– Сейчас речь идет не о твоей репутации, а о жизни девочки, – заявила Кончита.
Когда Франческ взглянул на монашку, та невольно вздрогнула.
– Они тебя как-нибудь обидели? – небрежно задал он вопрос.
– Они швыряли в нее камни! – вместо девушки ответила Кончита. – У нее рана на плече. Мерседес ее перевязала. – Взяв монашку за руку, она ласково спросила: – Ты не возражаешь против того, чтобы пожить здесь под видом служанки до тех пор, пока мы не сможем отправить тебя домой?
Монашка затрясла головой и вдруг жалобно и протяжно завыла.
– Ее зовут Матильда Николау, – сказала Кончита, обнимая девушку за плечи.
– Что ж, Матильда Николау, – грубовато пробасил Франческ. – Не вой. Тебе, девка, нечего бояться.
Молча сидевшая за столом Мерседес таращила глаза на молодую монахиню. Матильда была дородной, не слишком красивой девушкой с голубыми глазами и покрасневшими от слез веками.
– Бояться-то ей есть чего! – рявкнула на Франческа Кончита. – Если ее поймают, твои драгоценные анархисты перережут ей горло.
– По крайней мере, сегодня ей придется переночевать у нас, – заявила Мерседес. – Она совсем измучена. Может лечь со мной.
– В таком случае проводи ее к себе, – кивнула Кончита.
Мерседес – настолько же смуглая и изящная, насколько монашка бледная и неуклюжая, – встала и взяла ее за руку. Когда она повела Матильду по лестнице, та перестала плакать и устало вытерла слезы. На верхней ступеньке она споткнулась, Мерседес ее поддержала.
– Ложись в постель, – сказала она девушке. – Я сейчас умоюсь и приду.
В тот день Мерседес вместе с несколькими жителями деревни ходили смотреть на сгоревший монастырь, и теперь ее волосы пахли гарью. Но с мытьем головы придется подождать до завтра. Заскрипела кровать – Матильда нырнула под одеяло. Тесновато будет, но как-нибудь уместятся. Мерседес слышала, как монашка шмыгает носом.
– Ты откуда приехала? – спросила она, вытираясь полотенцем.
Молчание. Затем:
– Из Сиджеса.
– Тебе надо попытаться вернуться туда.
– Угу.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать четыре, – тихо проговорила Матильда. – А тебе?
– Восемнадцать. – Мерседес надела через голову ночную рубашку и тряхнула черными локонами, чтобы выпростать волосы из-под воротничка. – Давно ты уже в монахинях?
– Я только готовлюсь.
– Как это? Послушница, что ли?
Из-под одеяла на Мерседес уставилось бледное лицо Матильды.
– Я еще не давала монашеских обетов.
– А собираешься? Даже сейчас, когда монастыря больше нет?
– Собираюсь.
– Неужели ты действительно хочешь стать монахиней?
– Да.
Стягивая волосы лентой на затылке, Мерседес села на край кровати. Матильда с восхищением смотрела на нее. Сама-то она никогда не имела такого гибкого и изящного тела, да и такое лицо редко можно было встретить в стенах монастыря.
– А мы – анархисты, – заметила Мерседес и с некоторой иронией в голосе добавила: – Между прочим, мой отец – лидер местных анархистов. Видела, как он хромает? Этот подарок он получил от guardia civil в 1909 году.
Натянув одеяло до самого носа, Матильда беспокойно заерзала. Мерседес заметила, что у нее грубые и красные от работы руки.
– Да не смотри ты так. Мы тебя не съедим, – сказала она, разглядывая монашку. – Значит, ты вчера сбежала из монастыря?
– Я хотела остаться. Чтобы защитить старших сестер. Но мужики начали швырять камни, и сестра Инмакулада – она моя духовная наставница – вытолкала меня в сад и приказала бежать. Я очень испугалась… – У Матильды так воспалились глаза, что до них было больно дотрагиваться. Она запустила пальцы в волосы на висках и, раскрыв рот, словно маленький ребенок, протяжно, на одной ноте, заревела.
Мерседес с сочувствием смотрела, как страдает молодая монашка, не решаясь, однако, попытаться успокоить ее.
– Ну почему? – сквозь слезы вопрошала Матильда. – Почему они так поступают с беззащитными священниками и монахинями?
– Потому что вы слишком долго жрали со столов богатеев и власть имущим. Потому что вы никогда не голодали вместе с бедными и обездоленными.
– Да я в жизни не ела за столом богача!
– А на чьей стороне всегда стояла Церковь? На стороне эксплуататоров! А деньги получала из карманов бедняков. – Голос Мерседес звучал, как волнующая музыка. – Каждая смерть, каждое рождение, каждая свадьба рабочего человека значили для вас новые доходы, плату за несколько минут вашего нечленораздельного бормотания. В противном случае все это считалось незаконным. Подумать только, вы, никогда не вступающие в брак, запрещали нам разводиться!
– И поэтому теперь можно убивать и насиловать монахинь?
– Я не сказала, что одобряю это.
– Но ты одобряешь стремление толпы уничтожить Церковь.
– Церковь сама себя уничтожила, – спокойно проговорила Мерседес, – и давно уже. Церковь – это заброшенный дом. Пора заколотить в нем двери.
– Больно у тебя ловко все получается, – с горечью сказала Матильда.
– Ты спросила – я попыталась ответить.
– Но тебе только восемнадцать лет… Ты просто повторяешь слова своего отца, ведь правда же? Скажи, Мерседес, сама-то ты веришь в них?
– А скажи, Матильда, сама-то ты веришь в своего Бога? – насмешливым эхом отозвалась Мерседес.
– Мне надо помолиться.
Выскользнув из-под одеяла, Матильда встала на колени возле кровати. Она уткнулась лбом в сложенные в молитвенном жесте покрасневшие руки и принялась что-то беззвучно и быстро бормотать.
Мерседес молча наблюдала. Ей было жаль, что сгорел монастырь. Казалось, она лишилась части себя. Но не части своей живой плоти, а чего-то мертвого, бесчувственного. Это как отрезать волосы. Когда они падают под ножницами, их почему-то жалко, но потом приходит ощущение легкости. Словно сброшено ненужное бремя…
Снизу доносились голоса о чем-то спорящих родителей. Слова были неразличимы, но они звучали зло. Матильда встала. Мерседес откинула край одеяла, чтобы девушка могла лечь. Тело монашки пахло мылом, которым мыла ее Кончита.
– Выключить свет? – спросила Мерседес. Матильда опустила распухшие веки.
– Да.
Они молча лежали в темноте. Каждая думала о своем. Голоса Франческа и Кончиты становились все приглушеннее и наконец совсем растворились в тишине.
Мысли Мерседес вернулись к главной теме ее раздумий последних двух недель. Война. Она наконец пришла.
От сознания грандиозных масштабов этой трагедии у нее по спине побежали мурашки и похолодела кровь. Война. Война с фашизмом. И не только в Испании, а во всей Европе. Во всем мире!
В ее воображении победа представлялась как открывающиеся тюремные ворота. Вот уже показались первые ободранные, обессиленные, ослепленные темнотой заключенные, с трудом передвигая ногами выходящие на волю. Этот тоненький ручеек постепенно превращается в могучий поток миллионов угнетенных, хлынувший на свободу, к свету. Их взволнованные голоса сливаются в единый богатырский гул, от которого, кажется, сотрясаются небеса.
Это было такое величественное видение, что у Мерседес захватило дух. Она почувствовала себя во власти какой-то волшебной силы, взывающей к ней, притягивающей ее.
А что, если на дымящихся полях сражений она встретит Джерарда? Сможет ли она убить его? Мерседес представила, как, направив ему в грудь пистолет, она будет смотреть в эти черные глаза с тяжелыми веками. «Джерард Массагуэр, ты пошел против своего народа».
Она лежала с торжественно-суровым лицом, уже не слыша, как рядом всхлипывает Матильда.
Дом медленно погружался в сон.
Через несколько недель стали прибывать беженцы из Астурии. Они привезли с собой и ужасные истории о зверствах фашистов. Истории о массовых погромах и убийствах. О грабежах, поджогах, насилиях. О раздавленных гениталиях, о выколотых глазах.
В порыве бешеного гнева бедняки схватили несколько десятков местных буржуев, которые на следующий день были увезены в неизвестном направлении отрядами милиции.
– Из дома не высовывайся, – озабоченно сказала Кончита Матильде Николау. – Даже к окну не подходи. – Она повязала остриженную голову монашки платком и дала ей передник, какие обычно носят служанки, – Если с тобой кто-нибудь заговорит, притворись простушкой. Ты моя двоюродная сестра из Сиджеса. Зовут тебя Кармен Баррантес. Приехала помогать нам по хозяйству. И сделай вид, что у тебя не все дома. Поняла?
Округлив от страха глаза, Матильда кивнула.
Однажды вечером, когда они чистили на кухне картошку, Мерседес, склонив набок голову, критически взглянула на Матильду.
– Если бы какой-нибудь мужчина позвал тебя вернуться в Сиджес, ты ушла бы из монастыря?
– Это оскорбительный вопрос! – вспыхнула монашка.
Мерседес чуть заметно приподняла брови.
– Разве? А почему?
– Потому что моя вера выше этого! И не думай, что в Сиджесе или где-то еще я никогда никому не была нужна!
– Я не хотела тебя обидеть, – мягко сказала Мерседес.
Матильда с досадой крутанула ножом, выковыривая из картошки глазок.
– Однако именно так и получилось.
– Хорошо, тогда спрошу иначе: ты кого-нибудь оставила в Сиджесе?
– Я не такая красотка, как ты, – пробурчала Матильда.
– Но все же ты очень милая. У тебя красивые глаза.
– А у тебя здесь кто-нибудь есть? Ну… мужчина?
– Ненавижу мужиков! – Мерседес зло полоснула ножом по картошке. – Ненавижу.
– А ты когда-нибудь… была… с мужчиной? Мерседес улыбнулась.
– А ты, сестра Матильда?
С тех пор как она уехала из Сиджеса, Матильда ни разу не делилась своими сокровенными мыслями с кем-либо из мирян. Уже почти четыре года она вообще не разговаривала со своими сверстницами.
– Был там один, – проговорила она и на несколько секунд прикусила свой кулак. – Вдовец, да еще урод, каких свет не видел. Меня хотели выдать за него замуж, потому что другие мужчины отказывались брать меня в жены. И деньги у него были. И вот как-то раз он меня подкараулил и начал целовать… лапать…