздами в небеса, и человеческий немощный дух становится громовой волей и могучим сердцем —
Pater noster[7].
Посвящение
Николай не вернулся в Патары, а поселился в Мирах. Третий год кончался его безвестной жизни. И в эти годы, никем не узнанный, он прошёл всю страду жизни простого человека.
Те чувства, какие раньше постигал он своим избранным сердцем, теперь почувствовал кровно: живя среди людей в самой толчее борьбы, беды и радостей жизни, встречаясь с людьми на самой чёрной работе и в чёрную безработицу.
Какие высокие побуждения теплятся в человеке и такая «живость», какую только и может измыслить человек на человека; и если простым словом сердца человек подымет и умирающего, человек же своей злой мыслью свалит и самое неколебимое; и есть ещё и совсем не от злого, а сколько может сделать зла человек человеку по легкомыслию или слепоте!
Чем жив и живёт человек на земле — не про тех, кто хватает с неба звёзды, «цари духа», и не про тех, кто на дне духа и даже ещё не родившиеся духовно, перед которыми «звери» чище, потому что бесхитростней и проще, а вот эти, которые составляют «мир». Дать миру этот хлеб «иносущный» — открыть человеку о человеке — «человек есть храм Божий и дух Божий живёт в нём!» — тогда и там «не от мира сего», кто над — «избранные» — облегчится трудная и странная их жизнь, а у тех, кто под — «убогие» — очеловечится шкурная порода и просветится их хлеб «насущный».
Во все безвестные дни одно чувство не покидало его: жалость к человеку. Это чувство было так остро: лучше бы, казалось ему, или распылиться, или окаменеть! И была одна неустанная молитва: имея дар мудрости, скрепить своё сердце и дать мир неумирённой человеческой жизни.
В то время умер архиепископ мирликийский Иоанн. В Миры съехались епископы на выборы: надо было решить, кто тот крепкий и мужественный, кому поручить стать во главе митрополии: надвигалась тяжёлая пора — последние гонения. Но сколько ни рассуждали епископы, согласия между ними не было.
Старику священнику из клира епископов снится сон, слышит он голос: «Иди, дедушка, в церковь: первый, кто придёт к заутрене, того движет мой дух!» — и явственно называет: «Имя ему Николай». В страхе проснулся старик: светает — а ещё не звонят — помолился и тихонько пошёл к Собору.
В то утро Николай поднялся, пробуждённый необыкновенным сном. Ему приснилось: опять, как тогда на Святой земле в решительный час судьбы, он увидел сквозь тающий свет жизней — навстречу идёт с лицом того юноши Аммония: бездонные глаза его, как тысяча глаз в глазах, и над бровями синие тороки — проводники небесных сфер — искря, волнятся; и вот совсем близко, коснувшись руки, блеснул мечом — и свет рассекся; и в новом свете он увидел: престол и на престоле архиерейские одежды, архангел, показывая на престол, велит ему сесть.
Рассветало. И этот рассвет был особенный — особенный день. Как всегда, Николай пошёл в церковь.
Три года исполнилось его безвестной жизни, и он не помнит никаких лишений за эти годы: вся горечь, скрытая на сердце, забыта и только одно чувство — благодарность.
И когда он вошёл в Собор, эта одна молитва в уме и на сердце:
«Благодарю тебя, Господи, что сделал меня свободным!»
Голос остановил его:
— Кто ты и как твоё имя?
Николай обернулся: старик священник — и в лице его не гнев, а жестокое бесповоротно.
И все чувства всколыхнулись: тайна раскрыта! Остаётся одно: убежать. И он сделал шаг, но старик, преграждая дорогу, повторил:
— Твоё имя? — и в голосе его прозвучал испуг.
— Николай, — и почувствовал, что не может сопротивляться: старик крепко держал его за плечо.
— Пойдём за мной! — кротко сказал старик.
И Николай покорно пошёл, готовый ко всему.
Вечером в Мирах стало известно, что избран новый архиепископ, имя ему Николай — Николай, младший патарский священник, три года скрывавшийся в Мирах.
— И не человеческим собором, — говорилось, — Божий суд избрал его.
Ночью, оставшись один, Николай долго не мог успокоить мысли и скрепить чувства. Молитва его была порывиста: он, как оглушённый, криком сердца взывал к Богу — просил о помощи: как и где найти ему мудрость — живя среди людей судить и решать? Быть всегда близким к человеческой беде — и облегчить и направить?
И увидел он, будто стоит он в длинном сарае, низкий потолок, и в том же сарае ещё двое в тёмной одежде, и он узнаёт их мысли: они явились, чтобы убить его. Побежал на другой конец, и они побежали за ним. Дверь — он толкнул ее и вышел: а это церковь — он в церкви. И когда подумал, что вот он свободен, дверь приотворилась — и он понял, что это за ним, и побежал через всю церковь. И очутился в том же самом сарае: и не двое, а их много затаились, чтобы напасть на него и убить. Он опять к той же двери, выскочил и, крепко захлопнув за собой, обессиленный, упал. И лежал во тьме, как без чувств. И вдруг свет открыл дорогу — от царских врат широким снующим лучом до выхода — и из голуби-света, он увидел, шла от царских врат Богородица и с ней апостолы: Андрей и Пётр. И он почувствовал, как руки коснулись его плеча и тепло и свет проникают в него, он поднял глаза и видит: на груди у себя серебряный омофор и из голуби-света Богородица — это от неё тянется скользящий, как свет, омофор. «Матерь Божия!» — протянул он руки. И увидел свои руки, простёртые, как из пропасти. А его чувство непомерной жалости к человеку с болью разорвало ему грудь и тянется из его сердца веткой — в миг запламенела ветка, плывёт в голуби-свете — голубь-свет тёплым веем заполняет ему глаза. Богородица показала на него апостолам: и апостол Андрей подал ему посох, а Пётр — Евангелие.
Чудотворец
Архиепископ мирликийский Николай сразу же заявил себя, как действительно избранный среди людей. Не злопамятен и всех милующий — и уж где бы он ни появился, с ним всегда мир: обо всем расскажешь и всё попросить можно; и чудеса — чудотворец.
Одна женщина — мирская — привела в церковь к обедне своего немого сына двенадцати лет; про неё говорили, что она одержима демоном, оттого её сын немой родился. Когда кончилась обедня, Николай велел привести в алтарь немого, и когда привели его, он поставил мальчика рядом с собой, открыл ему рот и, дунув, сказал: «Узел твоего языка да будет развязан, ты будешь говорить чисто!» И при последних словах мальчик крикнул: «Мама!» — Кузьма, чтец из Каркавы, по прозвищу «полоумный», его привели в церковь два человека: «зачитался» и очень буйствовал и в буйстве обыкновенно возносился, называя себя именами великих людей, и что он всех перещеголяет; Николай поставил его в алтаре и всю службу не отпускал от себя, а после обедни Кузьма вышел из алтаря тихий. — Пастух Павел из Крабы — этот сам пришёл, Кузьма посоветовал — пастух жаловался, что «обтенился демоном» и в голову ему лезут всякие неподходящие мысли, и которая засядет, топором её не вырубишь; Николай, обняв его голову, стал молиться, пастух с криком упал, но Николай продолжал молиться и до тех пор молился, пока Павел не поднялся прояснённый. — Зенон из Кастелля пришёл с провожатым, тихий, его называли «самоубийца»; Николай занимался посадкой винограда, увидя Зенона, он дал ему мотыгу и велел работать; весь день трудился «самоубийца» и вечером пошёл домой, не узнать: говорит: «Свой виноградник заведу, очень это дело интересное!» — Принесли связанного Пирра из Андроник, Николай велел его развязать, но провожатые отказались: «Убежит, говорят, не словим!» — Николай взял масла и ознаменовал его, и буйный вдруг затих, развязали, и он спокойно вышел. — Родители принесли из деревни Дамасей дочь Кириаку: высохла — «семь лет без движения, а ничего не болит!» — и её он тоже помазал маслом, и она зашевелилась. — Из Симбола пришли муж с женой: «Всем, говорят, — довольны, тридцать лет живём мирно, ни разу не побранились, одно горе: детьми не благословил Бог!» — Николай соединил их руки и помолился, и на другой год они опять пришли, и дитё и ними — окрестили мальчика Николаем. И много еще рассказывалось всяких чудесных историй. Вот почему у всех большой интерес был к его жизни — к его прошлому: какой он был, когда был маленький, как он рос, учился и сделался священником.
Родился Николай в Трагалоссе — там храм во имя архангела Михаила.
«Архангел Михаил, — говорили, — его ангел хранитель, и силою его он творит чудеса!»
О его рождении было открыто архимандриту Ивановского монастыря в Акаливосе старцу Савватию, духовным сыном которого и учеником был дядя Николая, тоже Николай. Рождение его совпало с закладкой храма св. Сиона в Фарроа. (Трагалосс, Акализос и Фарроа — нагорные селения к северу от Мир.) Когда он родился, положили его мыть в корыто, и он без всякой помощи встал на ноги и — «держался два часа». А некоторые уверяли, что «не два, а три», и случилось это при крещении. Родители сейчас же послали в Фарроа сказать дяде и старцу Савватию о чудесном ребёнке. И старец Савватий сказал: «Слава тебе, Боже, что родился и нам истинный раб Божий!»
Николай был единственный сын — «вымоленный»: Епифаний и Нонна, родители его, были не молодые. Избранность его сказалась с первых же дней: грудным он принимал только правую грудь матери, в постные же дни — по середам и пятницам — один раз вечером в часы, положенные по уставу.
Когда ему было три года, с ним самим совершилось чудо: был он с матерью на стройке храма в Фарроа, и, когда бегал среди лесов, стена обрушилась и его завалило камнем; мать в отчаянии звала на помощь — сбежались рабочие, но всем было ясно, что ничего не поправишь: завалило насмерть!
«И вот, — рассказывали, — на глазах у всех камни сами начали расступаться, и ребёнок вышел невредим».
По смерти старца Савватия архимандритом Акаливосского монастыря и строителем св. Сиона в Фарроа сделался дядя Николай. Не раз ездил он в Палестину: ему хотелось по образцу «матери церквей» воздвигнуть и здесь, на горах Ликии, «лучистое солнце мира» — св. Сион. Постройка храма была делом его жизни. И однажды во сне представилось ему, будто архангел Михаил ведёт его на гору, чтобы показать храм, какой он будет; и видит он, на горе засиял свет и в свете выступила церковь, и архангел сказал, что этот храм прославит «мирликийский» Николай — «Я его ангел-хранитель!»
Николаю исполнилось семь лет. Дядя поручил священнику Конону учить его грамоте. С первых же уроков Конон был поражён необыкновенным даром своего ученика. И стали говорить, что «Дух Божий» сошёл на него. Конон повёл его в Миры к архиепископу, и архиепископ, поговорив с Николаем, поражён был не меньше Конона и посвятил Николая в чтецы.
К этому времени относятся два чуда, о которых долго будут вспоминать в горах Ликии: «чудо о исцелении сухорукой» и «чудо о слуге, потерявшем золото».
Николай шёл поутру заниматься к Конону, около церкви сидит сухорукая нищенка, просит милостыню. И он положил ей в её сухую руку яблоко, и нищенка подняла эту руку и, сложив пальцы, перекрестилась.
Также утром, проходя по базару, Николай заметил человека: сидел на самом припёке, и все прохожие смотрели на него с любопытством, а он, как слепой, глаза открыты, а ничего не видит.
«Что с вами случилось, чего вы так?» — спросил его Николай.
Взглянув на мальчика, этот странный человек только покачал головой: что, мол, рассказывать, все равно от тебя не будет проку.
«Я вам помогу!» — не отходил Николай.
И тот даже рассмеялся: «Помогу! Мне — помочь?»
И рассказал, что он простой человек, послал его хозяин волов купить, дал денег, и сам он не знает, как это случилось, нагнали его молодцы, заговорили, обещали волов показать и за сходную цену, а пришёл на базар, хвать, денег-то и нет: либо потерял, либо вытащили.
«Подождите, — сказал Николай, — к вечеру я вам всё достану!» — и пошёл не к Конону, а в церковь.
До вечера ждал несчастный — прохожие трунили и подсмеивались: поверил мальчишке! — а уж ему всё равно: с пустыми руками куда ему? А на воров валить, сам в воры попадёшь! — как одеревенел. И вот в сумерки видит: бежит и в руках что-то прячет. А подошёл совсем близко, и тот, как очнулся, слышит: «Нате, — слышит, — деньги! Сосчитайте, сколько: нашёл на дороге: не то подкинул кто, не то обронил! Это вам — дар».
Тот из рук деньги выхватил, и руки затряслись: тридцать три фунта золотом — точка в точку!
В девятнадцать лет Николай был рукоположен в священники. Постройка храма настолько была закончена, что можно было совершать службу. И на освящении храма служили дядя Николай, учитель Конон и в первый раз Николай. Вскоре дядя помер, похоронили его в алтаре в приделе св. Иоанна, и после похорон новый акаливосский архимандрит Лев назначил Николая главным строителем св. Сиона.
У Николая было два помощника — духовные братья: Артемий и Гермий. Они были исполнителями его указаний, руководил же постройкой он один.
Когда обсекали скалу перед алтарным выступом храма, Николай временно должен был покинуть Фарроа: надо было проехать во Фригию за материалами для украшения храма. Перед отъездом он наказал братьям до своего возвращения распустить каменотёсов. Братья не послушали и решили на свой страх продолжать работу. Через месяц Николай вернулся и застаёт такое: семьдесят пять человек трудятся над камнем и не могут повернуть.
«Без меня ничего не можете?» — сказал он братьям и, набрав двенадцать, с двенадцатью повернул камень.
«Сила Господня в нём!» — говорили про него.
И пошла молва, что ему повинуются камни.
Сидит Николай в своей комнате в сумерки, читал книгу и что-то задумался. В комнату вошёл демон и, преобразившись в ангела, стал перед ним. Николай это сразу почувствовал.
«Я ангел Господен, — сказал демон, — послан посмотреть, что ты тут делаешь».
«Уходи, — сказал Николай, — я знаю, какой ты ангел!»
«Напрасно ты меня гонишь, — сказал демон, — тебе повинуются камни, я пришёл сказать тебе мою волю: если захочешь, ты можешь и больше: камень — ведь это мёртвое, но ты можешь и над живым проделать…»
«Говорю тебе: уходи!» — и Николай ознаменовал демона.
«Хорошо, — сказал демон, — я уйду, но под твоей кровлей я останусь».
Николай зажёг свет и стал на молитву.
На кухне брат Гермий, начистив картошки, перебирал лесную землянику: завтра из Трагалосса придут странники, всех надо накормить и угостить. Надоело смертельно. Редкий день, чтобы посидеть спокойно, с утра до вечера в работе. И раздумался Гермий.
«Какая твоя жизнь, — услышал он голос, — неужто ты только и годен, чтобы чистить картошку и перебирать землянику, а почему Николай, ведь он куда моложе тебя, а посмотри, у него своя комната, сидит он в тепле, ему есть время и книжку почитать, и подумать. Камни повинуются! Скажите, какая хитрость: повернуть камень умелыми руками! Да если бы Артемий нанял не семьдесят пять, а семьсот пять дураков, разве что камнем задавило бы их на месте. И ют он, всемогущий, сидит и книжку читает, а ты на кухне…»
Николаю после демонского визита не по себе, и он вышел, взглянул в кухню.
«Что ты тут делаешь?» — спросил он брата.
«Не дрова рублю, видишь!» — сказал Гермий и стал выговаривать, жалуясь на судьбу.
Не узнать было кротчайшего Гермия: с какой горечью и ожесточением выходили его слова. Николай слушал: все упреки, они относились к нему, принимал терпеливо… только почему ж это? И вдруг понял и, ознаменовав брата, коснулся его руки.
И оба увидели, как из кухни в окно планул огонь.
Демон ушёл, но дома он не покинул. В доме стало беспокойно, и в особенности ночью в глухой час, когда все спали. И однажды ночью Николай вошёл в комнату Артемия, Артемий тоже не спит.
«Ты ничего не слышишь?»
«Кто-то всё ходит, — отвечал Артемий, — я смотрел: на лестнице никого нет. Шорох — ты слышишь?»
«Это не человек!» — сказал Николай.
И оба стали на молитву и молились, пока не успокоилось.
Два чудесных случая особенно любили вспоминать на горах, они относятся ко времени окончания работ по постройке храма: «чудо с хлебом» и «чудо с вином».
Неожиданно собралось много рабочих. Николай заметил, что братья, готовя столы, смущены. Подозвал Гермия, Гермий, кивнув на ожидавших, тихо сказал:
«Орава — восемьдесят три человека, а у нас один хлеб!»
«Принеси мне этот хлеб!» — сказал Николай и, обратясь к мастерам, пригласил к столу.
Когда все разместились, Гермий принёс хлеб. Николай взял его и, благословив, разломил и стал раздавать по столам. И все ели и насытились, и остались ещё куски: их набрали с девяти столов три лукошка.
«Одним хлебом, — говорили, — все насытились, да ещё и осталось!»
Братья св. Сиона тоже затеяли отпраздновать окончание и устроили обед. Николай дал Артемию три хлеба и «тришестеричную» кружку вина. А когда Артемий с благословенным полуштофом показался в трапезной, братья возроптали:
«Это что ж, — говорят, — этим и усов обмочить не хватит!»
Артемий вернулся: «Ропщут, — говорит, — вином, говорят, обидел!»
Тогда Николай взял поднос и вышел к братьям: «Надо было мне сегодня, братья, послужить вам».
И, обходя столы, стал наливать, кому сколько хочется. И все пили, не отказывались и разошлись навеселе.
«Пусть, говорили, — от сего дня не будет никого, неверующего ему!»
А эту веру в его чудесную силу подтвердил случай во время засухи.
В Фарроа пришли из долины просить помощи: всё поле выжжено, и грозит голод. Николай спустился с горы к церкви мученицы Калиники, отслужил обедню и после обедни, созвав всё село, с крестами обошёл поле, прося о «примирении» и о «послании спасения». А когда с поля возвращались в церковь и весь народ кричал: «Господи, помилуй!» — ударил дождь, да такой, испугались, думали, что все потонут.
А завершил чудеса чудеснейший случай с Тигрием из Плиния.
Пришёл этот Тигрий со своей Леонилой из Фарроа, кланяются: у всех на селе урожай двадцать пять медиев, а у них пятнадцать, а зерно у всех одинаковое. И подают в горстке: «Нельзя ли как поспособствовать?»
Растрогали: уж очень смешные и жалко. Благословил он семена.
«Идите, — говорит, — старики, с Богом, засевайте ваше поле и не ропщите: могущий малое умножить и многое умалить!»
Тигрий с Леонилой вернулись домой и одно твердя: «могущий умножить», засеяли свое поле. И урожай на глаз, как у всех, как всегда, а как смололи: у всех — двадцать пять медиев, а у стариков — тысяча двадцать пять!
И как потом в Патарах Урс трубил о тысяче франков — чек, который в тяжёлую минуту его жизни Николай тайно положил ему на стол, так этот Тигрий с Леонилой звонили по всем горам, что собрали не пятнадцать, как всегда, не двадцать пять, как все, а тысячу двадцать пять! — и прямо указывали, что эту самую тысячу сверх нормы подсыпал им священник св. Сиона в Фарроа Николай.
Отчасти по просьбе родителей, у которых была земля и дом в Патарах, отчасти для испытания и стажа — Николаю исполнилось двадцать семь лет — архиепископ Иоанн назначил его в Патары.
И вот из глухого захолустья, куда и дорог не было, одни горные тропки, из села Фарроа попадает Николай в самый центр Ликии. В Патарах он прослужил три года. Смерть родителей, наследство, щедрость и наконец случай с Урсом.
Как Тигрий — горам, Урс городу объявил имя «Николай».
Передавая чудесные случаи из его жизни, о нём говорили по всей Ликии как о избранном среди людей — чудотворец, который просвещает очи слепым, отверзает уши глухим, приводит в голос язык немых, разрешает союз демонов и исправляет расслабленных.
«Архангел Михаил, — говорили, — его ангел хранитель и силою его он творит чудеса!»
И Миры стали центром, куда потянулись за чудом.
Глаза
Из всех сербских королей, потомков Симеона Неманя, Стефан Урош Милутин самый мудрый, и только слава его внука царя Душана затмила память о деде.
Царём Золотой Орды после смерти Батыя сделался его брат Беркай. Из-за мамлюков — половцев, застрявших в Египте, поссорился Беркай с Византией: от их султана Бей-барса не пропускали послов через Константинополь в Орду. Беркай послал своего «темника» — полководца Ногая войной на императора. Ногай победил греков, и Михаил Палеолог вынужден был заключить союз с Золотой Ордой.
У ногайцев руки чесались, и первому, кто ближе! — Сербии — угрожала большая опасность. Сербия Милутина не Сербия его внука царя Душана, Ногаю стоило только пальцем пошевелить, и крышка.
Король отправил послов к Ногаю. И сговорились: в самом деле, зачем разорять сербскую землю, когда рожон общий — греки, и мир никогда не мешает. И такая пошла дружба у короля с Ногаем, своего сына королевича послал он ко двору Ногая в татарскую науку.
Ну, конечно, дело понятное, дружба дружбой и наука наукой, а жил королевич при Ногае, как пленник. Только королевич этого не замечает: ему было что смотреть и слушать.
И много чему научился он — всяким искусствам, а кроме того, хорошее знакомство: сколько русских, тоже и китайцы! Да и гостей не переводится, со всех стран к Ногаю едут. И все старались говорить или по-русски, или по-китайски, а кто не может, ну хоть по-татарски. Рассядутся чай пить и всякие истории рассказывают.
Королевич больше всего любил про чудесное — и глаза у него такие, не позабудешь. И все королевича любили. Ногай — это он любил говорить про себя, как когда-то Гуюк: «На небе Бог, на земле Ногай!» — Ногай сам страх, а с королевичем был кроткий, а когда расшалится, один королевич — только взглянет, и отойдёт от сердца: такие даются глаза человеку, их возжигает какой-нибудь очень высокий ангел.
И такое стало, что Ногаю с королевичем никогда не расстаться — какой там заложник! — самый первый при дворе и выше его нет. И если Ногаю подарок, королевича не позабудьте! Королевич-то, может, и не заметит, а Ногай ничего не пропустит, от него ничего не скроешь — недаром же Менгу-Темир вроде царём его сделал: от Таврии до Дуная! Первый старейшина у великого хана. И вон Телебуге за одну такую оплошку всю жизнь помнил, ну а Тохта — шаманский глаз — этот сумел втереться: задарил королевича, а за ним все его и синие и жёлтые ламы.
Рубрук, посол Людовика Святого, по дороге к великому хану Менке заезжал к Ногаю. Рассказал чудесную историю с королём: от самого короля слышал.
Когда возвращались с крестового похода, ночью неподалёку от Кипра поднялась буря. Опасность была так велика, ничего не оставалось, как только готовиться к смерти. Королева была в отчаянии, и сенешаль[8] Жуанвиль предложил ей — единственное спасение! — дать обет паломничества в Варанжевиль к св. Николаю. Но королева не решилась на такое без согласия короля. Тогда Жуанвиль предложил пообещать чудотворцу серебряный корабль. Королева обещалась. И в ту же минуту ветер затих, и опасность миновала.
«Маленький серебряный корабль сделали в Париже и все было серебряное: и паруса, и мачты, и фигурки короля, королевы и всех детей».
Королевичу очень понравилось, что всё маленькое.
«И маленькие лодочки?»
«И маленькие бато, — говорил Рубрук, и, поправляясь, по-русски: — ботики».
Юсуп Дубаев, первый мастер при Ногае, смастерил королевичу серебряный караван — везут на верблюдах, и чего только нет, каких только товаров, и всё серебряное, и шатер, а в шатре Ногай с королевичем чай пьют и такой вот крохотный самоварчик — скороходов нарочно на Волгу в Сарай посылали за материалами и инструментом: «Это вам не ботики!»
И ещё поразило королевича: рассказывал приезжий из Бретани и русский из Киева. Это когда при перенесении мощей Николая чудотворца везли его по морю, и разлилась благодать по всему миру — два чуда: в Нанте чудесное исцеление бретонского принца Конана, а на Днепре русского мальчонку зацепило.
Отец Конана — Алэн Фержан, второй герцог Бретани из дома Корнуалисса, мать Арменгарда, дочь Фулька князя Анжуйского. Идти в аббатство в Анжэ и посвятить себя и детей св. Николаю дали обет родители: только чудо могло спасти маленького принца.
«И когда над умирающим было произнесено имя св. Николая, погасшие „трёхтысячелетние“ глаза кельтского мальчика вдруг засветились и он стал рассказывать про море — как он на берегу собирал ракушки и подошёл к нему „эвэк“, взял за руку и повёл по волнам, и в лицо брызнула волна, и он увидел: отец, и мать, и брат…»
А про Днепр такое — и в то же самое время.
Мать переправлялась на лодке через Днепр, задремала, мальчишка у неё и бултыхнись в воду и пошёл ко дну. С тем и домой вернулась: потонул.
«А ночью видит: по воде шёл старик на ту сторону к св. Софии и к ногам его подняло со дна, нагнулся он, выловил мальчонку, взял себе на руки и понёс. И вынес его на берег и к св. Софии, и там на полати (на хорах) под икону — тепло там — и положил: Ваня очнулся и ротиком, как плотвичка, воздух глотает…»
А случившийся при разговоре новгородский посол Труфанов говорит: «А у нас тоже, это Николай Мокрый, только у нас по-другому называется: явился он на Ильмень-озере на острове Липно, и водой с него исцелился Мстислав, сын Владимира Мономаха, образ поставили в Новгороде на дедовом Ярославовом дворе и называют его не Мокрый, а Дворищенский, или Липенский».
«Николины чудеса» сменились арабскими сказками: от Хулаги из Багдада приезжали послы, по-русски рассказывали. А арабские сказки — китайскими чудесами: от Кубилая из Пекина — китайские лисичьи про лисицу.
Королевич из отрока вырос юношей. Неразлучно сопровождал Ногая, где-где не было — и в Польше, и в Венгрии, и под Галичем, и уж такое видел, но глаза его — глаза его всё так же светились, будто жизнь не коснулась, впрочем, в жизни — не то, что мы видим, а что в нас…
И вот случилось, что Тохта по наущению Ногая Телебуту прикончил, а потом и самого Ногая, правда, не своими руками — русский убил! — да ведь это всё равно, важно, чей почин. И стал Тохта царём Золотой Орды, а королевич вернулся к отцу в Скоплье.
Возвращение королевича отпраздновали свадьбой: женился он на болгарской царевне Феодоре, получил от отца Зетскую землю и стал жить королём.
Чары ли его глаз или тут ногайский дух действовал — поднялись бояре, хотят, чтобы не король Милутин, а королевич королём был над всей Сербией. И король испугался: он и Ногая так не пугался.
Пишет сыну в Зету: зовёт для объяснения — очень трогательно писал ему, остерегали бояре, предупреждают — «или ты головы своей не жалеешь?» — не поверил. Поверил и приехал в Скоплье.
Король плакал при встрече и в глаза — в эти глаза — целовал сына. А когда проходили они по улице, из свиты короля забежал впереди один из его ближних и шилом королевичу выколол глаза.
Королевич упал, и в глазах его покатилась волна, а зелёные молоньи — воробьиная ночь — резали мозг. И вдруг волна остановилась, и молнии погасли — или это сердце остановилось? — старик остановился, наклоняется над ним: «Не бойся, — говорит, — твои глаза в моих руках».
И поднял руки — и королевич видит — из его ладоней светятся глаза.
Королевич лежал без памяти на камне около Никольской церкви. А когда очнулся, на глаза ему надели повязку и повели к отцу: теперь он не страшен. Или и слепой ещё страшен?
Море житейское не поддается никакому правописанию — человек одержим страхом, и, чтобы устранить этот страх, ему ничего не страшно!
Король присудил королевича к ссылке и с ним жену его и своего внука, будущего царя Душана — и это на верную гибель: король послал его к своему врагу в Константинополь.
Андроник заключил сербского гостя в Пантократор. В этом монастыре Вседержителя и началась слепая жизнь королевича.
Не было больше на свете таких глаз, но свет, возженный каким-то высоким ангелом, человеку не погасить: этот чудесный свет светился из сердца. И Андроник, не такой человек, привязался к королевичу. И бывало, вечерами придёт в Пантократор и прямо в его келью и сидит — ночь готов просидеть: очень любил слушать, как королевич рассказывает. А порассказать было что и о чём: Ногай, Телебута, Тохта — русские, китайцы, татары — чудеса и сказки!
Пять лет прожил королевич в монастыре — пленник тьмы, и свет его сердца разгорался: стал светом чуда, светом творчества, светом жизни.
Однажды, стоя на всенощной, он задремал и видит: старик — и тихо ему, точно боится, не напугать бы, или тайна:
«Степан, помнишь, что я тебе говорил?»
Королевич всмотрелся и не может признать:
«Не помню… я, дедушка, всё позабыл».
«Я говорил тебе о твоих глазах, — и старик поднял руки, и из ладоней его засветились глаза, — я их возвращаю тебе».
И руками так его обнял.
И это, как от какого-то внезапного тепла, королевич сразу очнулся — и видит: лампады и много свечей. Он рукой к глазам — повязка сбилась — да он видит! Закрыл глаза и опять: и опять — он видит!
Нет ничего прекраснее белого света — только он теперь знает, как это страшно на белом свете! И не снял повязки, так и остался.
И когда король незадолго до своей смерти вернул его и простил, и сам у него просил простить: «лишил белого света!» — королевич всё видел, а не снял повязки: «слепой».
<1928>